«Если всех учителей выгонять, то кто учить будет?»

Специальный проект «Школа 90-х», запущенный COLTA.RU, образовательным порталом «Твоя история» и фондом «Уроки девяностых», посвящен эпохе 1990-х в контексте отечественной истории. На важнейший период в новейшей истории России, на главные приметы того времени и его ключевые события мы посмотрим глазами известных преподавателей истории и литературы.

Тамара Натановна Эйдельман, дочь известного пушкиниста Натана Эйдельмана, работает преподавателем истории в московской гимназии № 1567 с 1986 года.

У меня папа шесть лет работал учителем, обе бабушки у меня учителя, но я совершенно не думала следовать их примеру. Однажды к нам в гости пришла женщина, которую мистическим образом послала судьба, и спросила меня: «А ты что делаешь?» Я говорю: «Учусь в университете, окончила 4-й курс». — «В школу идти работать, конечно, не хочешь?» И в этот момент я подумала: «А почему бы и нет?» До этого вообще не задумывалась: хочу — не хочу. Это был 1981 год. Через полгода она мне позвонила и сказала, что в 45-й школе (теперь гимназия имени Мильграма) заболел учитель и нужна замена. Я пошла заменять. Два месяца заменяла, а потом, после окончания университета, они меня позвали работать, и мне очень понравилось. И с тех пор продолжает нравиться.

Дзержинский в шкафу

Мне повезло, потому что за свою жизнь я работала в двух школах — в 45-й, а с 1986 года — здесь, в 67-й, и это были хорошие школы. Так что мой преподавательский опыт не совсем типичен. С другой стороны, даже в самой лучшей советской школе в то время все было как и везде. Ученики были в форме, была жесткая дисциплина — все эти «встали-сели», открытие XXVI съезда смотрели всей школой и все такое прочее. Однажды на меня написали жалобу на имя генсека Черненко за то, что я поставила двойку ученику. И даже здесь, в 67-й, родители еще писали жалобы, что я ставлю под сомнение подвиг советского народа в Великой Отечественной войне. Но мне повезло, потому что в 45-й был директором Леонид Исидорович Мильграм, а в 67-й, когда я пришла, — Евгений Семенович Топалер. Они всегда своих прикрывали. Причем они оба верили в то, что делали. Или, по крайней мере, хотели верить и сами себя в этом убедили. Они вкладывали душу и в пионерскую, и в комсомольскую организации. Они пытались их очеловечить, и им это часто удавалось: они создавали такую обстановку, в которой многое было возможно.

Однажды на меня написали жалобу на имя генсека Черненко за то, что я поставила двойку ученику.

В 45-й школе была пионерская дружина имени Дзержинского. Выносили знамя под барабаны — ну, как и везде. В моем кабинете висел гигантский гипсовый профиль Дзержинского. Я не знала, что с ним делать. Выкинуть — но как я понесу его на помойку у всех на глазах? Я пошла к завхозу и сказала: «Знаете, у меня висит профиль Дзержинского, но он какой-то облезлый — это нехорошо». Она сказала: «Да, надо “рестарвировать”». Я сказала: «Хорошо, а пока вы будете его “рестарвировать”, я его сниму». Я спрятала профиль в шкаф в конце класса, а в шкафу была плохая дверца, и я замечала, что, когда я начинала антисоветчину нести, шкаф открывался и оттуда выглядывал глаз Дзержинского.

«Хочу с вами на баррикады»

Я не отделяю 1980-х от 1990-х. С перестройкой для меня началось упоительное и увлекательное время свободы. Я помню: весна 1985 года, у меня только что родился второй ребенок. Дети уложены спать, но вместо того, чтобы отдохнуть, мы с мужем сидим перед телевизором и слушаем очередную речь Горбачева, которую сейчас я вообще бы не вынесла. Он часами что-то несет про научно-технический прогресс, а мы слушаем как завороженные. Горбачев говорил вещи, которые невозможно было себе представить еще за год до этого. Он начал свою речь с того, что рассказал, как мы отстали и как у нас все плохо. До этого — почти все предыдущие 30 лет моей жизни — я слышала с экрана телевизора только о том, как у нас все хорошо. Это был шок.

Для многих перестройка и гласность начались с того, что в журнале «Огонек» опубликовали подборку стихов Гумилева. Это как раз был, по-моему, 1986 год. Каждую неделю выходил «Огонек», на который мы все молились, и мы узнавали что-нибудь новое — и это было полное потрясение. Каждую неделю мы отвоевывали кусочек свободы. С 1985-го по 1991-й в школе было невероятно интересно, потому что каждый день появлялась новая информация, постепенно снимались прежние запреты и возникали новые идеи. В это время очень многие учителя отказывались вести старшие классы, хоть это и самое престижное, что есть в школе. Получалось, что всю жизнь они говорили одно, а теперь по телевизору говорят другое. Но для меня это было безумное счастье, потому что мы со старшеклассниками обсуждали любые темы, говорили и говорили, и это было невероятно интересно. В 67-й школе в перестройку все время кипела жизнь. Мы были первой школой, где выступал священник — в 1988 году отец Александр Мень у нас читал лекцию и рассказывал про Библию. Были у нас и политические клубы, как водится. Мы были первой из трех гимназий, которые устроили в нашей стране, и соответственно первыми поменяли учебный план и методы преподавания. Так что уже к 1991 году уровень свободы, полученный в школе, был велик.

«В Москве переворот, Горбачев арестован». Я думаю: «Ну все — допились!»

В августе 1991 года я оказалась в Израиле на семинаре по истории Холокоста для еврейских учителей. Второй раз в своей жизни я выехала за границу. В группе было 30 человек, и я впервые увидела советских людей за границей, да еще на югах. Они все были как бы учителя (хотя сомнительно), и в основном они там пели, плясали, пьянствовали и заводили романы, а я сидела в библиотеке Центра по изучению Холокоста. Мы должны были возвращаться назад 21 августа, а в понедельник, 19-го, я выхожу в холл центра, где мы жили, сидят наши мужики и слушают радио. Я спрашиваю: «Что такое?» — «В Москве переворот, Горбачев арестован». Я думаю: «Ну все — допились!» Потом выяснилось, что не допились, на самом деле — переворот. Нам сразу всем предложили остаться, началась всеобщая паника: оставаться или нет. Я хотела как можно скорее на баррикады, но у меня был билет только на 21-е число. На последние денежки, на несколько жалких шекелей, которые были отложены на сувениры, я пошла в супермаркет и купила пачку макарон, потому что я думала, что будет гражданская война.

В Москву из Израиля не было прямого рейса, и мы летели через Ригу. Я рассудила, что Прибалтика сейчас отделится (она отделилась через две недели) и до Москвы придется добираться партизанскими тропами. В настроении, что мы едем или на гражданскую войну, или под железный занавес, мы пришли в аэропорт. Меня провожала и моя выпускница, которая говорила: «Хочу с вами на баррикады». А я ей сказала (в шутку, конечно): «Ты отщепенка — ты уехала и здесь остаешься. А я еду туда, где интересно».

Мой дядя, который уехал из Союза за полгода до этого, зачем-то увез с собой назло советскому правительству очень много советских денег. Мои родственники попросили привезти их обратно и кому-то передать. И еще моей бабушке передали лекарство с кодеином. И вот, по моим представлениям, я везу валюту и наркотики, которые я спрятала в трусы, и пять часов полета до Риги я очень нервничала и все время курсировала в сортир. Ведь, когда мы улетали из Москвы, мы стояли в очереди на таможне шесть часов — многие летели навестить родных, которые эмигрировали, и везли для них какие-то кастрюльки. Никто толком не знал, что можно провозить, а что нет, — таможенники выкидывали эти кастрюльки из багажа и издевались над пассажирами. Мы прилетели в Ригу вечером 21 августа, когда уже все свершилось. Через границу можно было провезти все что хочешь — никто не досматривал. Всех пассажиров сразу выпустили из самолета — и все. Сразу стало понятно — страна изменилась.

По возвращении у меня было страшное разочарование. Потому что за полгода до этого я была с учениками в Италии и вела дневник, и, когда я вернулась из заграницы, друзья приходили и просто сидели и слушали, как я читала им дневник о том, что мы делали в Италии. В Израиле я тоже вела дневник, но, когда я прилетела, уже никого не интересовало, что там было. Все говорили только о том, кто был у Белого дома, а кто не был и что делал. Было очень обидно, что я все упустила.

В конце 80-х и начале 90-х я ходила на все демонстрации и митинги. Своих детей я впервые повела на демонстрацию в 91-м году, когда дочке было 8 лет, а сыну — 6. Мы шли в поддержку независимости прибалтийских республик по Новому Арбату на Манежку. Детям дали флажок России. Тогда триколор воспринимался как очень прогрессивный символ.

«Тамара, танки!»

«Лихие 90-е» — это возмутительный термин, который осознанно придуман и запущен, чтобы скомпрометировать этот прекрасный период свободы. Он заслоняет собой те замечательные начинания, инициативы и вообще все хорошее, что было сделано в то время. Мне все понятно про время беззакония и бандитов, но лично мне в девяностые было страшно только в 92—93-м году, когда все ждали переворота. Была невероятно напряженная обстановка, потому что против Ельцина и гайдаровской команды сразу выступили те, кто потом осуществил путч 1993-го. Противостояние исполнительной и законодательной власти, Ельцина и Верховного совета, ощущалось очень остро. Особенно на фоне того, что есть нечего и надо как-то решать бытовые проблемы. Я очень хорошо помню зиму 1991—1992-го — стоял ужасный мороз. Однажды у меня будильник сработал на час раньше. Я разбудила дочь и стала собирать ее в школу. Мы живем прямо напротив второго здания нашей школы, где были начальные классы. Я ее одеваю — и ей тяжело, и мне. Закутываю, мы выходим во двор, и я вижу, что в начальной школе все окна — темные. Первая мысль, которая у меня возникла: «Произошел переворот, вырубили свет и закрыли школы». Вот это постоянное ожидание переворота было для меня невероятно гнетущим. А что касается бандитов, то воровать у меня нечего.

Я живу окнами на Кутузовский проспект, поэтому путч 1993-го наблюдала прямо из своей квартиры. В воскресенье, 3 октября, я поехала в библиотеку на Октябрьскую — именно туда, откуда все началось. Там была юношеская библиотека, у меня были взяты книги для моих детей. Я приехала, там полно милиции, библиотека закрыта — возмутительно! Возвращаюсь домой, и тут все начинается. Почему-то мне вспоминаются какие-то кадры по телевизору — «Вести», наверное, показывали. Какие же у нас тогда были источники информации? «Эхо Москвы», «Вести», и, наверное, мы еще тогда слушали какие-то западные «голоса». Потом вдруг звонят выпускницы, говорят: «Слушайте радио». Вдруг гость из другого города, который у нас тогда жил, кричит: «Тамара, танки!» — мы смотрим в окна: мимо Триумфальной арки уже идут танки. Это было в ночь с воскресенья на понедельник.

А что касается бандитов, то воровать у меня нечего.

А в понедельник большая часть родителей не пустила детей в школу, но некоторое количество пришло, и школа работала. Преподаватели пришли все, мне-то было легко — я живу через дорогу, надо только перейти улицу, а одна учительница, которая ехала с другого конца города, всю дорогу шла пешком — Филевская ветка метро была закрыта. В школе был слышен обстрел — отсюда два шага до Белого дома. Классные руководители обзванивали родителей, чтобы забрали детей, — мы не можем отпустить детей одних, потому что они, естественно, попрутся под обстрел. А пока ведем уроки. Я помню, что у меня сидело в классе семь человек, я им рассказывала про Сергия Радонежского, который был по программе, и мы слушали «бух-бух» за окном. Было очень интересно — я, как историк, получала огромное удовольствие.

В 1993 году я случайно оказалась в голландском городе Леувардене, где происходило провозглашение Европейской ассоциации учителей истории — EUROCLIO, с которой с тех пор очень тесно связана моя судьба. У EUROCLIO были огромные программы, конференции, семинары, и они очень хотели работать с Россией. Тогда все хотели работать с Россией. Мы все время куда-то ездили, открывали для себя другой мир и совершенно другую жизнь. Я все время узнавала что-то новое про преподавание истории. При помощи EUROCLIO мы создали свою ассоциацию учителей истории и осуществили два крупных международных проекта, в результате которых мы сделали два учебника, но мы их называем учебными материалами, потому что они совершенно не похожи на отечественные учебники истории. Вот это, наверное, самое существенное для меня, что дали 90-е. Когда-то, когда у моих детей был переходный возраст, у нас была беседа о том, что в основе каждого большого состояния лежит преступление и в 90-е наживались капиталы. «Мам, а ты? Что вы с папой делали? » — спросили дети. Я отвечала: «Мы с папой все на митинги ходили, на демонстрации. Еще я с EUROCLIO сотрудничала». «Ну, от EUROCLIO мы хотя бы получили первый компьютер» — сказали дети. Вообще-то я получила целый мир.

Ползучая контрреволюция

Упоительное время свободы закончилось весной 2000-го, когда выбрали Путина. Но, естественно, не в один день. 1998 год — уже начало конца. Даже не когда случился экономический кризис, а из-за конфликта в Сербии и Косово — когда Примаков развернул самолет над Атлантикой и не прилетел в Америку. Вот тут стало понятно, что что-то не то происходит. Но все это еще ничего было, гаечки стали закручиваться потом.

Я не могу выделить конкретный момент, определенную точку, когда началась консервация свобод в школе и в образовании. Произошла ползучая контрреволюция. Уровень сегодняшней бюрократизации учебного процесса намного больше, чем даже в советское время, когда я начинала. Зашкаливает количество бессмысленных отчетов, бумажек и проверок. Теперь же еще все чиновники очень передовые, поэтому надо делать отчеты в интернете: «Зайдите на сайт, введите пароль, просмотрите видеопрезентацию». Ничего не работает — все висит, но чиновники этим умело мучают учителей. Все это тоже случилось не сразу — шаг за шагом.

Сейчас любого учителя можно уволить с полпинка.

Мне кажется, главная наша беда — что не была проведена люстрация. Нигде — и, в частности, в органах образования. Люди, которые нами руководят, — те же самые, что были и в советское время. Может, кто-то и вышел на пенсию, но общая обстановка все та же. Просто они в 90-е сидели тише и не командовали, а сейчас почувствовали власть.

Наш покойный директор Евгений Семенович Топалер очень любил говорить: «Школа не может быть островом. Школа впитывает то, что происходит вокруг». Естественно, у нас в школе заметен рост национализма и у детей, и у учителей. Есть политический раскол вокруг Путина и Крыма. Все учителя любят ругать: а) детей; б) коллег; в) администрацию. У нас хорошая администрация, она очень много берет на себя. У нас интеллигентные родители и хорошие дети. У меня есть имя. Я на уроках что хочу, то и делаю. Но я же вижу, что происходит вокруг. Когда посмотришь на соседнюю школу, то понимаешь, что у нас тут очень хорошо. Мы пока держимся, хоть и неприятно, что сверху все сильнее давит оборзевший Левиафан.

Сейчас любого учителя можно уволить с полпинка. Например, то, как в моем кабинете стоят столы, наверняка не соответствует СанПиНам, каким-нибудь инструкциям по безопасности, которые существуют еще с 60-х годов. С другой стороны, учителя преувеличивают свою беззащитность перед администрацией и свой страх. Вот Илью Колмановского (научный журналист и преподаватель биологии столкнулся с проблемами в школе после того, как принял участие в митинге в защиту прав ЛГБТ. — Ред.) хотели выгнать, а он сказал: «Не уйду!» — всем про это написал, и его не уволили. Ведь дальше Кушки не пошлют. Если всех учителей выгонять, то кто учить будет? Чтобы сделать крупную гадость, нужно ходить на каждый урок, проверять каждую мелочь — очень стараться. Но учителя это далеко не всегда понимают и покорно выполняют то, что им скажут: велят на митинг идти — идут, велят в избирательную комиссию идти — идут и непонятно что там делают.

Главная наша беда — что не была проведена люстрация.

Когда я пошла работать наблюдателем перед президентскими выборами, у меня случился полный переворот сознания. Я записалась в «Гражданине наблюдателе» лекцию прослушать — сдуру на субботу, 14 января. И вот я приезжаю в 11 утра в «Мемориал» и тут соображаю, что вчера был старый Новый год: «Приперлась, и никого не будет!» А народ как повалил, причем самого разного возраста и разного социального положения: и женщина с маленьким ребенком, и бизнесмены — просто потрясающе! Потом мы выдавали мандаты наблюдателям Московской области на телеграфе, где была штаб-квартира Прохорова. Мы их выдавали 13 часов подряд, за которые я только дважды успела отлучиться и добежать до туалета. На телеграфе стояли толпы людей, три-четыре часа ехавших на электричке, чтобы получить удостоверение наблюдателя. Мы совершенно не справлялись с очередью, но люди спокойно стояли по два часа и ждали. Там были все: и старушки, и девочки, простые работяги и генеральный директор ООО «Лютик». Эти люди же никуда не делись — так что все не так плохо.

Первый урок, который надо извлечь из 90-х: свобода — это очень хорошо. Второй: свобода у нас очень быстро переходит во вседозволенность. И я считаю для себя главным научить детей соединять свободу с чувством ответственности. Не могу сказать, что это всегда удается, — это невероятно тяжело. Я поняла это как раз в 90-е, обучая детей той свободы — они были прекрасные, яркие и замечательные, но вот с чувством ответственности у всех было по-разному. Если задуматься, то, наверное, это вообще самый главный урок для нашей страны.

Сейчас, из 2015-го, кажется, что экзамен на свободу и ответственность наша страна провалила. Но всегда же можно пересдать.

Материал подготовлен в рамках специального проекта «Школа 90-х», запущенного COLTA.RU при поддержке образовательного портала «Твоя история» и фонда «Уроки девяностых».

Записал Денис Бояринов

Понравился материал? Помоги сайту!