Прот. Борис Михайлов: «Я бы не хотел быть автором каких-то воспоминаний»

Борис Борисович Михайлов (род. 4 декабря 1941 г., Москва) в 1959 году окончил школу, поступил на исторический факультет МГУ (кафедра истории и теории искусств, вечернее отделение). Три года служил в Группе советских войск в Германии. После армии восстановился в университете, окончил, работал директором передвижной выставки «Иркутск — Иваново».

В 1970—1973 годах учился в аспирантуре МГУ; диссертация «Методология советского искусствознания 1920-х гг.» (защитил в 1988 году). Кандидат искусствоведения. Семнадцать лет работал в музее-усадьбе «Останкино».

23 января 1974 года выпустил в самиздате заявление в поддержку А.И. Солженицына. Принимал участие в деятельности Русского общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям. Осенью 1983 года объявил себя распорядителем фонда, но через неделю сложил полномочия.

В 1991 году рукоположен в диакона и священника к храму Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, в 1993-м — пресвитера.

Настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Филях, член епархиальной искусствоведческой комиссии Московской патриархии.

— И я, и, думаю, очень многие впервые узнали ваше имя из мемуарной книги Солженицына «Бодался теленок с дубом», где он вспоминает, как зимой 1974 года, в момент оголтелой травли, предшествовавшей высылке, «бесстрашные трое молодых», как он пишет, — вы, Вадим Борисов и Евгений Барабанов — выступили с заявлениями в его поддержку. Понимали ли вы тогда, какими последствиями для вас этот шаг обернется?

— Да, конечно.

— Ощутили ли вы какие-то последствия этого заявления?

— Надо сказать, что мне 73 года, и у меня не очень хорошо с памятью, события далекого прошлого потерялись в моей памяти. Вы мне напомнили — и я вспомнил. Но что касается деталей… Помню, мое заявление начиналось так. Я писал (цитирует по памяти): «Я хочу в эти дни, когда беда идет в дом и в жизнь Александра Солженицына, чтобы прозвучало слово человека неименитого, слово благодарности и поддержки...» Вот такое было начало, если не ошибаюсь. И, собственно, все содержание в этом. Поддержка, желание выразить поддержку.

— Были ли вы тогда лично знакомы с Александром Исаевичем?

— Нет.

— А с кем-то из его круга?

— На эту тему я не хочу распространяться.

— Как изменилась ваша жизнь после того, как вы это заявление выпустили?

— Она не изменилась, она осталась такой же. Никаких репрессий со стороны власти не было.

— Я читал, что вам помешали защитить кандидатскую диссертацию.

— Я ее защитил.

— Но позже, в 1988 году.

— Позже, да.

— Сильно позже…

— Ну, вы знаете это лучше меня (смеется), но меня эти вещи совершенно не интересуют в моей жизни.

— Оглядываясь на то время, считаете ли вы для себя важным тот ваш шаг?

— Разумеется, конечно.

— Он как-то изменил вашу дальнейшую жизнь?

— Не думаю, что он как-то изменил мою жизнь. Моя жизнь текла своим чередом, и мои взгляды на жизнь в Советском Союзе, на советское общество, на присутствие в ней КГБ со всеми его присными никак не изменились. Все было так же, осталось так же, как и было.

— То есть к началу 1974 года вы уже были сформировавшимся в этом смысле человеком.

— В общем, да.

— А кто и что формировало вас?

— Советская действительность формировала меня. И какие-то мои личные представления о жизни, о справедливости, о правде, о лжи. Я говорю это без сарказма, потому что действительно я со старших классов школы уже понимал, что есть что в этом отношении. У меня выработалось совершенно определенное отношение к советскому строю, отношение негативное. И, я думаю, таких ребят было очень много, я уверен в этом.

— В 1970-е годы вы, как автор, принимали участие в парижском журнале «Вестник РСХД».

— Да, я любил этот журнал, очень высоко ценил его, он был мне очень близок. И какие-то статеечки мои небольшие там были, общекультурного плана в большей степени. Немного, но было. А активное участие — это громко сказано.

— Каков был круг вашего общения в 1970-е годы?

— Я не хочу об этом говорить. И то, что я сказал о своей памяти, — это не уловка, а абсолютная правда. И вообще рассказывать о своей жизни кому бы то ни было я совершенно не собираюсь. Лучше это направление оставить.

— В 70-е годы вы принимали участие в Фонде помощи политзаключенным, который был основан на средства Солженицына.

— Да.

— А в чем оно заключалось?

— Какие-то конкретные дела я не помню совершенно.

— Но вы знали распорядителей фонда — Александра Гинзбурга?..

— Гинзбурга я знал, встречался с ним, как и многие. Ну, так, редко. Дружен, естественно, я с ним не был, он гораздо старше меня был.

— А с Сергеем Ходоровичем?

— Конечно. И Сергей Ходорович был другом нашей семьи, моей покойной жены. Не то что мы были такие неразлучные друзья, но мы были хорошо знакомы семьями, уважали друг друга, доверяли друг другу. И я до сих пор сохраняю к Сереже очень благодарные чувства.

— С фондом связан эпизод, который до сих пор вызывает дискуссии и сведения о котором противоречивы. Я имею в виду тот момент, когда осенью 1983 года вы объявили себя распорядителем фонда и вскоре сами же отказались от этого. Можете ли вы рассказать об этом эпизоде подробнее?

— Да, эту историю я помню. Дело в том, что тогда был трудный период в фонде, потому что как-то колебалось сложившееся прежде руководство фонда. Это дело было очень трудное, и тогда во главе был Андрей Кистяковский, и он испытывал, видимо, какие-то серьезные трудности.

— Он болел.

— Кроме всего прочего, да. И было такое ощущение, что нужно готовить замену. Так я думал об этом. Я не думал, что я буду замещать его. Но как-то об этом думали, понимали это и другие тоже. И как-то сложилось так — повторяю, я не могу описать с какими-то подробностями, — что Андрей то ли временно как-то… не отстранился, конечно, не снимал с себя обязанности, но в общем, видимо, не мог эффективно осуществлять руководство. И я тогда сделал роковой для себя шаг: роковой, потому что я оказался не готовым, на самом деле, к тому, за что я попытался взяться. Я пытался взяться за руководство фондом. Это было искреннее желание, я понимал, что это трудная очень ноша. Но самое главное, что я ощутил свою неспособность выполнять эти обязанности тут же, как только взялся за это дело. И в этом, конечно, моя очень большая вина... Я испытываю чувство большой вины — перед фондом прежде всего, перед учредителями фонда, перед теми людьми, с которыми я был вместе и которые считали меня человеком достаточно надежным, на кого можно положиться. И я испытываю чувство стыда и перед теми людьми, которых фонд окормлял. Я никого не обвиняю, не ищу объяснений, защиты или чего-то, вина на мне.

Такие вещи брать на себя, взялся, а потом сразу отпустил — это очень плохо. И еще раз повторяю: вина на мне, и она останется со мной до конца моих дней.

— А как вы поняли, что не можете выполнять эти функции? Было ли оказано на вас какое-то давление?

— Нет, давления не было. Не было [у меня] достаточной решимости.

— У вас ведь уже тогда было пятеро детей...

— Пятеро, да, они так у меня и остались.

— Будучи отцом пятерых детей, опасно было вступать на такую, что называется, расстрельную должность, как распорядитель Солженицынского фонда...

— Опасно вступать, да. В общем, это был шаг, непростительный для человека, который уже во взрослых годах находится. Если ты идешь, то надо понимать, что и как. Скорее, это было…

— Импульсивное решение?

— Да, скорее, так.

— А почему вы не согласовали это с Андреем Кистяковским?

— Я не помню. Я могу только сказать, что у меня с Андреем никогда не было близких отношений. Именно по фонду. Никогда. А Сергеем Ходоровичем были, да. С Андреем не было, и я понимал, что с ним и согласовать невозможно. Потому что он был в каком-то таком состоянии… трудном. Поэтому вот так... В общем, все получилось нехорошо. В значительной степени оттого, что сама ситуация была трудная, ее было трудно так вот разрешить.

— В чем была эта трудность?

— Ну, потому что Андрею трудно было уже выполнять эту работу. Так мне кажется, не могу утверждать. Вот какая-то была неустойчивость, и все это чувствовали. Я ни в коем случае Андрея не обвиняю…

— Он тяжело болел, это объективный факт.

— Да, об этом говорить даже нечего. Но и сама по себе эта должность, конечно, требует всего человека.

— Вы заявили тогда о своем решении стать во главе фонда публично, западной прессе?

— Да какой западной прессе? Я никогда не имел с ними никаких контактов!

— А как это было оформлено, ваше заявление?

— Не знаю. Как некий факт. Я не объявлял этого публично, но я объявил это среди близких друзей. Они высказались довольно скептически, что стоит ли, подумай и так далее. И, в общем, я из порыва решительности сразу перешел к глубоким сомнениям. Это горько — об этом говорить, и я повторяю, что я сделал неправильный шаг.

— В «Вестях из СССР», которые издавал в то время Кронид Любарский, была приведена такая мотивировка вашего отказа от должности распорядителя: это было сделано под влиянием вашего тогдашнего духовника, который сказал, что это «не угодно Богу». Так ли это?

— Нет, этого не было, разумеется, ни в коем случае. Было сказано: куда ты идешь, ты подумай, у тебя пятеро детей, ты что делаешь… Вот так примерно. Очень твердо и определенно.

— А кто был ваш духовник?

— Этого я открывать не намерен. Но дело не в этом. Дело в том, что это было точно, точный диагноз. Он знал меня, и он видел мое состояние, мою растерянность в то время и понимал, что я не за свое дело взялся. И так по-отечески прямо мне и сказал. Вот так. И я с позором, надо сказать, вышел, но поделом… Такие вещи брать на себя, взялся, а потом сразу отпустил — это очень плохо. И еще раз повторяю: вина на мне, и она останется со мной до конца моих дней.

— Входил ли с вами в контакт КГБ до того, как вы отказались от руководства фондом?

— КГБ со мной никогда в контакт не входил. Я не имел контактов с КГБ.

— Но, по сведениям «Вестей из СССР», у вас в 1983—1984 годах было несколько вызовов в прокуратуру и в КГБ. На вас было заведено дело, которое впоследствии было закрыто и заменено на «предостережение».

— Вы знаете, я об этом читал, но я этого не помню, искренне совершенно говорю.

— То есть никакого давления КГБ в связи с фондом вы не помните?

— Нет, не помню, чтобы меня начинали особым образом опекать или что-то такое. Я думаю, потому что это очень быстро как-то произошло.

— Считается, что после этого случая фонд прекратил свою деятельность в СССР и возродился уже в постсоветской России.

— В общем, да. Как-то оказалось так, что я сыграл очень злосчастную роль. Действительно, это так.

— Когда вы объявили себя распорядителем, получили ли вы поддержку Солженицыных?

— Я не помню. Тогда была некоторая общая растерянность.

— А с Андреем Кистяковским вы после этого не виделись?

— А я вообще с ним очень редко виделся. Мы с ним не были дружны никак.

— Вдова Андрея Марина Шемаханская вспоминает, что вы к ним приходили, когда Андрея не было дома, чтобы сказать, что берете на себя миссию по руководству фондом.

— Очень может быть. Я, естественно, должен был это сделать, и, скорее всего, так оно и было.

— Вспоминаете ли вы ту эпоху? Может быть, о чем-то или о ком-то вам хотелось бы рассказать сегодня?

— Конечно, конечно, вспоминаю… Безусловно, это было время очень значительное. Но я бы не хотел быть автором каких-то воспоминаний.

— То есть вам не хочется сегодня подробно говорить об этом?

— Совершенно. У меня нет внутренней потребности в этом.

— Эта эпоха — для вас закрыта?

— Она не закрыта, она осталась в моей жизни, в части моей жизни.

Просто это время прошло. Оно осталось во мне как очень дорогое время, и я думаю, что для очень многих оно таким было. Моя внутренняя активность, политическая, естественно, не прошла. Я по-прежнему очень слежу за всеми событиями, и в этом смысле я сохраняю какую-то элементарную активность нормального человека, который понимает, что происходит, вот и все.

— После возвращения Солженицыных в Россию вы как-то объяснялись с ними по поводу того эпизода?

— Да, я виделся в свое время с Натальей Дмитриевной. И говорил о себе так, как это того заслуживало, и все.

— Она приняла ваши объяснения?

— Ну, можно сказать, что да. Хотя вина на мне, и она остается, но тем не менее все прошло без каких-то тягот.

— Можно ли сказать, что этот сюжет для вас как бы внутренне завершен?

— Это моя жизнь. Отчасти это жизнь фонда. Моя жизнь, и все. Поскольку это будет опубликовано, я у всех, кого я как-то задел этим своим поступком (а иного и быть не может), вызвал какое-то недовольство, совершенно законное, этим своим неподготовленным поступком, — я у всех прошу прощения. Я осознаю свою вину и рад возможности сказать об этом публично.

От редакции COLTA.RU

После публикации в рамках настоящего цикла интервью с Мариной Шемаханской, вдовой последнего распорядителя Солженицынского фонда в СССР Андрея Кистяковского, мы получили отклик Веры Иосифовны Лашковой, также принимавшей в 1970—1980-х годах деятельное участие в работе фонда. Считаем своим долгом опубликовать его одновременно с интервью прот. Бориса Михайлова. Написание полной и откровенной истории фонда зависит сегодня от его бывших руководителей и сотрудников. Необходимость в ней, с нашей точки зрения, давно назрела.

С болью и горечью прочитала интервью госпожи Шемаханской, где она говорит о Борисе Михайлове — отце Борисе. С ним я знакома и дружна, можно сказать, с незапамятных времен, когда они трудно и счастливо жили еще на Арбате, в Кисловском, — Боря, Наташа и четверо их маленьких детишек; потом народилась Сонечка. В то время было нас, так называемых диссидентов, совсем немного — узкий и тесный круг, почти братство: мы все друг друга знали, доверяли, хотя «лишних» вопросов старались не задавать. Фонд помощи политзаключенным был основан Александром Исаевичем Солженицыным в 1974 году, и Боря принимал участие в его работе, но в чем именно оно заключалось, знать было не нужно. Я категорически утверждаю, что никогда Боря не сотрудничал ни с какими «органами» — это знают все еще оставшиеся участники фонда и, конечно, готовы это подтвердить. Наталья Дмитриевна Солженицына, прочитав интервью, была, как она сказала мне, «очень удручена», и, конечно же, и она никогда и мысли не допускала о Борином «сотрудничестве». Возглавлявшая фонд после ареста в 1977 году Александра Гинзбурга его жена Арина сказала мне в телефонном разговоре, что участие Бори в работе фонда всегда была очень деятельным и эффективным; у нее в архиве хранятся все письма о работе фонда, которые Боря ей посылал. То неудобное положение, в котором оказался отец Борис тогда, осенью 1983 года, — в связи с намерением возглавить фонд, а потом отказом, — было обусловлено несколькими причинами: намерение взять на себя руководство фондом — желанием помочь, не дать прекратиться работе фонда: когда стало ясно, что Андрей Кистяковский серьезно болен, в то время, пожалуй, уже и никто не смог бы взять это на себя, потому что практически все участники фонда были арестованы, осуждены, сосланы. Но, взяв на себя ответственность, Боря недостаточно взвесил всю серьезность принятого решения и его возможные последствия, а они могли быть только печальными — арест, суд, срок. Печальными же потому, что он был отцом и единственным кормильцем жены и пятерых маленьких детишек. И принял решение — отказаться, что тоже ведь потребовало от него определенного мужества, и всю жизнь потом он не снимал с себя вины за все происшедшее. Вот такова была та ситуация.

Вера Лашкова
27 ноября 2014 года

Понравился материал? Помоги сайту!