Не к новому, не к старому, а к нужному

В разделе She is an expert мы нередко писали о том, как погружение в экспертность оборачивается для современных специалистов неожиданными последствиями — от «синдрома самозванца» до обвинений в «излишней» квалификации. В этой публикации о своем опыте рассказывает Татьяна Зайцева. После того как она поняла, что выходит за рамки стандартных задач педагога художественной школы, она постепенно открыла для себя новые экспериментальные ниши в преподавании, а затем начала работать как профессиональный художник. С необходимостью сочетать все большее количество разнообразных задач, чтобы выжить или сохранить достоинство специалиста или квалификацию, сталкиваются (особенно во время пандемии) очень многие работницы сферы образования или музейной сферы. Этот материал во многом показывает, что сегодня разносторонняя квалификация перестает быть вынужденной мерой и становится профессиональным преимуществом.

Преподавательница

Я училась в Московском государственном областном университете, раньше он был Областной педагогический им. Крупской; моя специальность — учитель изо и народных ремесел. Тогда в сфере методик преподавания изо у нас было «три кита»: В.С. Кузин, Б.М. Неменский, И.Я. Шпикалова. Шпикалова выступала за то, чтобы познавать мир через народное искусство, а методику Неменского на нас пробовали в общеобразовательной школе на волне эксперимента конца 1980-х — 1990-х — давали слушать музыку или читали вслух стихи, предлагая по следам своих впечатлений нарисовать чувства, изобразить звук, танец и так далее. Неменский интересовался тем, чтобы развивать эмоциональный интеллект, связывать разные органы чувств, а в программе Шпикаловой ребенок познавал мир через народные художественные промыслы.

Какое-то время, как человек с кафедры ДПИ, я не понимала, почему мне нравятся и авангард, и матрешки, и гжель. Казалось, это взаимоисключающие вещи, но потом я поняла, что мне просто не хватало информации — на самом деле меня все время водили вокруг да около авангарда. На недавней выставке во Владимире — «Владимирский ВХУТЕМАС» — выяснилось, что мой научный руководитель (царство ему небесное) Николай Николаевич Алексахин учился у выпускника ВХУТЕМАСа, известного педагога Василия Почиталова — он известен как преподаватель Ткачевых и Коржева. Николай Николаевич в свое время основал в нашем вузе факультет изо и народных ремесел и был его первым деканом. Специализация была как раз «Гжель», но он учил не гжели, а всему сразу.

Когда я была на пятом курсе, его бывшая ученица открыла новую художественную школу в Мытищах, и он посоветовал мне там поработать. К тому времени, как меня взяли, все интересные предметы уже были разобраны — живопись, рисунок, композиция, — а мне дали макетирование, в котором я была «здравствуй, дерево», но эту вакансию долго не могли закрыть, потому что и все остальные не знали, как преподавать этот предмет. Помню, как за день до начала первого урока, ничего не зная о предмете, я купила брошюру по макетированию, где говорилось в том числе и об авангарде 1920-х.

Со временем я заметила за собой, что в процессе, пока дети делают макеты, нам было интересно вести беседы об искусстве. Потом — наверное, году в 2013–2014-м — преподаватель, который вел все пять классов истории искусств, решил уйти, и так я стала вести еще и этот предмет. Был год, когда я вела его одновременно с макетированием, и это помогло мне увидеть неожиданные предметные связи. Иногда бывало так, что о разных периодах искусства приходилось говорить не по порядку. Это создавало такой эффект, как будто все элементы, разложенные по полочкам, вдруг перемешались: первобытное искусство, Джотто, взаимоотношения картины и плоскости… Конечно, первую тему, о функциях и видах искусства, можно дать очень холодно: рекреативная функция, коммуникативная, еще какая-нибудь. Но дети хотят все сразу. Естественно, как только я начала рассказывать о первобытном искусстве, они сразу стали требовать пояснить за черный квадрат. Зачем Малевич его нарисовал?

«Супрематикус»

Надо сказать, что именно тогда, где-то в 2013-м, я по-настоящему узнала Малевича. Мне повезло — на non/fiction продавали два тома его трудов, и каждый стоил 150 рублей. Тогда за ту же цену я купила книги о Татлине, Чекрыгине и Розановой. Ни в художке, ни в вузе про них не рассказывали — там все ограничивалось Филоновым, Ван Гогом, Гогеном и экспрессионистами. Слава богу, как раз тогда открылся Центр авангарда в Еврейском музее. Я стала ходить туда поначалу на лекции Кациса, вступила в «Архнадзор» — как раз тогда по телевизору показывали историю о росписях Василия Маслова в Болшеве... Помню, как однажды я посмотрела на довоенное здание ПТУ, на которое у меня всю жизнь выходят окна, и меня как осенило — так это что, и есть конструктивизм? В общем, все это был огонь неофита, из которого и родился наш с Яной Сафроновой проект об авангарде для детей «Супрематикус». Разные части знания для меня начали потихоньку спаиваться — я поняла, что Бурлюк и Малевич открывали для себя декоративно-прикладное искусство, вывески… Это было такое запоздалое детство — в семь лет мне никто такого не рассказывал.

Сейчас «Супрематикус» мы приостановили — в какой-то мере он себя перерос, да и похожие вещи делают другие. Я не претендую на пальму первенства — мне просто стало интересно делать что-то другое. В какой-то момент — примерно в 2016 году — все захотели от нас больше и больше мастер-классов, и я испугалась, что ощущение живого потока, живой связи с предметом может исчезнуть. Можно было стать бизнес-проектом, как «Москва глазами инженера», но там сложно не повторяться — ты уже не первооткрыватель, ты зарабатываешь деньги, ты уже должен учитывать, чего от тебя хочет публика, чтобы ей понравиться. И постоянно «рожать контент», как того требует маховик бизнеса.

Мне кажется, что искусство русского авангарда — в том числе Малевич — сейчас проходит стадию затасканности. Меня безумно огорчает, что произошло это присвоение, — для меня авангард был личным переживанием. Но, как объясняла дочь Колейчука, Анна Колейчук, на выставке «Кинетизм», миссия современного художника — не топтаться на месте. Я бы хотела рассматривать любой урок, любое мероприятие для детей как первую высадку человека на Марсе. Когда мое вдохновение куда-то уходит, я люблю пообщаться с Анечкой Горской — она все время в огне, все у нее горит и полыхает. Это внутреннее горение очень важно — именно с такой позиции хочется что-то доносить до учеников, иначе становится скучно. Прописи они и дома попишут. Мне кажется, миссия педагога в том, чтобы вывести ученика из равновесия и задать ему какой-то вектор движения, а дальше ученик должен выбрать, пойти туда или нет. Бывает, попадается такой класс, где дети весь урок молчат, но они молчат так, что ты понимаешь: каждое твое слово — как семечка на подготовленной грядке... Иногда я останавливаю урок, чтобы записывать за ними, начинается такая совместная интеллектуальная работа.

Бюрократия

Наша художественная школа открывалась как уникальное заведение, где детям давали то, чего никогда бы не дали в других школах. Но сейчас в образовании все заметнее стали процессы унификации, и такие специальные учебные заведения год от года теряют свое лицо.

Со временем оказалось, что никого не волнует, что ты на самом деле делаешь: главное, чтобы были в порядке документы. Сначала я очень сильно уставала от прописей, но потом подумала, что это духовная практика и нужно относиться к этому так, как будто я — часть какого-то перформанса, но мне об этом не сказали. Но постепенно все начало больше и больше доходить до абсурда, появились элементы насилия, когда мне приходилось идти туда, куда я не хочу, делать то, чего не хочу. При этом за тобой все постоянно следят — вахтеры, преподаватели, руководство, Министерство образования. Я начала думать о том, что у меня есть много «неблагонадежных» друзей, которые «не то» пишут, думают и говорят о чиновниках в соцсетях, — меня стало это напрягать, я стала ощущать бесконечную самоцензуру, что я не могу сфотографироваться с бокалом вина или в купальнике, хотя я даже не пью вина и давно уже почти не купаюсь.

Конечно же, я хожу на митинги, как правило, на согласованные. Но с какого-то момента я начала себя и там чувствовать неуверенно. Вроде ты за все хорошее и против всего плохого, но, когда видишь своими глазами митинг против реновации, где принимают участие мутные люди, проплаченные непонятно кем, остается четкое ощущение, что меня используют. То же самое в школе. Ты хочешь просвещения и творческого развития детей, но в то же время тебя используют: по сути, руками детей ты должна «закрыть» бесконечное количество обязательных к участию мероприятий и конкурсов. Дети спрашивают: «А почему я там должен участвовать? Почему я должен рисовать Александра Невского?» — и каждый раз мне нужно найти слова. Александр-то Невский — это ладно: помню, самым абсурдным был конкурс «Наш участковый». Сложно убедить детей, что они должны рисовать именно участкового.

Изначально я законопослушный человек, но я заметила, что эти требования создали ситуацию, при которой если ты хочешь как лучше, как по совести, то получается, что ты должен нарушать закон, и тебя за это бьют по башке. На все это наложилась пандемия. Если раньше я бежала с радостью на работу и с радостью с работы, в последние три года у меня главным чувством стал страх. Я не знала, кто из детей придет домой и на меня нажалуется. Вместо того чтобы гореть работой и идеями, я стала думать: вот я сейчас дам урок, а ведь какой-то ребенок, который, может, просто ленится, или в телефоне сидит, или по какой-то причине на меня обозлен либо которому не хватает внимания родителей, — вот он сможет натравить родителей на меня, потому что других отношений в семье нет. Как-то я повесила на уроке Витрувианского человека, и меня вызвал директор с вопросом: почему у тебя в классе голый мужик висит? Но, на секундочку, это графическое решение архитектурной задачи. Мы в архитектурной школе.

Однажды мы взяли Гран-при на конкурсе в Казани. Это был тревожный звоночек: мне не выдали никаких командировочных, мне пришлось поехать за свой счет и в свой выходной, только на один день — тогда как все остальные школы приезжали с директорами, родителями и детьми. Я за один день посмотрела архитектурный вуз, Детскую архитектурную школу Казани, со всеми познакомилась… Когда я стала показывать фотографии коллегам, мне заявили, что я там прохлаждалась, ушла в самоволку, что мне больше всех надо.

Я начала чувствовать, что раздражаю руководство, я поняла, что им нужен комфортный человек, который ведет себя предсказуемо. Системе не нужно открывать новые смыслы, я для них как обезьяна с гранатой. У нас началось противостояние. Появилась мамочка, которая считала, что я профнепригодна, требовала извиниться перед ее ребенком перед всем классом за некорректное поведение… В какой-то момент я устала от этого отбиваться и увидела, что это тенденция. Люди не взаимодействуют так, как раньше было в художках, творческий союз между преподавателями и детьми начинает иссякать. Школа перестала быть центром, продуцирующим новые смыслы. Надо было уходить. Красивое число 15 — я отдала бюджету 15 лет.

Искусство для глухих

В 2018 году я стала учить русский жестовый язык. Вообще я все время учу разные языки — узбекский, марийский, старославянский, — но именно о жестовом я думала уже больше десяти лет. В 2013 году я даже написала картину «Правило левой руки»: там изображена рука смотрящая и рука, производящая новые смыслы, у нее есть глаз, откуда, как из источника, происходит новая вселенная. Для этой картины я обвела свою левую руку, потому что я левша.

Помню день первого занятия РЖЯ. Вошел наш преподаватель — Алексей Знаменский. Потом я узнала, что он режиссер и актер, но его фильмов я тогда не смотрела и воспринимала все непосредственно. Он положил себе руку на грудь — как оказалось, чтобы лучше себя слышать, — и сказал: «Здравствуйте, меня зовут Алексей, я слабослышащий». С первых занятий я поняла, что это мое, и как художнику мне запомнилось применение образного мышления, без которого русский жестовый язык освоить невозможно. За объяснением каждого жеста стоит иногда сразу несколько интересных историй, это очень вдохновляет. Помню, у нас было задание: нужно было объяснить слово, не называя его. Преподаватель загадал слово «радуга», и одна девочка стала объяснять: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Преподаватель смотрит на нас как на психов, я начинаю объяснять: «Каждый — это К», — и тут начинаю понимать, что жест «каждый» никак не связан с К. Язык у глухих не линейный, он строится в пространстве, и в голове у людей не буквы, а нередко картинки, что-то вроде кино.

На тот момент у меня была только одна знакомая, поздно оглохшая, Маша Чернова — актриса театра «Инклюзион». Мы познакомились в Гостином Дворе, где я как волонтер фонда «Крохино» продавала керамику на благотворительной ярмарке «Душевный базар». Маша занималась в творческом объединении «Круг»: до потери слуха, 20 лет назад, она тоже работала учительницей в школе. Сейчас она учится на режиссера социального театра, кроме того, она очень талантливый художник, делает очень крутые инсталляции.

Со временем я поняла, что обрела со времен своего научного руководителя еще одну путеводную звезду, — Алексей Знаменский стал для меня проводником в мир глухих. Маша познакомила меня с другими участниками «Инклюзиона». На выставке Бурлюка в Музее русского импрессионизма у них был перформанс, где они читали стихи. Там я познакомилась с художницей Натальей Куценко, она тоже слабослышащая: она проводила мастер-классы, ей нужна была напарница, с кем можно было работать по очереди.

Так я стала проводить мероприятия для глухих в Музее русского импрессионизма. Было очень интересно. Я работала с переводчиком. Оказалось, что есть большая проблема: когда говоришь об искусстве, переводчик может некорректно подобрать слова и упустить смысл из-за того, что сам не является ни искусствоведом, ни художником. Я пришла к мысли, что надо дальше развиваться так, чтобы работать без переводчика, если я хочу продолжить свой опыт рассказывания истории искусств «не по программе». Когда он говорил про пространство, я сразу подумала о том, как можно применить среди неслышащих те разработки, которые я делала в архитектурной школе, — используя пространственный, а не линейный язык, все понятия можно объяснить быстрее и доходчивее.

Искусство

Когда нас всех закрыли на карантин, для меня это была очень большая радость, потому что раньше хронически не хватало времени на чтение, на то, чтобы целый день сидеть и размышлять над одной картиной. И вот, поскольку я все-таки дэпэишный человек, у меня спонтанно возникло желание связать полотно с фразой Малевича «Все хотят понятного искусства, но почему-то никто не хочет приспособить свою голову для понимания». Вязать меня научила бабушка, но, как ни странно, еще с вуза одним из первых любимых художников для меня был Леонид Тишков — мне всегда нравилось то, что он делает, и я держу в голове его творческий метод.

Мне показалось важным овеществить и прожить эту фразу как духовную практику, для самой себя. Я вязала почти год. Потом мои прекрасные друзья Антон Кетов и Яна Сафронова посоветовали отправить ее на open call фестиваля современного искусства в Иванове «Первая фабрика авангарда». Внутренне я была готова к отказу — отправила работу в последнюю минуту, мне ответили, что заявка принята.

Потом все музеи в очередной раз позакрывались и фестиваль отложили, шло время, уже почти перед открытием я написала организаторам в Фейсбуке, и неожиданно оказалось, что моя работа — едва ли не центральная в пространстве выставки, что кураторы отталкивались от нее в архитектурной концепции, а кроме того — что она будет висеть рядом с Тишковым. Меня абсолютно поразило, как со мной разговаривал куратор, искусствовед Сергей Соловьев, — без заносчивости, как с равным, как с художником, как с человеком: он потратил на обсуждение больше часа. Я думала: «А что, так можно было? Без снобизма?» В бюджетной сфере аврал с человечностью: люди часто ссылаются на то, что у нас все плохо и поэтому мы такие репрессивные. Оказывается, в музее еще возможна спокойная, неформальная обстановка, никаких вот этих белых воротничков, хотя нагрузка там не меньше, чем в школе.

Мне очень понравились и сама выставка, и процесс вокруг нее — все было приятно и комфортно. Для себя я сделала вывод, что, если делаешь то, что от души, не нужно себя давить и закрывать самоцензурой: у человека, который высказывается искренне, всегда найдутся и публика, и отклик. Потом за два дня я сделала вторую работу — маленькую вещь «Супрематизм победит». В какой-то момент я шла и по дороге увидела старенькие разрушенные дома, какую-то бутылку, и мне захотелось повесить ее рядом, на забор, куда она потрясающе вписалась.

Возможно, в этом есть доля китча, но я все равно верю, что супрематизм победит — не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Над этой темой мне нравится сейчас размышлять.

Этот раздел мы делаем вместе с проектом She is an expert — первой базой женщин-эксперток в России. Цель проекта — сделать видимыми в публичном пространстве мнения женщин, которые производят знание и готовы делиться опытом.

Ищите здесь эксперток для ваших событий.

Регистрируйтесь и становитесь экспертками.

Понравился материал? Помоги сайту!