«Ты идешь по дюнам и понимаешь, что под тобой находятся дома»

Поселок Шойна расположен на берегу Белого моря — и практически обречен. Его заносит песком. Дмитрий Лельчук и Доминик де Рива сделали фотоальбом «Песчаные люди Шойны», а Доминик сняла тут же и фильм-эссе «Элегия». Об их впечатлениях от людей и погибающего на глазах поселка расспросил Николай Овчинников.

Дмитрий Лельчук

— Как вы узнали о Шойне?

— В 2005 году я еще учился в институте в Гамбурге. Изучал медиатехнику. На институтском форуме было объявление: режиссер набирал команду, чтобы снимать в Шойне фильм для французско-немецкого канала Arte. И я зарегистрировался у него помощником оператора.

— А откуда возникло желание вернуться туда?

— Желание было не столько мое, сколько редакции журнала Mare, которая в интернете увидела начатый мною репортаж — я снимал его для себя на пленку.

— Вы рассказывали, что в Шойне люди довольно настороженно относились к вам, к приезжим журналистам. Почему?

— Надо представить себе ситуацию. Место стало достаточно популярным. Наверное, к сожалению для местных жителей. Насколько мне известно, там уже снималось три или четыре фильма — в том числе и российские. Кроме того, туда довольно часто ездят журналисты — это ведь самая северная пустыня мира, зона экологического бедствия. И не все, кто приезжал до нас, были достаточно чистоплотны, чтобы не оставить после себя «выжженную землю».

— А сами шойнинцы считают, что живут в таком уникальном месте?

— Думаю, они считают деревню интересной в той степени, в какой каждый из нас считает свою родину интересной. Но они не считают Шойну уникальным местом — им сказали об этом журналисты. А вообще да, место становится эдаким аттракционом по двум причинам. Во-первых, это достаточно раскрученная тема. С другой стороны, когда я туда попадаю, испытываю чувство, будто нахожусь на другой планете. Голова начинает работать по-другому. Меняется отношение к времени, к расстоянию. Когда ты видишь тундру, которая простирается до самого горизонта, это очень странно. У них по-другому устроен день, особенно если сравнить с большими городами. Я, конечно, не пользовался их распорядком дня.

— Чем жители Шойны отличаются от людей из российской или белорусской глубинки?

— Не скажу, что они чем-то отличаются — кроме того, что им порядком поднадоели журналисты. Но интересен, к примеру, национальный состав. Там же живут ненцы, коми, русские. Вопрос национальных конфликтов при этом не стоит. Получается мирное — точнее, трехмирное — сосуществование.

— С учетом того, что земля там совсем не плодородная, а рыбный промысел, как известно, канул в Лету, как шойнинцы выживают в этих условиях и за счет каких средств?

— По-разному. Кто-то спивается, конечно. Но у них есть занятия, которые работают как сдерживающий фактор. Например, там великолепная охота — ей занимаются все практически круглый год. Рыбу они все еще ловят — мелкую камбалу там можно поймать, но, конечно, не на продажу. И ягоды: все собирают морошку. Это основной вид бизнеса в деревне. Потому что норвежцы и шведы закупают у них ягоды для косметики — та же фирма Oriflame делает свою продукцию из шойнинской морошки. И зарабатывают они на ней неплохо. Когда я в третий раз приехал в Шойну, мне предложили бросить снимать и начать собирать морошку — потому что я больше заработаю.

— Государство им как-то помогает?

— Да. Во-первых, они живут за Северным полярным кругом — значит, имеют северную надбавку. Кроме того, у них есть программа переселения оттуда — но они не очень стремятся уезжать. Кроме детей. Большинство молодых людей хочет уехать в крупные города вроде Архангельска и Нарьян-Мара. Однако, к примеру, когда я приезжал в первый раз, там была девушка, которая собиралась учиться в Архангельске. Но когда я приехал во второй раз, она уже вернулась в Шойну.

— А вы сами хотите вернуться?

— Да. Во-первых, там есть люди, которые мне очень приятны. В частности, семья маячника, ставшая главным героем и нашего фильма, и моего репортажа. Во-вторых, природа. В ней есть свой шарм.

— Какая была сверхидея у ваших репортажей из Шойны?

— Каждый раз я преследовал совершенно разные цели. В первый раз это была кооперация журнала Geo и телеканала Arte. Оба они обычно показывают разные малоизведанные уголки Земли. Это скорее географический репортаж. Социальная тематика, конечно, присутствовала. Но это была не журналистская работа в смысле борьбы за экологию. Мы просто рассказывали о месте.

Три часа дня — очень условное время, оно означает, что будет просто не темно, когда мы встретимся.

Второй раз по заданию журнала я развивал то немногое, что я стал снимать еще в первый раз для себя. Мне было интересно наблюдать за людьми, разговаривать. И нельзя сказать, что я преследовал какую-то цель. Многие вещи делаются просто из любопытства — в Германии мне не было бы так интересно снимать. В третий раз мы снимали фильм, мы не ставили себе целью снять репортаж или рассказать о месте. Это очень личная история Доминик. Шойна служит не больше чем декорацией к событиям, одиноким местом. Плюс отключенный маяк как символ потери. И боже упаси говорить о нашем фильме как о журналистской работе. Меня, кстати, приятно удивил монтаж фильма: Доминик взяла довольно неожиданные фрагменты.

— Если в четвертый раз поедете в Шойну, то с какой целью?

— Просто так. Есть места, которые цепляют. Все три раза я уделял слишком много внимания работе. Мне хочется там побыть без камеры, ни на что не отвлекаться.

— Что вас зацепило помимо людей?

— Природа. Я сам из Белоруссии, привык к совсем другой местности. Когда ты попадаешь на Крайний Север, тебе кажется, что там ничего нет: пустота, одиночество. А есть такое выражение: «Одиночество — гигиена души». Это как после похода хочется скорее в ванну залезть — так и тут.

— Вы уже упомянули достаточно странное отношение у них к времени. А в чем оно заключается?

— Они никогда никуда не спешат. В первый раз наш оператор-немец был в шоке и хотел вернуться обратно. С людьми нельзя было ни о чем договориться. Если вы решаете с местными жителями, что через три часа встречаетесь и едете в тундру, то в итоге, не дождавшись их, вы идете к ним, а они говорят: «Да, хорошо, вот мы сейчас чаю попьем, дров наколем, а потом съездим». Они не хотят никого обидеть, просто им так привычнее. Три часа — очень условное время, оно означает, что будет просто не темно, когда мы встретимся. Есть люди, которые живут по-другому. С теми, у кого есть постоянная работа, можно договариваться на конкретное время. Например, та же семья маячника. Но их — как раз из-за разницы в менталитете — местные жители за своих не признают. Фактор неприятия чужих может быть любым. Например, маячник не пьет. А в данной местности это кажется очень странным.

— Что будет с Шойной в дальнейшем? Она исчезнет?

— Я не ясновидящий. Все идет к тому, что их будут переселять. Контраргументом этому может служить тот факт, что у России есть свои интересы в Арктике. И никто не будет добровольно сдавать свои форпосты. Тем более говорят о разработках нефти в Ненецком автономном округе. Хотя рядом с Шойной этого не будет. Но все равно это форпост, там военный гарнизон рядом. Песок при этом наступает. Ты идешь по дюнам и понимаешь, что под тобой находятся дома. Дюны перемещаются. Если у Шойны есть будущее, то на несколько километров южнее.

— Шойна существует достаточно давно. Насколько ее жители бережно относятся к своей истории, стремятся ли, к примеру, сохранить старые дома?

— Старые дома они считают более теплыми, с другой стороны, выветривание и эрозия очень высоки. Ценят ли они свои дома? Трудно сказать. В конечном счете они не уезжают из Шойны. Что касается советского прошлого — не за что зацепиться. Остаются традиции. В основном ненецкие. Существует множество легенд. Например, про знаменитый ненецкий камень, который якобы самостоятельно перемещается по тундре.

Или такая история. Каждый раз, когда я туда приезжал, мне рассказывали, что до ненцев там еще жил какой-то маленький народ неазиатского происхождения. И когда ненцы пришли, они ушли под землю, чтобы ограничить свои контакты с пришельцами. И люди до сих пор рассказывают, что заблудившиеся в тайге видят маленького старичка, который подсказывает, как найти дорогу обратно и какую травку выпить, чтобы вылечиться от недугов.

Доминик де Рива

— Почему Шойна?

— Я ничего не знала о Шойне, пока не увидела фильм по одному из каналов. Мне показалось это место интересным, но во всем этом было слишком много телевидения — и я о нем быстро забыла. А спустя несколько лет я открыла журнал Mare и увидела репортаж Дмитрия. И я была потрясена двумя вещами. Во-первых, история маячника. Это было что-то в духе фильмов Тарковского. Меня удивило, что до сих пор в России можно оказаться в «тарковской» ситуации. Во-вторых, история с закрытием маяка — вот что меня поразило. И то, как Алексей, маячник, боролся за его сохранение. И я не могла не поехать.

— Это ведь был не документальный фильм?

— Да. Это кинематографическое эссе, в котором показаны реальные места и люди, но посвященное моей жизни и смерти моего отца. Он умер через неделю после того, как я в первый раз вернулась из Шойны. Я написала ему оттуда письмо, оно пришло, когда он уже лежал в коме в больнице. Я открыла его и сама прочитала ему. Он уже не слышал меня. И тогда я решила вернуться в Шойну, потому что это место для грусти. И фильм — о смерти маяка и смерти моего отца одновременно.

— Как это сравнение было достигнуто?

— Это было не очень сложно сравнивать. Для каждого человека отец — это маяк. Та женщина в фильме, которая приезжает в Шойну, — как бы не я. Причем, когда мы приехали, маячника дома не было, он ушел грустить куда-то еще. И в фильме мы постепенно, долго, с трудом налаживаем контакт с людьми.

— Шойна — это очень странное место даже для России. Что вы почувствовали, когда приехали?

— Одиночество. Люди с большим трудом шли на контакт. Потому что туда приезжало множество журналистов. Они снимали репортажи, писали статьи — и уезжали, оставляя шойнинцев вновь наедине со своей бедой. Мы с Дмитрием сделали книгу о Шойне. И отослали ее Алексею, в библиотеку, в администрацию и другим людям, которых мы снимали. Это важно, они должны видеть, что мы готовы дать им что-то в ответ, не оставить их. Что касается фильма, то мы сделаем DVD для Шойны, чтобы его там показали.

Кроме того, люди закрыты еще из-за своей ментальности. Я читала о людях из северных стран: ты должен долго ждать, пока они сами не пойдут на контакт, не пригласят тебя домой. В этом их отличие от немцев или швейцарцев. Трех недель, что я там пробыла, очевидно, было мало, чтобы люди смогли полностью раскрыться передо мной.

Передвигаться по песку — как ходить по сугробам, это очень сложно. Сходить на пляж пару раз нормально, но жить на огромном пляже слишком тяжело.

— Дмитрий говорил, что шойнинцы очень свободно распоряжаются своим временем — просто потому, что им некуда спешить.

— Я не согласна с Дмитрием. Мне кажется, проблема времени — это проблема света и песка. Передвигаться по песку — как ходить по сугробам, это очень сложно. Сходить на пляж пару раз нормально, но жить на огромном пляже слишком тяжело. И ты делаешь минимум движений. Когда я была в Шойне в сентябре и октябре, солнце висело очень низко и рано садилось. При этом многие из них любят полярную ночь и зиму — потому что Шойна очень чистая в это время года.

— Вы бы снова поехали в Шойну?

— Я бы с удовольствием туда сейчас вернулась, если бы не огромные трудности, которые нам приходилось преодолевать при организации поездки. Нам нужно было получить за три месяца до поездки пропуск от Вооруженных сил. Потом надо было еще и найти возможность долететь до самой Шойны — самолет там только раз в неделю, и в нем только 12 мест. К тому же это очень дорого — один полет от Архангельска до Шойны стоит 400 евро.

— Что будет с Шойной дальше?

— Сложно говорить. Мы думали, что ее скоро закроют, потому что военные из части по соседству должны были переехать. И уехало бы большинство детей, в школу стало бы некому ходить. Там еще учатся дети оленеводов, которых забирают на вертолете и поселяют в здании, где они учатся. Но никто из молодых людей не хочет оставаться. Одна девушка сказала: «Я тут умираю, я должна уехать». И уехала.

— А почему остаются другие?

— Как я слышала от Дмитрия, шойнинцам предлагали квартиры в больших городах. У них ведь здесь все есть: деньги, северная пенсия, рыба, птица, они могут делать здесь все что хотят, у них друзья. А что они будут делать в квартире, в городе?

— Выжил бы в Шойне, к примеру, житель Германии или Швейцарии, будь он вынужден остаться там надолго?

— Да. Но при одном условии: знание русского языка. Если вы не говорите по-русски, то умрете от скуки. Если вам нечего делать, если вы приехали без цели, то вы тоже умрете от скуки. У вас должно быть какое-то занятие: написать книгу, сделать фотоальбом, поработать доктором. Кроме того, вы должны любить Россию и уживаться с ментальностью местных людей. Жить в Шойне несложно. Отличие от других мест в России не сильное. Разве что туалеты ужасны, баня только раз в неделю и горячей воды нет.

— Во что верят люди в Шойне?

— У них нет священника или церкви. Но они очень русские в том смысле, что они очень суеверны: например, не здороваются через порог или наступают на ногу в ответ, если им наступили на ногу. В некоторых домах есть иконы. Но они наедине со своей верой.

— А на что надеются?

— Не знаю. Они мне не сказали. Я знаю, на что надеется молодежь: уехать, устроиться на работу, начать нормальную жизнь, учиться. Есть те, кто приехал сюда за северной надбавкой и вполне доволен. Многие мужчины одиноки или разведены, во многом из-за алкоголизма. Но им нормально.

— Они счастливы?

— Вполне. Один мужчина мне сказал: «Я в этом году собрал триста килограмм морошки». Это их главная работа. Потом приходит корабль, им платят, и они говорят: «Я теперь могу есть качественную колбасу». Ты можешь пережить в Шойне незабываемые моменты с тундрой, с этим небом, с детьми. Единственные, с кем были проблемы в разговоре, — это женщины моего возраста, и на что они надеются, я не знаю.

Понравился материал? Помоги сайту!