Мария Рахманинова: выжить в академии, мыслить в философии и искусстве

Героиня нового выпуска She is an expert Мария Рахманинова — специалист по социальной философии, гендерной теории и истории искусства 1910-х — 1930-х годов. Ей 34 года, и она, возможно, самая молодая женщина — доктор наук среди российских миллениалов. В эту среду, 23 сентября, в петербургском книжном магазине «Все свободны» пройдет презентация ее новой книги «Власть и тело». В 2015 году Свободное марксистское издательство выпустило сборник ее публицистических статей «Женщина как тело», посвященный вопросам капитализма, современной политики и феминизма.

Стремление к высказыванию в науке и либертарной мысли соединяется у Марии Рахманиновой с романтическим стремлением к просвещению и гражданской работе: десять последних лет она проработала в Горном университете и периодически публикует фундаментальные статьи-ликбезы о новейших течениях в науке. Но в ее жизни есть и третья область — искусство живописи и фотографии. Рахманинова много лет пишет фантастичные картины и снимает фотосерии — иногда остросоциальные, иногда философские, пикториальные — в собственной авторской технике «документального палимпсеста». Сегодня она согласилась рассказать COLTA.RU о том, что общего у настолько разных сфер, как ей удается увидеть в них сообщающиеся сосуды, о дискриминации в академии и современном феминистском активизме.

Горный университет

Годы, проведенные в Горном университете, и правда были удивительными. Как в смысле их щедрости на такие сюжеты, в возможность которых за пределами романов «1984» или «Замок» довольно сложно поверить, так и в смысле того, что из-под тяжеловесной конструкции этой старинной госструктуры с ее великодержавностью, капитализмом старого стиля, милитаризмом и футуристично-казарменной организацией пространства то здесь, то там нет-нет да и прорастали хрупкие и нежные сады.

Одним из самых дорогих для меня был наш автономный киноклуб, где собирались студенты всех специальностей и курсов (и далеко не только те, у которых вела лично я), чтобы отправляться в путешествие по фильмам Параджанова или Херцога, а затем обсуждать увиденное, применяя на практике изученный на парах теоретический инструментарий. Удивительными бывали и многие другие факультативные практики, а также сотворчество со студентами и коллегами, дискуссии и многое другое из того, что происходило скорее вопреки внутренней логике пространства, чем благодаря ей.

Что касается гражданской активности — в частности, связанной с феминизмом, — мне сразу артикулированно дали понять, что человеку в моем положении это строго запрещено и что каждый выявленный начальством шаг за рамки этого запрета будет иметь для меня последствия вплоть до исключения из профессии. Опыт коллег-ученых и педагогов из других городов подсказывал: это не пустые угрозы. Пришлось разработать тактики анонимности, позволяющие ускользать от ежедневного контроля соцсетей со стороны начальства — со сбором компромата, приберегаемого для моментов какой-нибудь очередной моей уязвимости (переизбрание, повышение и пр.).

Из-за этого многие значимые для меня (и самих гражданских проектов) работы на протяжении долгих лет появлялись вне какой-либо связи с моим именем: анонимные выставки, мультфильмы, художественные плакаты и пр. Для себя я решила так: голосу лучше звучать без имени, чем совсем не звучать — особенно в печальном контексте современной российской социально-политической реальности, где он может быть нужен и важен.

Словом, будучи политической художницей и человеком с определенной политической позицией, я не могла позволить себе быть зримой в этом качестве. Хотя бы ради того, чтобы продолжать держать открытыми двери и в кино Параджанова или Херцога, и во множество других важных пространств, на которые, как я убеждена, студенчество имеет право, но доступа к которым — ввиду метаболизма современной культуры — у него нет (особенно у аудитории технического вуза).

Кроме открытой политической цензуры и всестороннего принуждения к прославлению линии партии (впрочем, мне удавалось от него уклоняться) были, конечно, и специфически женские проблемы: и стеклянный потолок, из-за которого меня уже с кандидатской степенью и большим стажем вузовской работы мариновали пять лет в должности ассистента; и искусственные подсоединения соавторов-мужчин к моему имени на обложках обстоятельных методических трудов («неприлично, когда столько мужчин на кафедре, а написала молодая женщина»); и всевозможный харассмент вплоть до физических нападений в лифте, прикосновений и иных домогательств (как от сотрудников университета, так, увы, несколько раз и от студентов) — много всего было.

За долгое время я научилась воспринимать это место как особое и заколдованное и потому постепенно выработала тактики сравнительно нетравматичного восприятия преобладающих форм его агрессивного вторжения в мои приватное пространство и телесность.

Пожалуй, самым интересным на этом исследовательском пути было эмпирическое открытие механики институционального политического насилия, специфически преломляемого (женским) гендерным паттерном: то, что раньше казалось не связанным с гендером (например, политическая цензура и пр.), на деле оказалось также гендерно искривленным. Думаю, нам еще только предстоит осмыслить эти искривления.

Академия и феминизм

Так получилось, что в 33 года я защитила докторскую. С одной стороны, это связано с тем, что я довольно рано защитила кандидатскую (в 25): окончив в 2007 году пятилетний бакалавриат, я узнала, что отныне он не считается высшим образованием и придется идти в магистратуру. Благо я была отличницей и прошла без экзаменов. Однако и по окончании магистратуры нам сообщили, что с этого (2009) года магистерская степень больше не позволяет преподавать. Пришлось экстренно поступать в аспирантуру.

Не могу сказать, что эта перспектива меня сильно обрадовала: с 16 лет я вынуждена была зарабатывать на жизнь сама, а с 18 — еще и где-то снимать жилье. Все семь лет очной учебы работать приходилось после двух очных факультетов на износ, на нескольких работах, а после вечерней и ночной работы фотографом или репетитором по немецкому языку у взрослых — до утра делать домашние задания. Я поняла, что еще три года в таком ритме не выдержу чисто физически, и решилась на мощный рывок — закончить весь проект за полтора года. Благо всю свою академическую жизнь я занималась одной темой на одной и той же кафедре (социальная философия), и тема эта была мне искренне дорога — с ней я так или иначе планировала связать всю свою жизнь вне зависимости от дальнейшей судьбы в институциях. Материала было накоплено много, сказать мне тоже было что, и я довольно быстро закончила текст. И действительно успешно защитилась через полтора года. После этого я сразу переехала из Москвы в Петербург, где и поступила на работу в Горный университет.

Там мне с порога сообщили, что женщин обычно не берут и не жалуют. Но для меня сделают исключение — больно хорошее портфолио. Правда, при двух условиях: во-первых, не рожать, во-вторых, стоически воспринять отказ учесть мой предшествующий трудовой стаж («что-то больно рано вы всё успели»). Уже со второго года возник еще один настойчивый рефрен, продлившийся много лет: «Не будет докторской — на ваше место возьмут первого желающего мужчину, даже многократно уступающего вам по всем остальным параметрам. Ведь мужчины не рожают и в целом молодцы».

Поначалу я относилась к этому как к шутке: ведь я тоже не рожаю и в целом молодец. Планов строить карьеру или даже просто писать докторскую сразу после кандидатской у меня не было. Я надеялась передохнуть, а затем начать писать книги и статьи «по любви». Но, увы, настойчивость озвученной угрозы возрастала, а мне была слишком дорога возможность входить в аудиторию и помогать людям бродить по пространствам тем, важных для современного человека и общества. Пришлось вновь собраться с силами и превратить один из задуманных «по любви» сюжетов в площадку для будущей диссертации.

Диссертация

В общей сложности я собирала материал, обрабатывала его и писала сам текст примерно семь лет. Кроме него и работы на полной ставке по 11 пар в неделю, в моей жизни не осталось ничего. Моя гражданская активность ситуативно продолжалась, но исключительно сквозь изнуренный полусон и беспамятство. В 2018-м я закончила. Здесь-то и начались первые настоящие проблемы. Когда текст был написан, один за другим стали закрываться диссоветы. В Петербурге оставался всего один. И после нескольких рассмотрений я была принята в него к защите. Полгода я потратила на то, чтобы оформиться, и даже успешно справилась с этим. Однако прямо за месяц до моей защиты, когда все уже было на низком старте, закрылся и он (случай беспрецедентный).

Оставалось либо смириться с гибелью проекта, либо искать дальше. И я стала искать. В основном безуспешно. Университет мне не помогал: внезапно выяснилось, что докторская моя больше никому не нужна, и мне стали говорить об этом чуть не каждый день. «Времена меняются», «Зачем нам еще один доктор на кафедре?», «Куда мы вас теперь денем? Вы выпендрились и стали не нужны», «Каждый дурак может написать докторскую» и пр. — все это звучало максимально обесценивающе и ощутимо давило тогда, когда все уже было закончено и оставалось поставить последнюю нарядную точку.

Лишь когда чудом нашелся еще один совет (в Москве) и когда я уже защитилась, я поняла, что все это время императив защиты докторской был лишь удобным способом удерживать меня в постоянной тревоге и уязвимости, потому что, согласно ряду модных концепций, быть начальством — это, прежде всего, выучить, где у каждого находится его бездна, и потихоньку толкать его именно туда, поддерживая убедительность ее образа. На самом же деле ларчик открывался просто: мне всего-навсего следовало подыгрывать внушаемому мне страху, исправно имитируя его и поддерживая убежденность начальства в моей полной подконтрольности. Как выяснилось, все эти годы никто не верил, что я реально смогу написать кирпич и тем более защититься, — до самого последнего момента отправки дела в ВАК. И я видела, что все были ошарашены, когда это все-таки случилось.

Впрочем, по-настоящему грозные проблемы у меня начались уже после этого. Если бы я знала, где люди выныривают после таких «подвигов», я бы точно не стала нырять и просто продолжила бы подыгрывать навязанной мне игре в подобающий страх и спокойно писать книги. Но время обнародовать эту историю, пожалуй, еще не пришло. Что ж, попробую повернуть эту печальную историю в благоприятное русло.

Политика

Мои политические взгляды определенно изменили мою оптику в науке. Впрочем, верно и обратное: теоретические поиски и научные исследования студенчества во многом сформировали мои политические взгляды. И в такой взаимообусловленности больше нет ничего странного, удивительного или недопустимого. Современное научное понимание познания и проблемы объективности давно отбросило идею «нейтральной метапозиции»: сам выбор темы и проблемы исследования — и тем более его ракурса, круга вопросов и даже языка — всегда связан с заряженностью взгляда исследователя, осознает он это или нет. Поэтому для современной эпистемологии речь идет о том, чтобы исследователь был, во-первых, осознанным (и понимал, из какой перспективы проводит свое исследование), а во-вторых, честным, то есть открыто сообщал об избранной перспективе читателю — и убедительно обосновывал свой выбор, исходя из актуальных проблем общества и научной картины мира.

Перспективу, из которой много лет работаю я, сама я называю акратической, то есть чувствительной к ряду вопросов и сюжетов, зримых исключительно из критического исследования оптики власти. Исторически лучше всего эта перспектива представлена анархистской теорией, и потому в историко-политическом смысле верно сказать, что я специализируюсь на философии анархизма. Однако — как и в случае с марксизмом или либерализмом — речь здесь идет не только о сугубо политических принципах и подходах и тем более не об идеологии, но о самостоятельных философской методологии, понятийном аппарате, теоретической перспективе анализа, круге сюжетов, корпусе текстов и так далее. Привлекательность акратической перспективы как главного философского основания анархизма, на мой взгляд, связана еще и с тем, что она в равной степени опирается и на теорию, и на практику. И потому решает проблему, с одной стороны, схоластично-теоретического знания, а с другой — спорадических практик, противоречиво дезориентированных среди фрагментов разных дискурсов. В этой собранности для меня и заключена как аналитическая ценность акратической перспективы, так и ценность социально-политическая, проектная.

Искусство

С живописи все началось. Моя бабушка всегда хотела, чтобы я стала художницей. Это соответствовало и моим собственным склонностям, и моему мироощущению. И потому уже в самом раннем детстве я с радостью посещала частные уроки преподавателя художественного вуза. Так и начались мои отношения с живописью и графикой — долгие, прочные и взаимные. Затем я окончила художественную школу, получила среднее специальное художественное образование по специальности «художник-график», успела поработать гравировщицей на кладбище, иллюстратором и оформителем. Какое-то время я хотела получить высшее художественное образование, но не решилась. С тех пор я не раз проходила различные курсы повышения квалификации, участвовала в выставках и — в меру своих академических навыков и знаний — разрабатывала собственную стилистику, связывая ее с теми философскими и эстетическими исследованиями, которые занимали меня в разные годы. Это сообщало моим техническим художественным поискам некоторое концептуальное основание, позволяющее работать с высказыванием более объемно и содержательно. Живопись и графика по-прежнему составляют самый близкий и значимый для меня род деятельности, и, если бы не острая социальная и политическая необходимость в преподавании гуманитарных дисциплин, я с радостью отказалась бы от работы с аудиторией и занималась бы только искусством, заряжая его философским инструментарием и оптикой, которыми владею и которые продолжаю осваивать. Но такая необходимость есть, и потому художественные практики смещаются для меня на немногочисленные участки свободного времени. Сейчас, после завершения долгого и тяжелого периода, я надеюсь уделять им больше внимания: закончить один из больших многолетних проектов (цикл «Как Родину любить», посвященный междисциплинарной рефлексии о постсоветском) и начать новые — скопившиеся в эскизах за годы. И по возможности добиться их видимости.

Что касается фотографии, то все началось накануне студенчества. Размышляя о выборе вуза, помимо профессии художника я также рассматривала для себя профессию режиссера. Но, рассудив, что режиссеру не помешает иметь философское образование, я решила идти сначала на философский. И параллельно — учиться фотографии. Для этого уже на втором курсе я поступила на подготовительные курсы во ВГИК и проучилась на них два года. На просмотрах преподаватели сулили мне непременное поступление. Однако к моменту, когда я окончила вуз, стоимость дополнительного высшего стала астрономической, и мысль о режиссуре мне скрепя сердце пришлось оставить. И все же я продолжила заниматься фотографией — так же, как и в живописи, разрабатывая в ней свои техники и подходы, связанные с концепциями моих высказываний. Одна из них — техника «документального палимпсеста», позволяющая на уровне метода съемки решать сразу несколько концептуальных задач. Увы, на фоне современных тенденций в визуальном поле с чрезмерностью его пустых спецэффектов мало кто в силах увидеть в этом нечто большее, чем «эффект», или даже просто предположить, что он достигнут не постобработкой, но, надеюсь, когда-нибудь это изменится. В 2012 году меня приняли в Союз фотохудожников России. С тех пор с фотовыставками было несколько проще, чем с выставками живописи и графики: не в последнюю очередь — из-за легкости формата монтажа. Последняя прошла в питерской академической капелле (март 2020 года) и была посвящена годовщине смерти С. Параджанова.

Для меня фотография — это, в первую очередь, слепки и направляющие возможной экзистенциальной и интеллектуальной встречи с миром — как одна из возможных тактик ускользания от различных форм угнетения и репрессий реальности и как форма продуктивного размышления о ее бедах и глубинах. Верно это и для корреспондентской фотографии — жанра, в котором я работала довольно много, но который все же не является для меня центральным. Главным в фотографии мне кажется высказывание, возникающее между художником и событием, — то, что художник может разглядеть в реальности сам и чем он может поделиться с другими. Цель фотографии я вижу именно в производстве этого высказывания. Даже снимая протесты, скажем, против пенсионной реформы, я ставлю перед собой задачу не «запечатлеть» их голую фактичность (далее я еще коснусь современного консенсуса о невозможности такой «метапозиции»), но через работу с формой — светом, тенью, композицией, линией, пятном и прочими элементами визуального — выявить в снимке то, что мне кажется ключевым мотивом самого события, его главной экзистенциальной ситуацией. Тем более это верно для художественной фотографии, особенно в контексте ее печальной участи в условиях индустрии гламурного взгляда и взгляда каталогизирующего, инвентаризирующего, объективирующего реальность. Этим некротическим способам смотреть мне хочется противопоставить нечто обратное — «витализирующее» смотрение, смотрение, пролегающее за пределами маршрутов, предписанных капиталом, государством и культиндустрией, — там, где человек остается наедине с самим собой и миром и может встретиться с высказыванием о нем другого человека, обретая через это как необычный опыт солидарности, так и новые для себя способы понимания, созерцания, чувствования мира и взаимодействия с ним (так созерцание оказывается в конечном счете глубоко политичным: открытие ценности мира часто становится причиной пронзительного понимания необходимости его защищать и улучшать).

В этом смысле основная работа в фотографии для меня связана с выявлением или построением остраняющего высказывания, по-новому оживляющего или пересматривающего старые формы и сюжеты и через это проливающего свет на значимые актуальные темы — с точки зрения их нового понимания, а не уже имеющегося знания. Либо приоткрывающего феноменологию повседневного в тех местах, которые обычно скрыты властным порядком и пренебрежительно маркированы как «ненужные», «неважные», «нефункциональные». Увы, часто такое видение транслируется и левыми активистскими дискурсами, особенно когда они призывают очистить высказывание и саму реальность от всего «наносного» — вообще от любой рефлексирующей себя формы — и оставить в них только соль-портянки-патроны.

В таком взгляде я склонна усматривать продолжение логики власти: угнетение угнетенных состоит в утрате доступа к чему-либо за пределами того, что им предписано, поэтому отстаивать эту обделенность и тем более усиливать ее, по сути, означает защищать и продолжать угнетение. Освобождение, напротив, должно заключаться в умножении способов видеть и чувствовать мир — во всей его объемной сложности, недоступной изнутри опыта угнетенного рабочего, порабощенности патриархатом или любой другой властной редукции. Думаю, именно этим должно заниматься искусство. В том числе фотография. Роль художника в этом — разработать новый маршрут. По мысли Павла Филонова, целое есть совокупность единиц, развитых до последней степени. Думаю, это можно читать по-штирнеровски: художник — не гений и не человек особого сорта, художником всякий становится тогда, когда прокладывает новый маршрут видения, чувствования или восприятия какой-либо темы, значимой для всех.

Фонтанка
Сванетия
© Мария Рахманинова

У меня есть серия «Женское лицо труда» — цикл, который сама я не считаю фотографическим и никогда не включаю ни в свои галереи, ни в свое творческое портфолио, потому что его мог сделать кто угодно — даже правительство сейчас запустило такой проект социальной рекламы. По сути он абсолютно ремесленнический, агиточный и нужный чисто инструментально — именно как техническое изображение, выполняющее определенную функцию. Как зубная щетка. Как соль, портянки или патроны — нужные, важные, но не охватывающие собой все значимое и возможное.

Гораздо более значимы для меня циклы, размещенные в галерее союза, — об инерции символического и онтологического присутствия советского в постсоветском и о темпоральности, преломленной разломом империй («Постсоветские штудии: поколение Y»); о становящейся зримой только теперь заведомой катастрофичности человеческой истории и субъектности в фатально техногенном и ледяном мире («Проклятые»); о медленном, но неуклонном и зримом угасании в наших «последних временах» античного кода, который дал жизнь возобладавшим формам культуры («Платоновские чтения постсоветского»); о танатологической рефлексии застывающих инерций Просвещения и субверсивном перепрочтении гендерного порядка («Танец») и др.

На первый взгляд, может показаться, что области, затронутые в моем рассказе, слишком многочисленны и разрозненны: философия, педагогика, графика, живопись, фотография, гражданский активизм. Однако мне представляется, что все это — лишь разные жесты, формы и степени одного и того же высказывания, производимые из одной и той же ситуации по поводу разных ее сущностных свойств с помощью методов, коррелирующих не только с конечной целью, но и междисциплинарно — друг с другом. В симфонической музыке множественность линий, тембров и «голосов» не мешает ее органичной холистичности. Поэтому главный технический вопрос здесь — вопрос о совершенствовании техник каждого из них. Я думаю, что именно эта холистичность и представляет собой основной объект атаки многочисленных систем власти, поскольку она обеспечивает целостное схватывание реальности и себя в ней и потому составляет важное условие политического — как способа активной включенности. Вот почему освобождение этой холистичности каждым и каждой — и обществом в целом — может оказаться важным условием политического освобождения как такового. Именно над этим мне и хотелось бы работать и дальше: как для себя, так и вместе с другими.

Этот раздел мы делаем вместе с проектом She is an expert — первой базой женщин-эксперток в России. Цель проекта — сделать видимыми в публичном пространстве мнения женщин, которые производят знание и готовы делиться опытом.

Ищите здесь эксперток для ваших событий.

Регистрируйтесь и становитесь экспертками.

Понравился материал? Помоги сайту!