Как делать телерепортаж

Андрей Лошак: Профессия телерепортера очень эмпирическая. Как менты говорят, на земле работаем. Есть какие-то практические навыки, но вот с теоретизированием проблемы. Дело еще и в том, что я и телерепортером не могу сейчас себя назвать по разным причинам. Не очень понятно, где теперь делать эти телерепортажи, потому что на федеральном телевидении занимаются не журналистикой, а пропагандой, и в этом не хочется участвовать. Меня, честно говоря, на телевидении уже лет пять нет, и я думаю, что многие из молодых людей тоже уже не очень понимают, кто такой телерепортер Лошак. Сейчас я нахожусь в моменте шифтинга, ближе к документалистике, в чем и предлагаю вам сейчас убедиться.

Вы посмотрите несколько серий моего последнего проекта, который выходил на телеканале «Дождь»: он называется «Путешествие из Петербурга в Москву», это шестисерийный документальный сериал. В основу его легла книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Вам сейчас покажут первую серию и четвертую. Вообще их шесть, общий хронометраж — почти три часа, но мы решили вас так не мучить. А потом можно будет предметно поговорить о том, как это делается, почему это делается.

«Путешествие из Петербурга в Москву». Серия 1. «Любань — Чудово»

«Путешествие из Петербурга в Москву». Серия 4. «Вышний Волочек — Торжок»

Можно попробовать рассказать о генезисе профессии на примере этого фильма. Начать, наверное, надо с рождения идеи. Это очень важно. Поскольку, в принципе, профессия репортера, журналиста во многом интуитивная, тут нет методологии, а очень много интуиции и наития — что снимать, в какие болевые точки бить. Я тут особо никогда не заморачиваюсь, а делаю то, что мне интересно и важно.

Как произошло с этим проектом? Я летом очень много времени провел с родителями, потому что у меня отец болел, а у родителей привычка смотреть телевизор осталась, дурацкая, советский телевизор. Вокруг меня люди давно уже избавились от этого, но у людей того поколения это осталось. И я, конечно, был совершенно шокирован всем, что там показывали. Прежде всего, я поразился тому, что с информационных радаров пропала Россия совершенно. Там новости начинались и заканчивались Украиной, чуть-чуть про Обаму, про Псаки очень много, про Путина, но где страна-то, в которой я живу? У меня родители в Германии, и в Германии я два месяца ничего не мог из телевизора узнать о нас, что там происходит вообще. Почувствовав, что существует такой информационный вакуум, я подумал, что...

А еще есть же интернет, ты его открываешь и все время хватаешься за голову, читая там эту статистику про то, что 85 процентов поддерживают любое безумие, устроенное властью. Складывается жуткая картинка в голове: что же там с этой Россией? Рождается кошмарный фантом. И мне, например, было очень важно самому посмотреть на людей и поговорить с ними, на простых людей. Когда живешь в столице, все равно есть аберрация восприятия, искаженная картинка, ты видишь Россию через монитор, через Фейсбук. Не дай бог думать о России, глядя на нее через Фейсбук. Мне было важно это сделать. И я понимал, что такой запрос есть и у определенной аудитории.

Ну, тут, наверное, надо сказать об аудитории. Это тоже важный момент: понимать, для кого ты делаешь. Когда я работал на федеральном телевидении, я делал фильмы для России, для очень широкой аудитории, которую мне было трудно даже себе представить. Так, скажем, я рассказывал России о Москве, о каких-то продвинутых, интересных штуках, это такое было культуртрегерство, просветительство, не побоюсь этого слова. Конкретно я этим занимался в «Намедни», потом делал много таких фильмов в «Профессия — репортер» и ощущал, что это полезно, как мне казалось. Сейчас ситуация поменялась. Я не делаю фильмы на федеральных каналах. Единственный канал, на котором можно что-то делать сейчас подобного рода, — это «Дождь». Соответственно это такая обратная точка, то есть это я уже Москве должен рассказать о России, которую она, в общем, плохо себе представляет. В данном случае я делал этот фильм для условной аудитории «Дождя», и из этого многое следует.

Следующий фактор — это, наверное, выбор формы. Вот есть ощущение того, что нужно что-то сказать, и ты понимаешь, о чем примерно, понимаешь — для кого, и надо понять — как. Идея с Радищевым — это первое, что приходит в голову, и это довольно банально. Когда я говорил, что собираюсь проехать маршрутом Радищева, мне все говорили: да на эту тему уже 150 фильмов, наверное, сняли! Но, как выяснилось, не сняли ничего, кстати. А как форма это, конечно, очень удобно. Потому что книга построена как путеводитель, и каждая глава — отдельная история. Смотришь, что было, пытаешься найти, что стало. По форме очень такая телевизионная история.

Придумав эту форму, думаешь дальше уже о площадке, и с этим сейчас самые большие проблемы. Собственно, что тут думать? Я написал Зыгарю Мише, главному редактору «Дождя», ему идея очень понравилась, но он сразу сказал, что денег на это у них нет. Денег у них действительно нет, они делают сейчас небольшие репортажи, а это большой проект, а так в основном канал держится за счет прямых эфиров, и это, конечно, совсем другое. Мы стали думать, что можно с этим сделать, и придумали, что должен быть автомобильный спонсор, потому что он очень легко встраивается в эту историю. Примерно полтора месяца телеканал «Дождь» искал этого спонсора. Нашли — «Мини Кантримен», и вообще что-то стало возможным.

Я хотел, чтобы это снято было как-то очень интересно, затейливо, поскольку мой опыт работы с телевизионными операторами, как правило, печальный. Потому что у людей, работающих в этой катушке информационной, очень быстро замыливается взгляд. И мне повезло, что я сразу придумал человека, который это должен был снять.

Может быть, вы видели — полтора года назад примерно журнал «Эсквайр» сделал такой фильм, он назывался «Василий». У них же обычно на обложках всякие голливудские звезды, и у них была идея поставить просто мужика, никому не известного русского такого Васю. Они нашли Васю, отправили его в Нью-Йорк к знаменитому фотографу и сделали еще из этого фильм. Фильм вызывал всякие вопросы, но то, как он был снят, мне очень понравилось. Я давно не видел, чтобы Россию так снимали. В России всю эту грусть, тлен, безысходность можно снять так, что прямо подташнивать будет, а можно в этом увидеть свою какую-то поэзию, я бы сказал. И Саша Худоконь это видит, чувствует, и камера у него какая-то очень нежная, мне кажется, любящая. Прямо такой занятный контраст с этой депрессивной реальностью. Но тут, конечно, есть такой фокус. Дело в том, что Саша Худоконь живет в Нью-Йорке уже восемь лет, поэтому, наверное, это у него вызывает какие-то нежные чувства и камера такая. Возможно, если бы он жил здесь, такого эффекта мы бы от него не добились. Ну вот так все совпало удачно, я нашел Сашу.

Саша работает в продюсерской компании Stereotactic. Это очень классные молодые ребята, абсолютно не телевизионные, они делают рекламное видео, устраивают всякие ивенты, очень такие прогрессивные, там все не старше 30. И получилась полноценная коллаборация, мы снимали это все не на какой-нибудь там фотоаппарат или DVCAM, а на самую настоящую кинокамеру Red, она цифровая, но и в Голливуде на нее снимают. Это все сожрало огромное количество бюджета, и без того крайне скромного, но я абсолютно не жалею ни разу, что мы заморочились и заполучили такую команду.

Собственно, поскольку очень долго все затеивалось, продвигалось, в результате мы совсем сползли в какую-то позднюю осень, еще бы чуть-чуть промедления — и, наверное, пошел бы снег и совсем картинка превратилась бы в такую монохромность. Этого нельзя было допустить. К сожалению, из-за всех этих организационных вопросов на продюсирование — это следующий очень важный пункт в любой истории, документальной и телевизионной, — у нас осталось очень мало времени. По-хорошему 70 процентов должно быть спродюсировано (перед началом съемок. — Ред.), а 30 — импровизация. А у нас получилось, к сожалению, наоборот. Конечно, я сделал план, что в этой главе мы должны найти проявления судебного произвола, тут про мужика, тут про цензуру и так далее. Где-то удалось это сделать, где-то нет, но в целом я старался идти в фарватере книги, и это давало очень интересный объем, перспективу. Звучит архаичная радищевская речь, смотришь и понимаешь, что, конечно, Россия — сверхзагадочная страна, где за 10 лет все меняется, а за 100 — ничего.

С таким вот багажом, с Радищевым в бардачке мы и отправились. Съемки заняли очень мало времени. По-хорошему они должны были быть в три раза дольше, мы снимали 12 дней. Для трехчасового фильма это ничто. И это все неправильно, конечно, по идее все должно быть по-другому. Но, с другой стороны, я разговаривал с людьми, которые с Парфеновым работают: они по году снимают часовой фильм. И вот надо сказать, что в их интонациях были нотки зависти. Да, все как бы сырое такое, но это дает очень серьезный драйв, такие вещи. Кто журналистом работал, знает про дедлайны. Такой драйв появляется, когда там час до дедлайна! Чем дедлайнистее, тем драйвовее. И эта энергия чувствуется, мне кажется.

Почти ничего не пошло в корзину, очень мало. То есть я не имел права на ошибку, хотя при этом действовал методом тыка. Как мы нашли эту тетю в Торжке (главного редактора местной газеты. — Ред.)? Да просто позвонив в первую попавшуюся газету. А в принципе их было еще три, и еще был телеканал, который назывался «Беркут», но мы до него даже не дозвонились, хотя там все телефоны есть. Ну вот просто по-хорошему надо было research провести, посмотреть, выбрать самый клинический случай. Но мне повезло, конечно. (Смех в зале.) И так везде. В серии про фермера потрясающий оказался мужик совершенно! Случайно за несколько дней до приезда в эти места, в Тверскую область, я понял, что у нас нет фермера. Тот фермер, который был задуман, узнав, что это телеканал «Дождь», перестал брать трубку. И это нормальная, оказывается, история. Я-то этого не знал, а оказывается, люди запуганы этим «Дождем», им уже рассказали, что это шпионы, Госдеп и так далее. И мы просто нашли его в Яндексе по объявлению. Позвонили — оказался человек фантастической истории, который приехал из Франции, прожив там много лет, поднимать здесь сельское хозяйство. Такой вот безумный идеалист — в хорошем смысле слова. Ну вот так. Это роуд-муви, это путешествие, это приключение, ты едешь и сам не понимаешь, что будет за следующим поворотом. И в этом, конечно, прикол такой истории.

Что еще я должен вам сказать... Наверное, самое важное и самое сложное — это месседж, который ты закладываешь в эту историю. Но тут история получилась крайне многослойная, потому что, с одной стороны, есть месседж Радищева, который сохранился, не потерял абсолютно своей актуальности. Радищев — это, условно говоря, я, это мои друзья, мое окружение. Потому что кто такой был Радищев? Это была «пятая колонна». В конце XVIII века, когда Екатерина завоевывала новые территории непрерывно, в том числе Крым, и все оды ей сочиняли, подъем патриотический, вдруг появляется такой человек, таможенный чиновник, странный, который пишет такую книгу. Причем издает он ее в 1790 году, на следующий год после Французской революции. И, конечно, эта революция для империи — как Майдан сейчас, а он — просто первейший пособник этого Майдана. То есть тут очень много совпадений. А месседж его был такой же, как у Французской революции, собственно, — свобода, равенство, братство. И он абсолютно не потерял своей актуальности.

А дальше идут следующие слои, которые дает путешествие по России всегда. И это, я вам скажу как человек, делающий это регулярно, такой мистический совершенно experience. Как воспринимает человек прозападный, либеральный, действительность? Он ее пытается рационально объяснить. И когда ты путешествуешь по России, этот подход разбивается о то, что здесь, на этой территории, рациональные законы не очень работают. Это территория абсурда. И это такой, я бы сказал, психоделический опыт. Не случайно мы музыку такую поставили, и съемка такая, и у нас slow motion постоянно. Потому что ты реально попадаешь на территорию других измерений. Ну вот эта тетушка из Торжка — явный пример. Или женщина, у которой в колодце отравленная вода, забор покосился, денег на дрова нет, а она говорит, что Россия встает с колен, на этом фоне. Ну и постоянно такие вещи. Мы знаем, что мы рождены, чтоб Кафку сделать былью. И эта интонация появляется волей-неволей у человека. Потом Салтыков-Щедрин... Это же еще такая культурная артерия. В Твери Салтыков-Щедрин вице-губернаторствовал два года и писал там «Историю города Глупова». Мы побывали в доме-музее, где он жил. Дальше у нас там есть глава тверского оппозиционного издания, который рассказывает про то, что Зеленин был таким европейским губернатором, при нем все стали пить вино и ходить даже с одним бокалом весь вечер, а потом назначили десантника Шевелева, который последнее место в рейтинге губернаторов занял недавно. И вот только стали европейцами — и опять назад, в варварство... В общем, ты понимаешь, что это просто парад градоначальников глуповских.

Вопрос из зала: Вы с кем-то из своих героев после фильма общались? Показывали им фильм?

Лошак: Да нет... Но в больших городах все, конечно, посмотрели. Новгород, Тверь... Да и в деревнях интернет тоже присутствует у молодежи.

Вопрос из зала: А они что-то говорили потом вам?

Лошак: Ну... какие-то истории вам рассказать интересные про то, что у кого-то потом изменилась жизнь в ту или иную сторону, я пока не могу. Вы думаете, что-то может произойти с этим главным редактором?

Из зала: Главное, чтобы ее не сняли.

Лошак: Да я вас умоляю, она переживет всех нас еще на этом посту.

Вопрос из зала: Вот есть аудитория, на которую вы снимали. А как вам ее реакция?

Лошак: Без ложной скромности — для меня, на моем личном уровне, это вполне себе успех. Фильм очень хорошо посмотрели, я получил какое-то невероятное количество позитивных рецензий, благодарности от людей и прочее. Никаких новых вещей мы особо не открываем. Тем не менее в какой-то нерв мы попали, в какой-то запрос. Я лично понимаю почему. Потому что мы видим цифры, но мы не видим людей. А когда ты разговариваешь с людьми, ты перестаешь их бояться, тебе очень многое становится понятно, почему и как это все работает. Точно так же с обратной стороны: либералы, какая-то пятая колонна — все это в массовом сознании страшно демонизировано, федеральным телевидением прежде всего, но вот приходишь и говоришь: «Телеканал “Дождь”...» И они видят нормальных, симпатичных ребят, нас пятеро было, девушка была симпатичная — и они перестают бояться. Сначала перестают бояться, а потом начинается нормальный разговор. И это, конечно, очень важные вещи — такой контакт.

Вопрос из зала: А многие вообще отказывались сниматься?

Лошак: По телефону отказывались, а когда ты уже приперся, стоишь перед ними и улыбаешься, то люди могли сказать какие-то вещи… И это мы все старательно вставляли в фильм, типа: «О, “Дождь”, а мы думали, вы нормальные люди...» Но потом они соглашались. А по телефону... Мы так и не пробили школу ни одну. Есть одно село, Радищев рассуждает там о системе образования, мы хотели зайти в сегодняшнюю школу, две недели бомбардировали Минобразования со всех сторон, и так нас туда и не пустили. На НТВ по-другому реагировали, по-другому боялись. А тут такое подозрительное отношение. Мне кажется, на каких-нибудь иностранцев в Советском Союзе так смотрели. Вот идет человек — кто это, шпион, может быть... Но когда ты начинаешь говорить по-русски, улыбаешься, они понимают, что ты такой же человек.

Вопрос из зала: Вопрос касается не только тележурналистики, а журналистики вообще. Тележурналистика дает больше способов выразить свое личное отношение. Но если посмотреть, как вы беседуете с этой тетушкой, — вы же ничего ей не говорите.

Лошак: Я еще киваю все время, как китайский болванчик.

Вопрос из зала: Насколько правомерен в журналистике индивидуальный взгляд на события, свое отношение? Некоторые говорят, что этого быть не должно, а некоторые — что должно. Многие серьезные издания настаивают на том, что журналист свое мнение должен задвинуть подальше и поставлять только факты.

Лошак: Да, спасибо за вопрос... Я как раз, можно сказать, уже на этом пути нахожусь. Потому что меня всегда, честно говоря, смущало обилие закадровых комментариев в тележурналистике, в том числе, если вы заметили, в этом фильме в первой серии их еще некоторое количество присутствует, но постепенно к шестой серии они практически сходят на нет. И это даже не комментарии, это просто цитаты Радищева, которые создают некую атмосферу. Моих личных комментариев там практически нет. Это очень правильная тенденция, мне кажется, эта тенденция везде, не только на телевидении. Это пришло, наверное, из документального кино. В документальном кино сейчас практически отсутствует авторский нарратив, и это очень правильно. Таким образом ты сам себе усложняешь задачу, и это здорово, потому что такая задача более сложная и более интересная. И, конечно, эффект совершенно другой, когда люди сами за себя говорят. Этот принцип прямой речи, мне кажется, очень правильный. Если вы обратите внимание, то и в прессе сейчас, в журналах, на сайтах монологи — одна из самых излюбленных и модных форм. No comments.

Я пытался к этому прийти, и я никогда, на самом деле, не делал такие большие фильмы с таким минимальным закадром. Мне понравилось, мне хочется дальше в этом направлении работать. Авторский комментарий тебе помогает, условно говоря, какую-то историю изложить в трех предложениях, а если ты будешь ходить с микрофоном, люди тебе, естественно, расскажут в 25 предложениях, гораздо сложнее внятно что-то рассказать с помощью прямой речи людей. Но это интереснее, и эффект в результате гораздо более правильный. Ты все равно авторское отношение выразишь в монтаже. Но это более честно. Поэтому, если вдруг у кого-то есть безумная идея заняться в это время тележурналистикой, я призываю к тому, чтобы идти по этому направлению: меньше закадра, больше прямой речи.

Вопрос из зала: Как вам кажется, как меняется сегодня концепция журналистики в условиях сужения публичного пространства? Как она должна развиваться в таких условиях? И второй вопрос. Были ли какие-то попытки сделать так, чтобы фильм пошел в народ?

Лошак: Ну как сказать — пошел в народ? Как вы это себе представляете? Ездить по деревням и раздавать диски с фильмом? Мы, к сожалению, все в ситуации жизни в информационном гетто. Нас лишили доступа к средствам информации массового воздействия. Эти башни-излучатели крепко заняты, оккупированы государственными структурами, и к ним подступа нет. То есть совсем. А дальше идет интернет, который, в принципе, демократическая вещь. И никто не мешает деревенскому мужику залезть на сайт «Дождя». Вопрос — как заставить его это сделать. И тут, мне кажется, выход простой — делать какие-то классные, прикольные вещи, у которых есть потенциал становиться интернет-мемами. Периодически такое случается. Я сейчас вот вспомнил про свою колонку «Закоротило», которая вышла когда-то на сайте OpenSpace, и я там, собственно, выступил в роли капитана Очевидность, описал кошмар, происходивший в те годы. Сейчас, я считаю, он еще больший. Оказалось, что это для кого-то было свежим словом, у кого-то открылись глаза, эта колонка стала реальным мемом, офисным хитом, и многие «белые воротнички» в тот момент, думаю, как-то по-другому посмотрели на реальность.

Сделав интересную штуку, ты в любом случае прорываешь привычный ареал своего окружения, и дальше она уже там живет своей жизнью. Поэтому как быть в ситуации такой оккупации, отлучения от больших площадок? Ну, делать что-то интересное на маленьких площадках. Такая возможность есть у всех. Я же сделал этот фильм. Понятно, что я на нем ничего не заработал и прочее, но это смешно — думать сейчас что-то заработать в этой профессии. Тем не менее высказался и кого-то, может быть, на что-то заставил по-другому посмотреть. Опять же я не делаю нигде жестких акцентов, кроме финальной части, где я цитирую оду «Вольность», пророчества Радищева о революции. Скажем так, революционный градус книги нарастает к концу, и, собственно, в последнем населенном пункте, в котором мы останавливались, в поселке Завидово, я обнаружил, что там долгое время жил оппозиционер Мохнаткин, и я предложил ему быть как бы нашим Вергилием по Завидову. Тем более там национальный парк, где, собственно, дача президента, то есть такая специальная территория. А поселок самый обычный, там живут такие же нищеброды, как и везде. И Мохнаткин приехал, будучи под следствием, погуляли мы с ним, он нам все рассказал, показал какого-то фантастического негра-депутата, которого они там все обожают; впрочем, это отдельная история, это надо смотреть. А потом его посадили. Пока мы монтировали фильм, состоялся суд, и ему влепили 4,5 года строгого режима, вот этому чудаковатому, но совершенно безобидному дедушке, такому старичку-лесовичку. И, конечно, на этом мы заканчиваем. Мы вообще-то так не планировали заканчивать, но вот получилось... То есть вот этот Левиафан... Это тоже интересная параллель, потому что эпиграфом к книге Радищева является знаменитая фраза: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй...» Прочитав книгу, понимаешь, что имеется в виду, собственно, российская власть, Российская империя. Интересно, что главный фильм 2014 года называется «Левиафан», и мы понимаем, что чудище никуда не делось, оно тут, рядом. И так получилось, что в конце Мохнаткин — такая буквальная жертва этого Левиафана. Человек, который вышел на митинг по поводу требования свободы собраний, за что и получил 4,5 года строгого режима как «опасный» рецидивист.

Вопрос из зала: А что вас все-таки восхищало в этих деревнях, несмотря ни на что?

Лошак: Ну, я почувствовал к концу третьей серии — это, собственно, была середина путешествия, — что голова просто взрывается от какого-то стона постоянного. Ты спрашиваешь: «Как живете?» — «Да не живем, а выживаем». Из десяти девять так отвечают. Хотелось чего-то позитивного уже. И вот где-то в районе села Едрово, то есть на выезде из Новгородской в Тверскую область, мы просто уже осатанели действительно от этих жалоб. И тут как раз Радищев разразился главой о женских образах, которые очень любовно описывает и воспевает крестьянскую девушку — конкретно в селе Едрово. И мы стали просто методом тыка стучаться в первые попавшиеся кафе, нашли там потрясающую Кристину, бармена, с ней поговорили. Такая хохотушка, все время ржет. Хотя она получает 10 тысяч рублей, из них 6 тысяч тратит на съем квартиры, еще и чаевых не оставляют в этих придорожных кафе, как выяснилось. «Ну, иногда, — говорит, — на ста рублях напишут телефончик, но я такие не беру». А потом пошли по этой деревне, увидели какой-то более-менее приличный дом, все выглядят как руины, а вот смотрим — такой новенький, любовно как-то отстроенный, постучались — оказалась там женщина, мать-одиночка, библиотекарь, и вот она на все те же 10 тысяч построила себе дом сама, сама заколачивала гвозди. Это был первый деревенский дом, где мы увидели ванну, где был вай-фай. И вообще она первый человек, который не жаловался.

Если вы спрашиваете, что восхищало, — вот такие люди. Их мало, их гораздо меньше, чем людей, которые опустили руки или просто живут так, инертно. Это, к сожалению, абсолютное большинство, по крайней мере, в тех местах, где мы были. А вот люди, у которых горят глаза, которые чего-то вокруг себя меняют, — они, конечно, вызывают настоящий восторг. Потому что им тяжело в такой реальности сохранять этот оптимизм, но пока они есть, собственно, эта земля будет жить. Вопрос — их сохранение и преумножение.

Вопрос из зала: Что нужно делать, если ты хочешь снять документальный фильм о глубинке, где искать деньги?

Лошак: В принципе, сейчас, по-моему, все так просто. Берете Canon, рюкзак, какую-нибудь аппаратуру для звука — и вперед! В этом смысле снимать как раз, мне кажется, сейчас можно. Снимать, монтировать и тут же выкладывать в общественный доступ — все можно, я в юности даже мечтать о таком не мог. Но вопрос вечный — придумывать, придумывать и придумывать, чтобы это было интересно.

Вопрос из зала: Естественно, качественная журналистика лишена каналов доставки информации, но есть проблема, что и в обществе нет запроса на качественную журналистику. Иногда кажется, что это разговор с самим собой. И что с этим делать... Иногда просто руки опускаются.

Лошак: Ну, ничего, кроме «да», в ответ сказать, наверное, не могу. (Смех в зале.) Я тоже считаю, что мы уже давно занимаемся перекрестным опылением, перепощивая статусы и статейки друг друга. Но при этом я все равно верю, что можно сделать интересные штуки, которые, условно говоря, фантастическим образом попадут на «Фишки.нет» или в «Одноклассники». Тут никаких заслонов нет, тут уже ментальные заслоны, культурные барьеры. Но вот их прорывать — тут Путин уже никак тебе не мешает, пожалуйста, придумывай как. Мне кажется, что пустует ниша сатиры, каких-то условно веселых вещей, но имеющих политическую окраску, в этом направлении совсем никто не работает... Я говорю сейчас как такой уже старпер, рассказывающий стартаперам, что можно сделать, да сам-то я уже такое не могу придумать, может, вы придумаете. Потому что юмор имеет большую лайкоемкость и вирусоспособность, и в этом направлении что-то придумывать, мне кажется, можно.

Вопрос из зала: У вас есть страничка «ВКонтакте»?

Лошак: Нет. Поймали меня... (Смеются.)

Вопрос из зала: А вы не хотели бы про эту Россию не снимать, а написать?

Лошак: Написать можно, я просто как человек снимающий тяготею все-таки к этой форме. Это эмоционально воздействует на гораздо больше органов чувств, и в этом сила видеожурналистики, вообще изображения, совмещенного с информацией. С другой стороны, если говорить о плюсах и минусах, конечно, к минусам относится то, что самое интересное остается за кадром. Хотя по поводу этого конкретного фильма — не знаю... Мне кажется, что практически за кадром ничего не осталось. Можно, конечно, написать книгу про то, как меня впервые в жизни покусали клопы, в Новгороде, и я покрылся потом непонятными... в общем, подробности не нужны. Но вот это вхождение в Россию для человека, живущего в пределах МКАД, — оно сложно всегда. И у меня такое же было два года назад, это удивительно, это всегда проявляется через какое-то физиологическое преодоление... Два года назад я тоже пытался сделать такой проект, я его и сделал с «Лентой.ру». Фильм назывался «Русские идут». Мне тоже хотелось окунуться в гущу народной жизни, и я прошел крестным ходом — самый крупный крестный ход в России, Великорецкий крестный ход, который в Кировской области проходит. Мне хотелось прильнуть к духовным скрепам и так далее и про это сделать фильм. И вот это погружение в народ прошло крайне травматично для меня, потому что на третий день у меня распухла правая нога, чудовищно, никогда этого не было ни до, ни после, я не мог даже наступить на нее. Это очень тяжелое физическое испытание, люди там в кровь стирают ноги, «Скорая помощь» едет за ними. Ну вот последние три дня я уже сачковал, мы ездили на машине, объезжая эти маршруты. Потому что они шли через лес напрямик, а мы объезжали по дорогам и встречали их в следующем населенном пункте. Поскольку я реально не мог наступить на ногу. А тут (на съемках «Путешествия». — Ред.) я все время чесался, у меня какая-то аллергия началась. Это опять же относится к разряду какой-то русской мистики. Не случайно в Торжке я натянул ватник, потому что ты начинаешь сливаться, ты перестаешь задавать вопросы. И преимущество русских людей перед, например, маркизом де Кюстином… А он проехался примерно теми же маршрутами, что и мы, и все время плевался. И все, что у него написано, никуда не делось, это все есть, но он это все как бы так через надушенный платочек, гадко ему от этого. Для него это все было варварством и дичью. А я-то это пытаюсь полюбить, понимаете, потому что это наше, родное.

И через какое-то время Москва как бы отпускает, она выходит через укусы насекомых, травмы, и ты попадаешь в это состояние... Это не красивые слова сейчас, а это на самом деле, правда, такой спиритуальный опыт для меня.

Вопрос из зала: Как вы работали с оператором: вы давали ему полную автономию или на каких-то моментах просили акцентировать внимание?

Лошак: В том-то и дело, что очень важно правильного оператора выбрать, чтобы он был единомышленником и соавтором полноценным. И такие операторы очень востребованы. С Сашей мне повезло: я первые два дня смотрел вечером, что он там снял, а потом понял, что этого не надо делать, что можно расслабиться, потому что он все понимает. Конечно, при этом я ему говорил: сними вот это, это... Но делал это в разы меньше, чем раньше.

Вопрос из зала: Вы говорили про монологи, что они популярны, за этим будущее. Когда, например, делаешь монолог, человека записал, расшифровал, показал ему, а он говорит: «Нет, я этого не говорил, вообще все не то» — и материал не получается. Есть ли такое с телевизором? Там «покажи мне на месте», «это ни в коем случае в фильм не вставляй»? И если такое говорят, вы вставляете или нет?

Лошак: Мы старались действовать как цивилизованные люди, и интервьюируемые подписывали бумаги о том, что они согласны участвовать. Сейчас это повсеместная практика, не знаю, работают ли так федеральные каналы, но телеканал «Дождь» так работает во избежание судебных исков... И в связи с этим, например, мне пришлось отказаться от одного шикарного совершенно интервью в патриотической газете в Новгороде. Там такие сидят как бы патриоты-фрики, их мало очень, небольшой коллектив с пассионарным главредом, там один родновер, то есть язычник, вторая — православный активист, третий — актер какого-то театра, любительского, и старейший правозащитник Новгорода. Все свихнувшиеся на теме Донбасса, «крымнаш» и так далее. И одну женщину, которая православная активистка, я спрашиваю: «А вот вы почему в жизни газеты принимаете участие?» Она мне говорит: «Я патриот. А дочь у меня» — сама перешла к этому — «живет в Америке. И младший сын собирается». Я говорю: «И что, плохо живет ваша дочь в Америке?» — «Да нет, хорошо. Путешествует». Потом вздыхает и говорит: «Но это к сожалению». Совершенно гениальный разговор, на который она сама и вышла, но потом мы подошли с этой проклятой бумажкой, и, конечно, до нее в этот момент уже дошло, что она что-то не то сморозила, видимо, и лучше бы этого никто не знал. И она не подписала. Ну и, собственно, это интервью у меня есть до сих пор на носителе, но я его никому не могу показать.

Спасибо! (Аплодисменты)

Понравился материал? Помоги сайту!