Как догорают розы рая

Саша Семенова — автор текстов и барабанщица феминистской панк-группы KRUPÁ, дебютный альбом которой вышел осенью 2018 года. Надрывный вокал солиста Лунио и яркие тексты, в которых сочетаются сардонический смех над системой и отсылки к культуре модерна, заставляют вспомнить песни таких групп, как «Женская болезнь» и «Соломенные еноты». В феврале 2020 года KRUPÁ выпустила альбом «Радость жизни». Ира Меркулова поговорила с Сашей о мигрантской жизни в Вене, поиске компромиссов и личном пространстве в квир-коммуне, политическом лесбийстве и, конечно, о музыке.

— Как музыкальная группа вы организовались в Вене? Как давно?

— Довольно давно. Мы, русскоязычные мигрантки, квир-люди, лесбиянки, транс-люди, общались до этого. И в какой-то момент кто-то сказал, что есть возможность дешево снимать репетиционную с инструментами, не хочет ли кто-то попробовать поиграть. Никто особенно ни на чем не играла. У нас был большой коллектив, мы встречались раз в неделю. Писали всякие дикие песни, играли всякую дикую музыку. Все это осталось в записях у кого-то на диктофонах. А потом так вышло, что у всех появились свои дела: кто-то уехала, кто-то начала учиться, кто-то переехала в другой город, кто-то пошла работать. Нас осталось трое. В таком составе мы играем два года. Тексты пишу я, музыку — Koivo. Нам сейчас не хватает басистки, пытались найти, но пока безуспешно.

— В ваших песнях тема мигрантов — одна из основных. Что для тебя значит быть мигранткой?

— Сейчас мне кажется, что это в большей степени боязнь отсечения, оторванности, ощущение горечи и от этого свободы. Все кажется не совсем настоящим, но это не значит, что я отношусь несерьезно ко всему, что происходит. Получается такой интересный взгляд изнутри и снаружи. Это ощущение настоящей свободы появилось только после того, как я уехала из России. Дело даже не в том, что здесь я чувствую себя более свободно из-за политической ситуации; из-за того, что лесбофобия имеет какие-то другие проявления, не такие жесткие, как в России, не такие очевидные, и это не так меня ранит. Скорее, потому, что я здесь вообще никто, никто не имеет никаких ожиданий по отношению ко мне, я никому ничего не должна, я человек совершенно лишний. Это не приносит мне какой-то печали, скорее, наоборот — дает ощущение свободы. И перспектив у меня, собственно, никаких. Я не хочу снова учиться, не хочу работать, не хочу вписываться для того, чтобы понять, как тут все устроено и как по-настоящему живут люди. Меня больше интересует этот отстраненный взгляд, к которому я всегда стремилась, но по-настоящему почувствовала, только когда эмигрировала.

— Основные социальные программы сейчас направлены на ассимиляцию мигрантов, интеграцию их в общество. Чаще всего в них пишут о поиске экономической выгоды от притока беженцев. Не только языковые, но и ценностные курсы для мигрантов о «принципах сосуществования, свободе выражения мнений и верховенстве закона», урок на тему «Жизнь и правила хорошего соседства», программы наставничества — это лишь малая часть того, что я нашла на сайте Федеральной канцелярии Австрии. Насколько, -твоему, эти программы работают? Веришь ли ты в них?

— Здесь я вижу, что это совершенно непересекающиеся миры. Два разных города: Вена как город для местных и Вена как город для приезжих. Даже люди из России, которые приехали сюда работать в каких-то фирмах, и люди из России, которые приехали, потому что им нечего терять, — две совершенно разные Вены. Я живу в районе, который считается мигрантским, рядом с рынком, где работают и покупают мигрантки. Рядом есть пара магазинов, и вроде как еда и цены в них примерно одинаковые, но один из них — отчетливо «белый» магазин, куда ходят только белые австрийцы, а другой — мигрантский. Так исторически сложилось, и никто не нарушает этого положения вещей. Цель программ по ассимиляции, по-моему, — вписать тех, кто приехал, в предназначенное для них место: в определенные районы на определенных ветках метро. Да, можно ассимилироваться и жить в такой Вене по правилам, которые тебе предлагаются: ходить на курсы языка, работать на самых низкооплачиваемых и неинтересных работах, где почти не работают австрийки и австрийцы, расставлять вещи в магазинах, сидеть на кассе, убираться. Ассимиляция ли это? Если да, она происходит довольно успешно.

— Ты писала тексты до того, как приехала в Вену?

— Я всегда что-то пыталась писать: стихи — нет, но прозу — да. До этого я не писала серьезно. И я не считаю, что эти песни имеют какую-то литературную ценность. Мы не относимся к нашим репетициям и песням как к какому-то делу, что ли. Не знаю, правильно это или нет. Мы встречаемся, разговариваем на политические темы, обсуждаем ситуации, которые происходят с нами и нашими подругами, в какой-то момент я просто начинаю записывать все, что люди говорят, это оформляется в текст, и мы сразу же начинаем его играть. Это всегда происходит довольно быстро. Несмотря на то что тексты пишу я, идеи и содержание я черпаю из наших общих разговоров.

— Есть ли у вас какая-то аудитория?

— Мы вообще не представляем. Мы любим музыку, любим заниматься музыкой, но в большей степени то, что мы делаем, — это способ высказывания идей, которые мы обсуждаем между собой. И, конечно, нам интересно обсудить это с кем-то еще, получить какую-то реакцию. Я знаю нескольких человек, которые слушают нас: это довольно маленькая группа людей. Сцены для женских групп, играющих подобную музыку, не существует не только в России, но и здесь тоже. На репетиционной базе, где играем мы, репетирует много андеграундных местных панк-команд, но женских коллективов, кроме нас, там нет. Здесь существует ежегодный фестиваль, два дня женской музыки, где играют только женские команды. Там очень разная музыка. Женских музыкальных коллективов мало, а панк-групп почти нет. Плюс мы поем на русском, это значит, что здесь у нас аудитории практически нет, только свои подруги.

— Что из панка повлияло на тебя?

— Я всегда слушала очень много разной музыки, но так сложно ответить на этот вопрос. Отчасти потому, что музыку, которую мы делаем, панком можно назвать для простоты. Это, скорее, смешение разного. И вообще насчет музыки лучше спрашивать у Koivo, всю музыку он пишет. Не уверена, что я хочу сравнивать то, что делаем мы, с группами, которые я слушаю и люблю.

Мы — группа, у которой нет своей аудитории либо она очень маленькая; группа, которая играет в большей степени для себя. Для меня наша музыка — скорее, способ что-то сказать.

— В песне «Сто лет» звучат слова: «Ты узнаешь Рим по цвету фашизма, Вену по кровавому вкусу нацизма». Это строки о сегодняшней Европе?

— Это песня о межвоенной Европе. Но ее идея возникла не на пустом месте, все это здесь настолько живо. То, о чем в России я читала только в книгах и учебниках по истории, здесь по-прежнему часть реальности. Подвал дома, в котором мы живем, занимает Католическое братство (как здесь это называется), одна из мужских правых групп. Они не любят и не хотят называть себя на публику нацистами: часть из них более экстремистски настроена и участвует в физических нападениях на мигрантов, другая часть более умеренная и занимается в основном продвижением своих членов в политике или в академии. Люди высказывают те же самые взгляды, только другими словами, ведут примерно тот же образ жизни, смотрят на мигрантов примерно так же, как их нацистские предки.

— Я знаю, что вы живете в доме-коммуне. В России главная, пожалуй, ассоциация с этим словом — дом-коммуна на улице Рубинштейна в Петербурге, так называемая «Слеза социализма». На что похожа ваша коммуна?

— От межвоенных времен красной Вены осталось много негативного, но сохранилось и много всяких классных вещей: например, сильная традиция левого движения в общественной жизни. Наш образ жизни здесь — не что-то исключительное, здесь много людей, придерживающихся левых взглядов, квир-людей, феминисток, которые так или иначе выражают свою политическую позицию, отличную от мейнстримных правых настроений. Очень многие люди живут маленькими (три-четыре человека) или большими коллективами. В Вене до сих пор остаются засквотированные дома: откуда-то людей пытались выгнать, но там до сих пор живут, держатся за эти места, эти проекты сохраняются годами. Мне нравится так жить. Такие проекты здесь устойчивы, потому что есть ресурсы на их поддержание. Ты можешь пойти в социальный магазин и принести кучу еды за три копейки, можешь достать одежду из баков, куда люди приносят старые вещи, можешь одолжить деньги на аренду у местных соседок или подруг. Все это невозможно в России.

— Насколько в таком типе совместного проживания сохраняется личное пространство?

— Я много об этом думаю. С одной стороны, мы всегда говорим: «Сообщество разобщено, нам надо быть вместе, сотрудничать, вместе что-то делать, и только тогда можно что-то изменить» или «Нет никакого лесбийского, квир-сообщества в России, а может быть, оно есть и оно слабое...» Но на деле жить вместе очень сложно. Когда ты живешь вместе с частью твоего сообщества — это наивысшее проявление духа солидарности. Когда учишься договариваться, делишься ресурсами, пространством и, так или иначе, своей жизнью. Это очень сложно. Я не особенно общительная, не люблю проводить время с людьми, и мне иногда бывает тяжело. У нас большой коллектив, сейчас в коммуне живет 16 человек. В какие-то моменты я начинаю думать, что все это не для меня, может быть, мне надо больше автономности, больше приватности. Но потом приходит понимание, что политически это очень важно.

— Особое место в истории вашей группы занимает птичья символика: на обложке вашего первого альбома — курица, на втором — чайка, парящая в небе.

— На обложке первого альбома — портрет одной из наших кур. А на втором альбоме — чайка. Ничего особенного не значит, один из старых эскизов Лунио (вокалиста группы KRUPÁ. — Ред.).

Для нас очень важен был период, когда мы жили с курами. Насколько возможно в центре города, среди этих больших домов, в маленьком внутреннем дворе дать пространство тем птицам, которые не могут больше жить без людей? Птицам, которых человек настолько изменил, что они, даже если дать им возможность свободы, никогда не смогут самостоятельно выжить в живой природе. И что мы можем сделать, кроме как поделиться с ними жизненным пространством? Пускай несколько птиц будет избавлено от того, чтобы нести яйца, от этого репродуктивного насилия, от ужасных условий, в которых они жили до этого.

Птицы стали острым вопросом, который сильно разделил нашу коммуну. Вопрос в том, насколько мы включаем существ других видов в пространство — безбарьерное, равное, поддерживающее, созданное для себя.

— Многие ли в коммуне не разделяли вашу точку зрения?

— Больше половины. Часть людей боялась существ других видов: говорили, что они могут напасть или разнести заразу. Другие выступали против кур, ссылаясь на политические мотивы. Говорили, что неэтично заботиться о других существах, пока существа одного с тобой вида живут в худшей ситуации, работают в плохих условиях и т.д. Это привело к нескольким тяжелым конфликтам.

— Когда вы понимаете, что нужно записывать альбом?

— У нас много материала и много песен, решение приходит тогда, когда у нас появляются деньги. Мы пишем в студии, где записываются альтернативные, левые коллективы: хотя студия очень дешевая, это все равно деньги, которых у нас обычно нет. Сейчас мы записали еще три песни.

— В период жизни в России ты несколько лет занималась организацией петербургского «Квирфеста», выполнявшего в числе прочего просветительскую работу среди молодых людей, которым только исполнилось 18 лет. В девяностые недостаток информации ощущался по всей стране. Свобода разговора о сексе, к которой сейчас многие отсылают, касалась только гетеросексуальных отношений и вряд ли сильно повлияла на положение женщин. Кроме того, качество контента не было принципиальным вопросом: люди, которые пытались нам тогда что-то объяснить с современных и актуальных позиций, едва ли знали больше своих читателей, имели кучу комплексов и просто радовались, что могут сидеть на этом месте и получать деньги. В итоге мы получали китчевый, ложноэмансипаторный и откровенно трешевый материал — как в журнале «Птюч»... Ты росла в регионе. Что вообще там было с информацией?

— Да, информации было так мало, что в какой-то момент я подумала, что я вообще сама все это придумала. Наверное, многие люди моего поколения так бы и сказали. Что вот я — единственная такая, таких, как я, вообще больше нет и это моя идея, что можно вести такой образ жизни, иметь отношения с девушками, испытывать какие-то чувства или что-то практиковать: это исключительно моя фантазия, больше никто так вообще не живет. С другой стороны, какая-то информация была. Первое, что мне приходит в голову, — газета «Спид-инфо», где было очень много информации, но, как мне казалось, ко мне она не имеет особенного отношения.

— Однажды соседка по этажу, чтобы напугать меня ненормальностью, показала мне свою коллекцию — она собирала вырезки из «Спид-инфо» именно про гомосексуальных людей. Эта информация там подавалась исключительно в криминальном контексте, в стиле «Двое геев убили родственницу одного из них ради квартиры». Но у меня никогда не было проблем с отстранением. Я посмотрела подборки и подумала о том, что для многих подростков это может быть единственным источником знаний и этот источник способен внушить огромное отвращение к себе. И сколько потом нужно будет человеку тратить денег на психотерапевта, чтобы просто вернуть себе полноценную жизнь.

— Да, она всегда была желтой газетой, и такого в ней было полно. Но были и какие-то более нормальные тексты о жизни реальных людей от первого лица, письма подростков, которые просили комментариев насчет своей ориентации, и ответы иногда были довольно вменяемыми. Можно было выписать другие журналы. Я получила самый первый номер журнала «Птюч»: выписала по почте — и он мне пришел, такой красивый и прекрасный, но потом у меня не было денег его выписывать.

— В этот период на тебя как-то влиял миф о гетеросексуальной романтической любви?

— Когда я была ребенком и подростком, эта тема не особенно меня волновала, поскольку она не была значима ни в моей семье, ни среди моих сверстниц. Наверное, это связано с особенностями поколения: тогда не было такой пропаганды ценностей гетеросексуальных отношений, как сейчас. Это мне очень помогло и как-то меня поддержало. Когда я поняла, что никуда не впишусь, я не особенно расстроилась, у меня было много всяких других интересов.

— Использовала ли ты по отношению к себе слово «лесбиянка»?

— Нет, потому что примеры его использования, которые я видела вокруг себя, меня совершенно не устраивали. Сейчас я вижу, насколько все это было патриархатно. Это был очень патриархатный взгляд, который никак меня не описывал. Сильно не хватало информации о феминизме, о том, что может быть лесбийский феминизм. Если бы я получала такую информацию, когда была подростком, то, наверное, многое в моей жизни сложилось бы по-другому.

— Как решалась проблема со знакомствами, когда ты росла?

— Там, где я была подростком и пыталась социализироваться как лесбиянка, было более-менее понятно, как искать: ты смотришь на сережку в правом ухе и кольцо на большом пальце. Это безошибочные признаки того, что человек открыт к знакомствам и к ней можно спокойно подойти. Больше никак.

— Сейчас субкультура с описанными тобой признаками практически исчезла. Как только появляется доступ к информации, субкультурные проявления становятся не нужны?

— Отчасти дело в появлении информации. Сейчас 90-е видятся мне временем расцвета субкультур. Мне сложно сказать, что сейчас в России с этим разделением на субкультуры и цивилов. Время, когда я была подростком, очень важное для меня, и там было четкое деление — или ты цивил, или внутри какой-то субкультуры, но отсутствие доступа к информации было одной из основных причин этого.

— Стоит ли дорожить субкультурой или с моментом принятия гомосексуальности не внутри маленькой группы «своих», а среди большого числа людей она уйдет и в этом не будет большой потери? Под субкультурой я подразумеваю не только описанные тобой проявления, но и ношение радужных ленточек, например.

— Умирание субкультуры — неизбежный процесс. Мне всегда жалко расставаться с чем-то, что мне дорого как воспоминание. Мне нравятся всякие старые газеты, воспоминания других людей. Мне грустно, но не вижу смысла в искусственном сохранении. Это явление, принадлежащее своему времени и своему политическому контексту.

— Как ты относишься к тому, что из популярных персоналий литературы, кинематографа, философии иногда пытаются сотворить образы ЛГБТ-движения? Не так давно я видела на российском ЛГБТ-кинофестивале значки с Мариной Цветаевой и подумала о том, что этот человек меньше всего хотел бы оказаться на знамени ЛГБТ-движения, несмотря на ее отношения с Софией Парнок. Насколько это этично по отношению к памяти? Вообще нужно ли выкапывать эти фигуры, исследовать их биографии именно с такой целью?

— Меня это почему-то не трогает и не вызывает у меня чувства протеста. Возможно, отчасти потому, что мы не знаем точно, как бы эти люди отреагировали. Хотели бы они этого или не хотели, несмотря на все свои гомофобные, лесбофобные взгляды (неважно, были ли у них устоявшиеся внутренние убеждения или внешние высказывания, сделанные из каких угодно соображений). Исторические фигуры — это исторические фигуры. Образ, историческая фигура Марины Цветаевой, поэта, как она себя называла, — это не человек Марина Цветаева, это все-таки нечто иное. Мне кажется, мы все-таки имеем право на присвоение наследия этих исторических фигур. Важно помнить, что у сообщества нет своей истории, кроме как истории преследований или унижений. Попытка воссоздать какую-то свою историю, пусть даже вовлекая в нее персонажей, которые, может, и не назвали бы себя лесбиянками, не были бы согласны с тем, как их имя используется, — мне кажется, что это хорошо, это не вызывает у меня чувства протеста. Мне кажется важным это делать. Допустим, какие-то люди были бы не согласны с тем, что их назвали лесбиянками или транссексуалами, но столько людей вынуждено называться гетеросексуальными (или их называют гетеросексуальными, или заставляют таковыми быть, несмотря на то что они протестуют против этого). Учитывая это, понимаешь, что в обратной ситуации нет ничего особенно неэтичного, это не какое-то страшное оскорбление. Конечно, это никогда не восстановит баланс, но в некоторой степени это хороший реклейминг.

— Как ты относишься к политическому лесбийству?

— Для себя я сильно разделяю такие понятия, как политическое лесбийство, политическая лесбиянка и лесбиянка с политической позицией. В России, судя по интернету, они нередко воспринимаются как нечто единое. К этому я отношусь очень скептически, потому что женщины, называющие себя политическими лесбиянками, говорят очень много лесбофобных вещей.

Меня очень раздражает поучающая риторика, когда лесбиянкам объясняют, что они неправильно себя ведут, их как бы отчитывают за их образ жизни, за практики, в которые они вовлечены. Это патриархально. Так много в этом пренебрежения. Есть женщины, которые имеют романтические и сексуальные отношения с женщинами, любят женщин; они называют себя лесбиянками. Кто-то приходит и говорит: «Вся моя гетеросексуальная жизнь показала мне, что мужики — говно, и, поскольку я феминистка, я считаю, что должна быть лесбиянкой из политических соображений». И начинает поучать с пренебрежением и обесцениванием всего того опыта, который пережили другие женщины, всегда имевшие отношения с женщинами. Мне это видится довольно стремным.

Недавно я читала в паблике лесбийского политического журнала «Вестница» такие слова: «Суть критики лесбийской полиамории в том, что полиамория предполагает отыгрывание мифа о романтической любви. Она вписывается в концепцию этого мифа так же, как моноамория, а значит, является заигрыванием с патриархальными идентичностями и мужскими интересами. Суть в том, чтобы женщины, две или десять, не важно, учились строить между собой трезвые, близкие любовные и доверительные связи, не имеющие отношения к любовной мифологии и сопровождающему ее социальному статусу “женщина в отношениях”». То есть романтические увлечения или влюбленность в женщину — это «заигрывания с патриархатом» и «угода мужским интересам», отношения с женщинами должны строиться на какой-то трезвой близости и доверии, в первую очередь вы должны быть хорошими товарищами. Для меня это не имеет отношения к лесбийству. И если мы говорим о политике, то те женщины, которые называют себя политическими лесбиянками, должны все-таки дать пространство лесбиянкам неполитическим или лесбиянкам с политической позицией.

Этот раздел мы делаем вместе с проектом She is an expert — первой базой женщин-эксперток в России. Цель проекта — сделать видимыми в публичном пространстве мнения женщин, которые производят знание и готовы делиться опытом.

Ищите здесь эксперток для ваших событий.

Регистрируйтесь и становитесь экспертками.

Понравился материал? Помоги сайту!