«Акции российских художников замыкаются на самих себе»

Швейцарский культуролог и теоретик медиа Кристоф Бруннер из Цюрихского университета искусств выступил в Москве в рамках междисциплинарного проекта «Удел человеческий». 30 января в ГЦСИ он прочел лекцию о политической и эстетической концепции арт-активизма «По направлению к реляционному реализму? О политике и эстетике коллективности», а затем провел мастер-класс «Мысль в действии — практики имманентной критики». Кристоф Бруннер встретился с Ольгой Мамаевой и рассказал о национальных особенностях протеста и о том, почему в Европе настоящий арт-активизм невозможен.

— Говоря об арт-активизме, неизбежно сталкиваешься с дилеммой: а что именно считать таковым? Ведь грань между политическим высказыванием и искусством чрезвычайно тонка. Как отличить одно от другого?

— Арт-активизм тем и интересен, что всегда балансирует между гражданским/политическим высказыванием и эстетикой, которые ни в коей мере не противоречат, а наоборот, являются продолжением друг друга. Я больше шести лет изучаю, какой язык, образы и формы экспрессии используют арт-активисты, например, в Латинской Америке, чтобы поднять те или иные проблемы. Арт-активизм — это новый способ мышления, выстраивания коммуникации между людьми, доступный для всех. В этом его сила. Понять, искусство это или не искусство, очень просто: если то, что вы видите, воздействует на ваши эмоции, психику — это художественное произведение. И, конечно, любое произведение искусства — это всегда метафора. Пожалуй, эти два критерия могут наверняка определить, где арт-активизм, а где политический протест в чистом виде.

— Как эволюционировал арт-активизм за последние десятилетия? Наверняка в каждой стране или более крупном регионе есть национальные особенности коллективного действия, своя протестная культура.

— Конечно, но в последние годы эта эволюция повсеместно происходит под воздействием медиатехнологий, помогающих задействовать огромное количество людей, как в случае с движением Occupy. Кроме того, арт-активизм, который прежде касался в основном только политики, постепенно проникает во все сферы жизни — медицину или экологию. Для того чтобы говорить о каждой из этих проблем, требуется свой набор выразительных средств.

Для арт-активизма нужно отчаяние.

— Ваша лекция апеллирует к термину «искусство взаимоотношений», предложенному современным куратором и искусствоведом Николя Буррио. Значит ли это, в частности, что поиск языка, как вы говорите, должен идти с двух сторон — художника и зрителя?

— Да, конечно, потому что зритель — он же и участник акции.

— А что происходит в этом смысле в Швейцарии?

— В Швейцарии, как и в большинстве европейских стран, в искусство вовлечены огромные деньги, частные капиталы, там создан громадный арт-рынок, который диктует свои законы. Арт-активизм популярен в основном в студенческой среде и у художников, сосредоточенных на социально значимых проблемах, скажем, экологических, связанных с глобальным потеплением. Но все это локальные проекты. Арт-активизм по-настоящему расцветает в странах с жесткими режимами, скажем, в Латинской Америке — там это не просто отдельные вспышки, а полноценный протест, принимающий форму художественных акций. В своем исследовании, над которым я работал в Цюрихском университете искусств, я в этом смысле изучал Аргентину, где арт-активизм имеет долгую историю. В стране существует мощное андеграундное искусство наподобие того, что было в Советском Союзе (отчасти это сохраняется и в современной России). В Аргентине много молодых людей, разочарованных политикой нынешних властей, и они находят поддержку у простых аргентинцев. Например, в 2001 году произошел финансовый кризис, и по стране прокатились массовые протесты, часто принимавшие форму художественных акций. Самые громкие прошли на сахарных плантациях в провинции Тукуман, которая считается центром оппозиции. Протестуют против нечестных выборов или против подавления политических противников. Люди выходят на улицу, потому что видят в этом способ хоть как-то улучшить свою жизнь. Для арт-активизма нужно отчаяние.

— А в России, по-вашему, его достаточно?

— Думаю, да. Хотя сравнивать Аргентину и Россию я бы не стал. Разница, прежде всего, в том, что акции российских художников носят скорее индивидуальный характер, они словно замыкаются на самих себе, не желая привлекать людей. Акция Pussy Riot в храме Христа Спасителя была «чистым искусством» в том смысле, что она была рассчитана на зрителей, которые увидели ее только по телевизору. Pussy Riot дали людям возможность согласиться или не согласиться с их действием, не вовлекая их в сам процесс (я, разумеется, не утверждаю, что это нужно было сделать, поскольку сам сложно отношусь к этой акции). В то время как аргентинское движение Internacional Errorista, основанное десять лет назад, напротив, действует повсеместно, превращая в участников акций как можно большее число людей: соседей, посетителей магазинов и так далее. Для них массовость — некий легализующий фактор.

Арт-активизм — это новый способ мышления, выстраивания коммуникации.

— Что еще отличает российский арт-активизм от других протестных движений?

— В Латинской Америке, в той же Аргентине, которую я знаю лучше, такие акции часто носят игровой характер, в них нет агрессии, зато есть гротеск, юмор. Там символом антивоенной акции может стать щенок, а сами протестующие нередко напоминают участников бразильского карнавала. Ненависти противопоставляется шутка, игра. В России это не так. Или не всегда так. У вас человек, выходящий на улицу, — прежде всего, художник: его высказывание серьезно и по форме, и по содержанию, а главное — чрезвычайно политизировано. Во всяком случае, это касается таких художников, как…

— Петр Павленский?

— Именно. Павленский — одна из важнейших фигур современного российского активизма. То, что он делает, всегда потрясает. Это всегда некий взрыв, направленный против системы.

— Какая из его акций вам кажется самой удачной?

— Я знаю далеко не все. Самая узнаваемая, наверное, «Шов», во время которой он зашил себе рот. Это было смело и очень точно.

Понравился материал? Помоги сайту!