«В Москве люди перестают узнавать свой город»

Швейцарский архитектор Вернер Хубер, автор путеводителей по архитектуре Москвы и Варшавы, видел нашу столицу сразу после конца СССР. В сентябре 2016-го он приехал в Нижний Новгород на «Вазари-фест». Марина Симакова расспросила его, как он видит Москву в развитии — и что происходит с архитектурой и урбанизмом в Швейцарии.

— Вы написали книгу об архитектуре Москвы, в которой можно увидеть город разных лет, начиная со сталинского «большого стиля» и заканчивая постперестроечной эпохой. С чем связан ваш интерес к московской архитектуре?

— В первый раз я попал в Москву осенью 1990 года. Видно было, что время тяжелое и что долгое время ничего не строилось. Город был как будто законсервирован в конце 80-х. Центр казался каким-то замороженным. Облик города меня вообще удивил: с одной стороны, большие контрасты между старой Москвой, ее малоэтажными постройками — и сталинскими или брежневскими монументальными зданиями. С другой стороны, все казалось таким… равномерным, что ли. Из-за того, что было очень мало вывесок и объявлений, магазины и рестораны оставались незаметными, хотя это и не имеет отношения к архитектуре. Все было таким незнакомым — архитектура, жизнь, и одновременно с этим было ощущение, что город по-своему европейский. Так мне захотелось узнать о Москве побольше.

— Почти сто лет назад Вальтер Беньямин писал, что Москва кажется иностранцу закрытой, словно крепость, что она все время будто обороняется и маскируется. Сохранилось ли это ощущение до 90-х годов?

— Я бы так не сказал. Я сразу познакомился с москвичами, которые водили меня по городу, в цирк, к себе домой, поэтому имел возможность проникнуть в город изнутри. Конечно, внешне Москва при этом выглядела сурово. Во-первых, суровой казалась монументальность ее сталинских фасадов, а во-вторых — то, что скрывалось за этими фасадами, совершенно провинциальный город. Вроде бы Москву ­строили как столицу коммунистического мира, но таковым оказался лишь ее фасад, за которым продолжалась другая, старая жизнь.

Суровой казалась монументальность ее сталинских фасадов, но за этими фасадами был совершенно провинциальный город. За ними продолжалась другая, старая жизнь.

— А как давно вы были в Москве в последний раз? Как меняется ее архитектурное лицо?

— В мае этого года. За последние двадцать пять лет она стала более хаотичной. В отличие от современности, в архитектуре старых времен прослеживаются какие-то концепции, идеи. Хорошие они или плохие — это уже другой разговор. А сейчас город составлен из каких-то фрагментов.

— Между тем Москва переживает урбанистический бум: школы урбанистики, урбанистические форумы, разнообразные городские инициативы. У этой «урбанистической революции», осуществляемой главным образом сверху, безусловно, масса проблем. Что вы как архитектор и преподаватель думаете о популярности урбанистики как дисциплины, об ее отношениях с архитектурой?

— Чистая архитектура, которая представляет собой сумму архитектурных объектов, не так важна, как город. Поэтому урбанистические решения, может быть, оказываются гораздо важнее для жизни городов, чем архитектура. Но урбанистический бум, о котором вы говорите, по-моему, пока происходит только в теории. Может, эти вещи обсуждаются в университетах и архитектурных школах, но то, что реализуется в городе, действительно происходит сверху. Власть просто пытается заниматься благоустройством. Это, в принципе, неплохо — расширяют тротуары, делают велосипедные дорожки и прочее. Но, как это часто бывает в России, проблема этих решений заключается в их масштабе. Вместо того чтобы сначала опробовать решение на небольшом участке, изучить, как оно сработало, и затем что-то подправить — делают все сразу. Это тоже опасно, потому что люди перестают узнавать свой город. Еще пять лет назад я обратил внимание на то, как сильно Москва изменилась за эти годы. Свою Москву, ее относительно старую атмосферу, я нашел, только гуляя по переулкам в воскресенье.

— А какое впечатление на вас произвел Нижний Новгород?

— Сначала он напомнил мне Москву 90-х. Город все-таки более скромный, не так блестит и сверкает, как Москва сейчас. У него, конечно, очень интересная топография, рельеф, слияние Оки и Волги — все это потрясающе красиво. Центр Нижнего с его небольшими домами и деревянными зданиями представляется мне типично русским городом. Приятно смотреть на эти дома, правда, многие из них в плохом состоянии, и таких домов становится все меньше и меньше. Жалко, что на их реставрацию не хватает ни воли, ни денег.

— В прошлом году в Москву приезжал британский исследователь архитектуры Оуэн Хэзерли. Он говорил о том, что увлеченность его западных коллег архитектурой раннего и послевоенного советского модернизма связана с ностальгическим интересом к социальной демократии и советскому социалистическому проекту. Что вы думаете по этому поводу?

— Советский модернизм в архитектурном плане мне тоже кажется интересным. Правда, модернизм 20-х и 30-х — чуть менее, потому что о нем много всего написано. А вот модернизм 60—70-х, которым я занимался, действительно любопытен. Лично меня в нем опять же поражал масштаб. Швейцария — страна маленькая, разделенная на маленькие участки, в ней подобные проекты невозможно себе представить, там нельзя отстроить Калининский проспект. Конечно, люди подобные вещи переживают тяжело, ведь ломают целые кварталы, но в плане самих сооружений послевоенный модернизм очень интересен как типичный модернизм со всеми своими проблемами. Может, это здания невысокого качества, но то, как они придуманы, сами идеи меня завораживают.

— В этой связи любопытно, как представительная демократия Швейцарии влияет на принятие решений по архитектурным проектам.

— Что касается постройки зданий общественного пользования — школ, университетов, концертных залов, — то по их поводу всегда собирается референдум. Если здание обойдется городскому бюджету, к примеру, в 20 млн евро, то населению надо с помощью голосования решить, стоит его строить или нет. Или невозможно представить, что какие-то политики возводят себе памятники. Но это также означает, что в Швейцарии почти непредставимы монументальные проекты вроде тех, что были реализованы во Франции при Миттеране.

Это неплохо — расширяют тротуары, делают велосипедные дорожки. Но в России вместо того, чтобы опробовать решение частично, изучить, подправить, делают все сразу.

— Швейцария же вообще сегодня воспринимается как страна традиций, в то время как архитектурная работа — это работа, связанная с преобразованием пространства. Как это столкновение отражается на работе архитектора?

— Не все, но большинство зданий проектируется так, чтобы они вписывались в традиционный облик города, архитекторы много думают о том, что будет окружать новые постройки. Правда, в последнее время мы столкнулись со сложной ситуацией. Население растет, поэтому нужно ломать старые здания, а на их месте организовывать новую, более плотную застройку. Это вызывает проблемы, приходится объяснять общественности, что новые постройки нужны, что они будут даже лучше старых.

— Считается, что в Швейцарии неукоснительно соблюдается строгий общественный порядок. Российские СМИ недавно писали о том, как в Лозанне пытались запретить «бесшумные дискотеки», где люди танцуют в наушниках, из-за опасений местных жителей, что эти мероприятия окажутся слишком шумными. Подобное отношение как-то сказывается на особенностях новой швейцарской архитектуры?

— Не столько на архитектуре, сколько на городском планировании и зонировании города — где можно строить жилые дома, а где торговые центры и т.д. Сейчас об этом много говорят. Например, для Цюриха, где есть ночная жизнь, которая за последние несколько десятилетий стала более интенсивной, это реальная общественная проблема.

— В Москве, например, жители района Патриаршие пруды, где много кафе и ресторанов, тоже недавно жаловались на шум. В результате возник острый разговор: вроде бы жителям нужны тишина и порядок, но выходит, что они — единственные, кто имеет право находиться в своем районе и распоряжаться его жизнью.

— Да, понимаю.

— В Нижнем Новгороде вы ведь как раз участвовали в дискуссии, посвященной архитектуре и коммуникационному полю вокруг нее.

— Да. Мне кажется важным, чтобы существовал диалог между архитектором, который является специалистом, и общественностью. Обычно все общение происходит в узком кругу, в профессиональном сообществе. Надо дать слово дилетантам, хотя бы объяснить им, почему архитектор предлагает делать так, а не иначе. По словам одного из участников дискуссии, всего 2% зданий в мире построено при участии архитекторов. Вероятно, он прав — в некоторых странах архитекторов нет вообще, где-то архитекторов больше. Главное, чтобы эти архитекторы не забывали о том, что населению придется жить в тех домах, которые они придумали; о том, что население — всегда в каком-то смысле их жертвы.

Понравился материал? Помоги сайту!