Ревизия и ее результаты

Этим текстом Кольта завершает проект «Журналистика: ревизия», посвященный состоянию профессии в русскоязычном пространстве с начала войны. Для проекта Ксения Лученко поговорила из Берлина с одиннадцатью представителями журналистского дела: от главредов до репортеров и медийных аналитиков. Проект старался смотреть на положение медиа по обе стороны российской границы. Редакция Кольты знает и очень рада, что проект вызвал активный, иногда яростный интерес не только в нашем собственном цеху, но и у более широкой аудитории, которая с начала войны действительно — «намертво» или «заживо» — завязана на работу независимых медиа. Медиа, которые одновременно оказались в центре цензурного и репрессивного властного удара и должны были по необходимости взять на себя особую ответственность перед людьми в период мощнейшего политического и гуманитарного кризиса по имени война. Мы хотели бы напомнить нашим читателям, что Кольта не сдается — и до скорой встречи в наших новых спецпроектах!

Тридцатилетняя история новой российской журналистики окончательно завершилась 24 февраля 2022 года. Формально это произошло с принятием законов о фейках об армии, которое сделало принципиально невозможным независимое освещение главного, что происходит в стране, — войны и всего, что с ней связано. Кроме того, Роскомнадзор заблокировал большинство независимых СМИ, которые не закрыли себя сами. Символическим ударом было решение прокуратуры ликвидировать «Эхо Москвы» — медийную институцию, которая де-факто родилась вместе с демократическим российским государством в августе 1991-го.

Но журналисты продолжают работать, и даже, как сказала однажды адвокат Мария Эйсмонт, «журналистика в России еще никогда не была такой сильной, как сейчас». В чем эта сила? Как она проявляется? Зачем люди, которых лишали прав и угрожали несвободой за то, что они занимаются своим делом, продолжают трудиться, получая много стресса и мало денег? Это такой идеализм? Удастся ли сохранить пока еще существующее единство журналистского сообщества — тех, кто остался внутри России, и тех, кто оказался снаружи, эвакуированный вместе со своими редакциями?

«Российская журналистика не умерла, она просто переехала» — говорит Катя Горбунова, главный редактор «Адвокатской улицы» (признана иностранным агентом на территории РФ. — Ред.). Мы записываем с Катей интервью о том, как маленькое нишевое издание для адвокатов оказалось одним из главных независимых медиа, которые упорно и смело продолжали работать в России. Это один из текстов для проекта «Журналистика: ревизия», в котором через год после исхода большинства редакций из России я пыталась понять, что же случилось с профессией и с российским медиасообществом, как сами журналисты и редакторы рассказывают историю о себе и что с журналистикой на русском языке будет дальше. Пока мы редактировали интервью с Катей, она закрыла «Улицу», и нам пришлось говорить второй раз. Катя с трудом подбирала слова и сдерживала слезы.

Самый простой способ закрыть издание в России — внести его в реестр иностранных агентов. Тогда оно просто не выживет, потому что с ним не захотят аффилироваться ни источники, ни эксперты, ни герои материалов, ни жертвователи, ни рекламодатели — никто не хочет попасть в список неблагонадежных, связанных с иноагентами, потому что последствия этой связи непредсказуемы. А у иноагентов столько отчетности и расходов, что на обслуживание этого статуса уходят все ресурсы. Внутри России внесение в реестр иностранных агентов — это смерть издания, быстрая или медленная. Снаружи можно попытаться выжить, но потерять прямой доступ и к героям, и к аудитории, и отчасти — к самим себе. Редакция «Адвокатской улицы» продержалась в иноагентском статусе с апреля по август, но дальше риски перевесили, и издание закрылось, как закрылись до него многие другие (первым, еще в 2021 году, из-за иноагентства закрылся VTimes — проект команды старых «Ведомостей»).

Кроме Кати Горбуновой в нашем проекте было еще четыре интервью с женщинами — руководителями независимых медиа. Трое из них остаются в России вместе со своими изданиями: кроме Горбуновой это еще главред «Таких дел» Женя Волункова и издатель «Мела» Надя Папудогло.

Лола Тагаева запустила с нуля новое издание в эмиграции в первые же дни войны, и ее «Верстка» стала одним из самых успешных русскоязычных медиа с впечатляющими показателями роста аудитории. Елизавета Осетинская (признана иностранным агентом на территории РФ. — Ред.) издает аналитическое медиа об экономике и политике The Bell (признано иностранным агентом на территории РФ. — Ред.).

Журналистика в России давно стала «женской профессией», большинство на журфаках — студентки. И это оказалось важным. Я не думаю, что в работе есть какие-то гендерные различия или что это как-то влияет на содержание публикаций или стратегическое видение. Но почему-то, особенно в тех изданиях, которые продолжают работать из России, именно женщины берут на себя ответственность за редакции. Тут можно еще вспомнить региональные проекты, такие, как, например, «Караван» из Твери, независимую газету, которой много лет руководит Мария Орлова. Или мать и дочь — Наталью и Элу Знаменских, которые руководят городским изданием «Жуковские вести». Или героиню одного из материалов Жени Волунковой — редактора карельской районной газеты «Ведлозерские окна» Наталью Антонову.

Когда «верхняя часть» российской журналистики оголилась из-за отъезда крупных редакций, стали более заметны, видимы региональные проекты — «Люди Байкала», «Кедр» (недавно объявлен иноагентом) — и нишевые, которые раньше были узкотематическими, а сейчас, хотя и не сменили вроде бы специализацию, оказываются востребованы именно из-за того, что продолжают работать как независимые. Их экспертные области в новом контексте выглядят как важная часть достоверной картины происходящего с людьми в России — будь то экология, адвокатура, образование или благотворительность. И теперь в том числе из этих медиа регулярно черпают инфоповоды большие редакции. И все время думаешь — напишешь про них, сошлешься, обратишь внимание, а у них начнутся неприятности.

Получается, что медиа, которые в естественной ситуации стремятся к большему количеству читателей, репостов, ссылок, цитирования, теперь хотят быть читаемыми, но как бы невидимыми. Здесь лучший пример — феноменальный случай газеты «Собеседник», которая умудряется выходить многотысячными тиражами в России, публикуя на обложке то иноагента Екатерину Шульман, то политического заключенного Илью Яшина (признан иностранным агентом на территории РФ. — Ред.), пишет о книге Дмитрия Быкова (признан иностранным агентом на территории РФ. — Ред.) и так далее. Владимир Кара-Мурза (признан иностранным агентом на территории РФ. — Ред.) в интервью «Собеседнику» сказал, что газету читают в тюрьмах. При этом политическая повестка в «Собеседнике» не главная, он по-прежнему выглядит как устаревший классический таблоид, который читают в электричках начиная с кроссворда и гороскопа, а потом заворачивают в него рыбу. Главред Олег Ролдугин не знает, почему «Собеседнику» позволено вести себя так, как будто ему одному можно продолжать заниматься нормальной журналистикой, а остальным нет. Это похоже на какую-то мистификацию. Вероятно, не имея ни репутации оппозиционного издания, ни известных журналистов в составе редакции, распространяясь в основном по старинке в виде печатной газеты, «Собеседник» оказывается вне зоны видимости для контролирующих органов или, скорее, вне зоны их интересов — по крайней мере, пока. Точно так же, на ощупь находя свои безопасные зоны, существуют все остающиеся в России редакции — чаще всего ошибиться можно только один раз.

При этом у медиа в России все меньше финансовых возможностей: принимать донаты из-за границы сложно технически и опасно, малый и средний бизнес, который поддерживал раньше, либо релоцировался, либо переориентировался на патриотическую повестку, либо сам испытывает финансовые затруднения. Крупными рекламодателями, как правило, были западные компании, значительная часть которых ушла из России. А обычные читатели редко рассматривают медиа как общественное благо, за содержание которого они ответственны сами, — такие читатели есть, но это незначительная часть аудитории, на них нельзя рассчитывать. «Такие дела» проводят краудфандинговые кампании, например, собирая деньги на конкретную командировку корреспондента, региональные медиа пытаются выжить за счет местных мелких рекламодателей или спонсоров, которые стараются себя не афишировать. Но в целом ощущение, что они держатся, рассчитывая на то, что надо дожить до некоего часа икс — и либо закрыться, либо придут другие времена.

Ни одно из уехавших изданий не закрылось. И даже «Эхо Москвы» частично возобновило работу из Европы, сократив название до просто «Эха», а эмигрировавшая часть редакции «Новой газеты» запустила «Новую газету. Европа». И то и другое медиа подчеркивают, что они — не те же старые «Эхо» и «Новая», но сохраняют с ними преемство и гордятся этим преемством. За год открылись десятки новых медийных проектов, включая совсем небольшие авторские — передачи на YouTube, подкасты, телеграм-каналы. Все переживают кризис идентичности, все пытаются прорваться через блокировки и VPN к российской аудитории, ищут в России стрингеров, героев и источники. Все искушаются вовлечением в политическую борьбу и стараются оберегать журналистское право на дистанцию, переформулировать его заново.

Если внутри России главный моральный вопрос — степень допустимого компромисса, то снаружи не менее болезненные вопросы — как совместить свою человеческую, гражданскую позицию с профессиональной, если никакая «объективность» больше невозможна, аудитории предельно поляризованы, но журналистика, чтобы сохранять свою ценность как общественного блага, сам смысл своего существования, должна отстаивать свою автономность. Эти болезненные вопросы позволяют, например, Дмитрию Бутрину, остающемуся редактором подцензурного «Коммерсанта», убеждать себя и окружающих, что правда никому и не нужна. Не нужна читателям, потому что им необходимо поддерживать одну сторону и подтверждать свои biases, иначе они не будут читать, не нужна журналистам, потому что правда — это фантом, ее и не было никогда, а была и есть простая фиксация выборочных фактов для истории. Это похоже на перевернутый слоган журнала «Афиша» двадцатилетней давности «Как скажем, так и будет», только теперь это не про создание будущего, а про конструирование прошлого из настоящего.

В эмигрантских кругах все очень плотно — журналисты, политики, активисты и раньше варились в одном бульоне, а теперь они буквально живут вместе в повседневном смысле, помогают друг другу решать бюрократические и бытовые вопросы, их дети ходят в одни школы, а собаки гуляют в тех же скверах. Они разделяют общую судьбу и проживают одни и те же чувства. На одной из закрытых журналистских встреч приглашенный политик заявил, что «журналистские расследования — это политический инструмент», и некоторые с ним согласились, а остальные не стали публично спорить. В ситуации, когда постоянно испытываешь сильные чувства злобы, бессилия, несправедливости, страха, тревоги, приходится все чаще обсуждать этические вопросы, отслеживать возможные предубеждения, конфликт интересов, следить за собой и друг за другом. Я раньше всегда говорила студентам: «Чем больше симпатии у вас вызывает герой, тем больше надо его подозревать и лучше проверять все, что он говорит». Но работает ли это правило теперь в ста процентах случаев? Подозревать, например, политзэка, рассказывая о нем из шенгенской зоны?

Кроме того, профессиональная автономность зависит и от внешних факторов — политической ситуации и общественного климата в стране пребывания, источников финансирования и бюрократической поддержки. История с лишением телеканала «Дождь» (признан иностранным агентом и нежелательной организацией на территории РФ. — Ред.) лицензии в Латвии еще повысила общую тревожность. Большинство редакций теперь дают возможность работать удаленно, журналисты распределены по разным странам и городам, и внутри этих хабов перемешаны сотрудники разных медиа. У многих легализация в стране пребывания целиком завязана на работодателя, а смена работы влечет за собой переезд в другую страну — снова смена языка, поиск школ для детей, новые правила (оказалось, что даже внутри Европейского союза в разных странах юридические обстоятельства и культурные традиции очень разные, что уж говорить о так называемых третьих странах — Армении, Грузии, Сербии, Турции). Сто раз подумаешь, прежде чем увольняться. Из-за этого редакции становятся больше чем просто работой. Люди пережили и продолжают переживать вместе травматичный опыт и знают друг про друга больше, чем хотелось бы рассказывать коллегам. Все отмечают, что уровень доверия внутри редакций очень вырос, совместное проживание трудных времен оказалось ценностью, поэтому появилась какая-то новая, бережная солидарность.

Когда мы придумали проект «Журналистика: ревизия», я была уверена, что мне будет трудно уговорить людей на публичные разговоры. Но почти все, к кому я обращалась с просьбой об интервью, соглашались. Проблемы начинались потом: в большинстве случаев перед публикацией каждое слово взвешивалось не только самими интервьюируемыми, но и редакционными юристами или главными редакторами.

С теми, кто внутри России, было ясно, что юристы смотрят на предмет потенциальных уголовных дел, а также — глазами последних оставшихся рекламодателей: не слишком ли пессимистично, нет ли ненужных политических ассоциаций или слишком плохих прогнозов.

А те, кто уехал, больше всего боялись кого-то обидеть, быть не так понятыми, прозвучать слишком нагло или, наоборот, слишком неуверенно. Мы обсуждали формулировки, чтобы по возможности не дать никому вырвать их из контекста и процитировать в искаженном виде. Причем потенциально обиженными могли быть и коллеги, и оставшиеся в России друзья, и в широком смысле неопределимая «тусовочка», и доноры, Один редактор, с которым я разговаривала, так сказал об общественном мнении в его стране пребывания: «Если ты русский журналист, ты империалист, и поэтому не трогай своими имперскими руками никакие темы, которые мы тут репортим. И это довольно сложно: всю жизнь положил на то, чтобы не быть империалистом, но вот ты — он. Это нависшее чувство для многих очень тяжело».

Сколько изданий, которые работают сейчас, выживут хотя бы в ближайшие три-пять лет? Продолжит ли русскоязычная журналистика выполнять функцию публичной сферы в отсутствие конкурентной политики и других институтов? Станет ли она клеем, объединяющим аудитории, разбросанные по всему миру, по обе стороны российской границы, несущей конструкцией для будущего гражданского общества?

Это зависит от очень многих факторов. От того, смогут ли медиа осознать себя как НКО и выстроить финансовую модель в соответствии с этим, отстояв автономность.

Что будет происходить в России — будет ли усиливаться изоляция, возникнет ли подобие китайского файрвола, когда доставка информации станет совсем партизанской, или, наоборот, резко или постепенно страна приоткроется? Как повлияет глобальный контекст — в каких формах в медиа придут технологии, связанные с искусственным интеллектом? Будет ли усиливаться поляризация или найдется путь к ее преодолению и возникнет новый консенсус? Останется ли уровень политизированности в новой российской эмиграции таким же высоким, как сейчас? Удастся ли восстановить нормальный рынок труда с притоком молодых начинающих журналистов — стажеров, студентов? При тех невысоких зарплатах и неопределенных перспективах, которые есть сейчас, можно рассчитывать только на молодых идеалистов, разделяющих ценности тех медиа, в которые они приходят работать. Эти ценности придется заново осознавать и формулировать в новом политическом контексте, с учетом пережитого краха и его преодоления, при этом встраиваясь в глобальный медиарынок, который тоже проходит стадию турбулентности.

Понравился материал? Помоги сайту!