Елена Санникова: «Предостережение КГБ меня и подтолкнуло к деятельности»

Елена Никитична Санникова (род. 28 октября 1959 года, Москва) в 1978—1980 годах училась в Калининском государственном университете (филологический факультет, русское отделение).

С 1981 года принимала участие в Инициативной группе защиты прав инвалидов, редактировала бюллетени группы, проводила опросы инвалидов. Сотрудничала с Русским фондом помощи политзаключенным и их семьям.

Арестована 19 января 1984 года, приговорена к 1 году лагеря и четырем годам ссылки. Ссылку отбывала в Томской области. Вернулась в Москву в декабре 1987 года. 

Ныне эксперт движения «За права человека».

— Вы были арестованы 19 января 1984 года, когда вам было всего двадцать четыре года. Что привело к вашему аресту?

— Чуть меньше чем за год до этого, 3 февраля 1983 года, у меня был обыск, на котором изъяли довольно большое количество самиздата, тамиздата, самиздатовской периодики. Кроме того, забрали мои дневниковые записи, которые позже были приложены к делу как антисоветские. После обыска я обратилась в прокуратуру с требованием вернуть мне изъятое. В ответ на эти заявления мне пришло уведомление, что все материалы отправлены в КГБ для решения вопроса о возбуждении уголовного дела.

Обыск был во всех отношениях незаконным. Формально его проводила прокуратура, но прокурор, имя которого было занесено в протокол, не проявлял активности, а искали трое в штатском, молчаливые, знающие свое дело, явные сотрудники КГБ. Но они не представились, их имена в протокол занесены не были. Абсурдным был формальный повод для обыска. Был такой Иосиф Тереля, украинский диссидент, который почти постоянно находился в заключении. Его выпускали и вскоре снова сажали. И вот после очередного заключения он приехал в Москву. Это была осень 1982 года. Я познакомилась с ним у одних хороших людей, его рассказы о лагерях показались мне очень интересными, и мы договорились, что он придет ко мне и я его подробнее расспрошу о его последней отсидке…

— Для чего?

— Для того чтобы записать, придать какую-то литературную форму и обнародовать в самиздате.

— А в каком издании?

— Я предполагала отдать это в «Бюллетень В». Было такое своеобразное продолжение «Хроники текущих событий», упрощенный вариант «Хроники». Начал его выпускать Иван Ковалев, поэтому посмеивались, что «В» значит «Ваня», хотя на самом деле «В» — это «вести». Власть прореагировали на «В» так же, как и на «Хронику». После ареста Ивана Ковалева «В» издавал Алеша Смирнов, арестовали и его. Эстафету перенял Сергей Григорьянц, но он придал бюллетеню более литературную форму. У «В» появились обложка, эпиграф «Ибо не ведают, что творят». То есть это был уже не просто поток информации, а то, что можно взять и читать с интересом. И я думала, что рассказ Иосифа Терели как раз подойдет для «В». Надо сказать, что Иосиф был удивительным человеком, рассказывал ярко, живо, с юмором. Я и предполагала его в деталях записать. Но надо же было такому случиться, что именно когда Иосиф ко мне пришел, к нам заявился участковый. Так совпало, что в тот день [10 ноября 1982 года] умер Брежнев. И людей, которые хоть как-то на заметке были, власти почему-то решили в тот вечер посетить. Не только ко мне пришли, ко многим в тот день пришли просто так, с проверкой. И к нам пришел участковый милиционер, один. Причем не сразу сказал, что ко мне пришел, сначала к маме зашел, к дедушке, как-то объяснял свой визит, я слышала, что они о чем-то говорят. А потом зашел в мою маленькую комнату, увидел Иосифа, спросил документы и заявил: «Московской прописки нет, пройдемте». Я пошла вместе с ними. В отделении Иосифа увели в один кабинет, меня в другой и долго не отпускали. На каком основании меня не отпускали, совсем непонятно, но меня даже дольше продержали, когда выпустили, Иосиф меня уже ждал на улице. Ну, и не до интервью уже было, время у Иосифа было ограничено. Вскоре он уехал к себе на Львовщину, а несколько месяцев спустя его арестовали. Формально на этот раз — не по политическому обвинению. Тогда была тенденция использовать для политических репрессий статью «тунеядство». Ведь в Советском Союзе отсутствие постоянного места работы было уголовно наказуемо. А человеку, вернувшемуся из заключения, очень трудно было устроиться на работу, никто не брал. Иосиф подрабатывал на строительных работах, а по документам нигде на работе не числился. И его арестовали по статье «тунеядство». Но с обыском ко мне пришли по делу Иосифа Терели, так в ордере было написано. А что можно искать в Москве по делу о тунеядстве арестованного под Львовом (смеется)? Я и написала в прокуратуру: какое отношение к делу Иосифа Терели имеет все, что у меня изъяли?

— В общем, получилось, что пришли не зря, они нашли у вас многое.

— Да. Но найти у меня что-то они предполагали. А то, что встретили у меня Терелю, когда просто зашли с проверкой, — это случайность.

— Но это и не было криминалом.
— Нет, конечно.

— А то, что нашли, оказалось криминалом?

— Не все, но что-то оказалось. Из самиздатовской периодики у меня изъяли бюллетени московской группы Amnesty International, бюллетени СМОТа, много материалов и бюллетеней ИГЗПИ… Это Инициативная группа защиты прав инвалидов. Я сотрудничала с этой группой, помогала им создавать документы, выпускать бюллетени. Особенно мне было обидно, что у меня на том обыске забрали неоконченный номер бюллетеня ИГЗПИ. Вот 13 номеров вышло, должен был выйти 14-й номер, и он не вышел. Незадолго до этого члены группы Ольга Зайцева и Валерий Фефелов уехали, оставался только Юрий Киселев. А с Ольгой Зайцевой мы довольно интересную статью подготовили о положении молодежи в домах-интернатах. Это о тех детях-инвалидах, которые из детского дома-интерната в 18-летнем возрасте переходят во взрослый дом-интернат для инвалидов, как правило, в жуткие условия. О людях, собственно, обреченных на небытие.

А вообще забирали на том обыске все подряд. Все, что на пишущей машинке напечатано. Стихи Гумилева, Клюева, Ахматовой, Цветаевой… даже графа А.К. Толстого стихи в машинописном виде.

— Публиковать тогда подобного рода материалы в официальной прессе было невозможно?

— Абсолютно невозможно! Мы в начале 1982 года с Ольгой Зайцевой съездили на Украину. В группу очень много писем приходило от инвалидов. После объявления о создании группы просто поток писем от инвалидов хлынул. Но вскоре на обысках эти письма изъяли, и по всем адресам прошелся КГБ. А с Украины пришло много новых живых и довольно трепетных писем, и мы проехались по адресам этих инвалидов, встретились с ними. Одна из проблем, которые поднимал Юрий Иванович Киселев, основатель группы, — что в Советском Союзе нет Общества инвалидов. Есть Общество слепых, есть Общество глухонемых… конечно, и они не идеальные были, в Советском Союзе особенно развернуться нельзя было общественной организации, но все-таки что-то удавалось сделать, какие-то мастерские, клубы, помощь в лечении, общение люди находили. А у инвалидов по опорно-двигательной системе никакой поддержки, кроме собеса, не было. А помощь от этого собеса была на более чем низком уровне. И мы с Ольгой в январе 1982 года проехались по адресам инвалидов и поговорили с ними о том, чтобы они попробовали создать на Украине такое общество. При этом мы каждому говорили, чтобы они ни в коем случае, во-первых, не заявляли о связи с нами, потому что мы уже на плохом счету, а во-вторых, чтобы не выражали никаких оппозиционных настроений. И тогда, может быть, получится у них создать такое общество. Но когда мы из этой поездки вернулись, Ольгу вызвали и сказали, что она ездила создавать антисоветское общество. Самое грустное, что КГБ побывал у каждого из этих инвалидов, а ведь они — беззащитные, беспомощные люди. Им сказали «подпишите», они и подписали. Якобы мы их агитировали нечто антисоветское создавать. При мне Ольга позвонила одному из них и спросила, как у него дела, и он говорит: «Неплохо, нам новые инвалидные коляски дали». А ведь тогда даже инвалидных колясок не выдавали этим людям. Точнее, выдавали от собеса нечто громоздкое и жуткое. А нормальных инвалидных колясок и в продаже-то не было. А тут им выдали новые югославские коляски. Хорошо! «А зачем вы клеветали на нас, будто мы пытались создать антисоветскую группу? Разве хоть слово было об этом?» На что инвалид сказал: «Я не могу об этом говорить». И все, больше мы им не звонили. И осуждать их нельзя. А на Ольгу завели-таки уголовное дело. Валера Фефелов — инвалид-спинальник, двое детишек… Им сказали: или уезжайте на Запад, или дело готово к передаче в суд, статья 190-я прим… И пришлось им уехать в Германию. Остался один Юра Киселев из группы.

Ну, и я осталась — доделывать эти бюллетени. И вот у меня изъяли довольно много материалов Инициативной группы защиты прав инвалидов. Бюллетеней было не жалко, ну, изъяли и изъяли, они все на Западе уже были, а вот последний, незаконченный, номер забрали — это было обидно. Рукописи, которые были в единственном экземпляре…

А вообще забирали на том обыске все подряд. Все, что на пишущей машинке напечатано. Стихи Гумилева, Клюева, Ахматовой, Цветаевой… даже графа А.К. Толстого стихи в машинописном виде. Конечно, это не пошло в обвинение. И бюллетени ИГЗПИ не стали материалами дела, и бюллетени московской «Эмнести Интернешнл». А вот бюллетени СМОТа в обвинение мне вошли. Два номера забрали, но по шесть-семь экземпляров каждого.

— Это распространение.

— Да. Пошла в обвинение рукопись одна, которую я, честно говоря, просто для заработка печатала. «Определение различной власти» она называлась. Довольно безграмотная рукопись. Но они нашли в ней антисоветчину.

А еще Юра Киселев… Сейчас можно всех называть по именам, тогда это исключено было. Когда начались события в Польше, Юра Киселев написал «Воззвание к польскому народу». Очень яркий текст. И мне показал: «Вот в каком бы виде это представить? Я своим именем подписать не могу, у меня группа [инвалидов], ее уничтожат, если я подпишусь». Когда он мне это принес, у меня первая реакция была — страх, что найдут и вычислят его почерк. Он у меня это воззвание оставил. И первое, что я сделала, когда он ушел, — переписала от руки, редактируя по ходу дела, а его рукопись уничтожила (смеется). Потом он попросил отвезти Тане Трусовой. Виктор Гринев, ее муж, тогда еще на свободе был. Я показала, и мы там все вместе смотрели, думали. Виктор Гринев твердо сказал, что без подписи такой текст нельзя распространять, а подписи собирать — людей подставлять. «Надо подумать». И у себя текст оставил. А когда пришли его арестовывать, текст забрали. И мой почерк потом определили.

Так что первый пункт моего обвинения был — «Воззвание к польскому народу», это из дела Гринева ко мне перекочевало. Другой важный пункт — письмо в защиту Иосифа Терели. О том, что Иосиф Тереля арестован, я узнала, когда ко мне пришли с обыском. А незадолго до этого я встречалась с его женой Оленой, она приезжала ненадолго в Москву. И она вот-вот должна была родить. Они жили в сельской местности. Двое детишек маленьких, вот-вот должен появиться третий, и тут опять его арестовывают! И меня это взорвало. Я с накалом написала об аресте Иосифа и адресовала письмо ни больше ни меньше — папе римскому. И отдала для передачи на Запад.

— Передали от своего имени?

— Конечно. Письмо в защиту арестованного не могло быть анонимным. Это всегда подписывалось.

Весной 1983 года арестовали Сергея Ходоровича. Это был очень сильный удар. Осенью фонд распался из-за этой вот драматичной ситуации. Летом я от дел на какое-то время отошла, была в геологической экспедиции на Урале, пыталась там же даже в университете восстановиться. А потом вернулась в Москву, выяснила, что и с фондом такая ситуация, и арест за арестом, и Юру Шихановича арестовали, это уже ноябрь 1983 года был… И я почувствовала, что должна что-то сделать, чтобы не поддаться чувству полной безнадежности, чтобы в отчаяние не впасть. Я напечатала такой бюллетень, который назвала «Вестник правозащитного движения», симпатично его оформила, включила в него главы из «Архипелага», о правозащитном движении написала, о Фонде Солженицына, об аресте Ходоровича, стихи Ирины Ратушинской туда поместила и материал об ее заключении, ну и о последних арестах, об аресте Шихановича… В общем, приличный получился бюллетень. Распространила я его как успела, за месяц, но когда меня арестовали, у меня все-таки какое-то количество экземпляров изъяли.

В итоге «Вестник правозащитного движения», письмо папе римскому, «Определение различной власти», бюллетень СМОТа, «Воззвание к польскому народу» — вот обвинение, которое мне предъявили при аресте. И еще предъявили подпись под письмом в защиту Ивана Ковалева. Но потом это почему-то сняли. Там не моим почерком стояла подпись. Хотя я от нее не отказывалась, даже с гордостью какой-то сказала: «Да, я подписывала». Но когда получила обвинительное заключение, там уже этого пункта обвинения не было.

— И к чему вас приговорили в результате?

— А срок был вообще детский. У меня глаза на лоб полезли, когда прокурор запросил один год лагеря и четыре ссылки. Я ждала четыре, пять, шесть лет под стражей, а тут — всего год!

— Может быть, это было снисхождением к вашему молодому возрасту? Многие, с кем я говорил, вспоминая о своих первых контактах с КГБ, рассказывали, что их сперва пытались, так сказать, наставить на путь истинный. Надеялись на перевоспитание. Впрочем, это было в конце 1960-х.

— У меня сроки более сжатые были. Официальное предостережение от органов госбезопасности мне предъявили в 1981 году, а уже в 1983-м — этот обыск. Вот меня как-то спрашивали с «Эха Москвы», повлияло ли предостережение органов госбезопасности на меня в плане, может быть, попытки отойти от этой деятельности. Я тогда ответила: «Конечно, нет». А потом подумала, что ведь как раз наоборот: именно это предостережение меня и подтолкнуло к деятельности. В общем-то правозащитной деятельностью я хотела заниматься, но между тем у меня было желание сначала получить высшее образование, потом поработать по специальности сколько-нибудь… А тут — исключение из университета, потеря работы в результате этого официального предостережения — и незамедлительному включению в деятельность ничто уже не препятствовало.

А выгнали меня в 1980 году из Калининского университета. Я поступила на учебу не в Москве, потому что я была не в комсомоле и надеялась, что в провинциальном вузе к этому меньше придирок будет, чем в московском.

— С детства оказались в антисоветской среде?

— Нет, не могу так сказать. Мои родители были из числа тех, кто все понимал молча. Людей, которые понимали происходящее в стране, но считали невозможным как-то об этом заявлять, нельзя назвать антисоветчиками. Так что я не могу связывать с влиянием домашней среды то, что где-то классе в шестом меня уже вызывали на проработки в учительскую. А потом перестали вызывать, потому что решили: лучше эту девочку не вызывать, а то она нам еще наговорит…

Я думала, что Солженицын — это историк. И почему-то я думала, что он вообще на Западе живет, потому что у нас нельзя этим заниматься…

— А что вас тогда, шестиклассницу, могло заставить задуматься?

— А я думаю, что не только меня… Задумывались, наверное, многие. Еще раньше, в четвертом классе, я спросила у родителей, кто такой Сталин. Они засмеялись. Я удивилась: «Что вы смеетесь?» Они рассказали, что в их детстве в каждой газете на каждой полосе был портрет Сталина, а если бы какая-нибудь газета реже, чем другие, упомянула имя Сталина, то редакторам бы досталось. И немного рассказали о сталинских репрессиях. И это меня потрясло. Этот разрыв между тем, что говорят, и тем, что происходит в стране реально… И что вообще возможно такое: сегодня он генералиссимус, отец всех народов, а завтра он никто, и чего же тогда вся эта пропаганда стоит? И уже новый культ личности подсовывают. Кто такой Хрущев, я тоже могла спросить. А кто такой Брежнев — вопросов не было, потому что культ Брежнева уже навязывался нагло. Навязывался так, что это надоедало, вызывало протест, невыносимо скучно все это пустословие слушать было.

Мой дед, отец мамы, был журналистом, он работал в «Правде», умер в 1944 году от разрыва сердца. И я стала домашние архивы смотреть, раскрывать газеты сталинских времен. Вот это, наверное, был первый момент, когда я остро стала задумываться над происходящим. А когда Солженицына изгнали, я просто уже антисоветчицей стала.

— Вы уже читали в газетах об этом?

— И газеты не надо было читать, достаточно было радио или телевизор включить. Это была такая широкомасштабная травля, только и слышалось: предатель, власовец… А я знала до этого о Солженицыне только то, что он занимается историей сталинских репрессий.

— Откуда?

— А при мне «Голос Америки» кто-то слушал, и там я впервые услышала это имя и из сообщения поняла, что это человек, который занимается исследованием сталинских репрессий. Я думала, что это историк.

И почему-то я думала, что он вообще на Западе живет, потому что у нас нельзя этим заниматься… И вдруг этот информационный взрыв. И я опять спрашиваю у старших: «А он здесь жил?» — «Да, здесь жил, он писатель из Рязани». И вот тут у меня буквально вспыхнул интерес. Я стала слушать западные радиоголоса.

— А когда вы впервые прочли «Архипелаг» или, скажем, вещи Солженицына, опубликованные в СССР?

— Да я, конечно, сразу в школьную библиотеку пошла «Новый мир» искать. «Ивана Денисовича» там уже не было, «Матренина двора» тоже, но сохранился рассказик «Захар Калита», и еще я нашла статью [Владимира] Лакшина [«Иван Денисович, его друзья и недруги»]. Вот это я сразу схватила и себе забрала. А «Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Крохотки» мне только через год прочесть посчастливилось в сборнике, изданном за рубежом. «Архипелаг» было гораздо труднее достать, мне он в руки попал, когда мне уже лет 18 было. «Хронику текущих событий» мне один мой знакомый, тоже старшеклассник, принес, но только на один или два дня. Потом приходит за «Хроникой» и застает меня за пишущей машинкой. «Ой, ты что делаешь?! Никогда больше тебе давать не буду! Есть специальные люди, которые этим занимаются. А тебе зачем?» — «Ну как зачем? Сейчас тоже раздам, тоже буду заниматься…» Вот такие эпизоды в мои школьные годы были…

— Тем не менее не все читатели «Хроники» и даже ее распространители в результате оказывались под следствием. Поэтому я и спросил, кто были те люди, которые повлияли на вас…

— А это не имеет значения. Я, конечно, могу перечислить людей, с которыми я общалась, рассказать о знакомствах в правозащитной среде, которые дарила мне судьба. Но это значения не имеет. Значение имеет то, что человек выбирает в жизни для себя. Потому что были у меня друзья, сверстники, из таких семей, что не проблемой для них было и книгу любую запрещенную прочесть, и с Сахаровым поговорить. И между тем они выбрали для себя совсем другой путь. А я просто вот поняла, что раз творится в стране то, что я читаю в «Хронике текущих событий», то не заниматься этим, не участвовать в этой деятельности я просто не сумею. Я просто почувствовала какую-то личную ответственность за происходящее.

— Это было важнее учебы, это было на первом плане?

— Нет. Я понимала, что учеба, получение знаний — это очень важно. Я очень хотела окончить университет.

— Но никто же не знал, что советская власть рухнет в 1991 году. Каким вы видели свое социальное будущее тогда?

— Это довольно тяжело было. Я летом ездила в экспедиции… Я училась два года в Калининском университете, видела жизнь провинциального города, среду. Потом какое-то время я работала в деревне, устроилась воспитателем в детском садике в далеком районе Калининской области. Там я и свое официальное предостережение от КГБ получила, первый обыск у меня там был. И вот последнее лето на свободе я была в экспедиции на Урале. И я видела, чем живет страна, что думают люди. Я видела, что, как ни плохо они живут, они ничего другого не хотят. Всем хочется жить тихо-мирно, они адаптировались к происходящему, и диссидентство их просто раздражает. Они и над пропагандой этой, с одной стороны, посмеиваются, а с другой стороны, ее в себя впускают, не очень-то хотят это в себе преодолевать. Инстинкт самосохранения срабатывает. И я поэтому довольно мрачно смотрела на свое будущее, думала: ну арестуют, ну выйду я, может быть, снова арестуют, но страна такая, и что в ней может измениться?..

— А про эмиграцию думали?

— Нет.

— Не думали или не хотели?

— Не хотела. Было очень грустно, что прекрасные люди уезжали. И не было никакой надежды их снова увидеть. Я очень драматично переживала, что люди стоят перед этим выбором и что они делают этот выбор. И мы никогда их больше не увидим. Их уход от нас в какое-то небытие был, возможно, более полным, чем разлука с теми, кого арестовывали. Потому что из заключения человек вернется, а из отъезда никогда уже не вернется. И все повторялось, мало было исключений: сначала еще пишут, звонят, а потом исчезают…

— Вам не предлагали уехать?

— Предлагали, намекали, да. Нет, для меня это было изначально неприемлемо.

— Вы сидели в политическом лагере?

— 70-я статья — это только политический лагерь. Но мне дали год, и зачлось время, что я провела в Лефортовской тюрьме. И в мордовском лагере я пробыла совсем недолго. На этап, в ссылку, меня забирали из штрафного изолятора. Из московской Краснопресненской пересылки был спецэтап на самолете. Дней десять я в Томской тюрьме провела. А потом меня привезли в село Кривошеино Томской области, и там прошли три года моей ссылки.

— В ссылке вы продолжали следить за тем, что происходит в Москве?

— Конечно, я продолжала за этим следить, да. А когда началась перестройка… Ну, сначала даже слово «перестройка» всерьез не могло восприниматься. Но какие-то перемены я почувствовала летом 1986 года, когда мне вдруг разрешили… Я добивалась, чтобы мне учиться разрешили. Без надежды, что я этого добьюсь.

— Формально вы не имели права учиться?

— Понимаете, в законе был перечень, когда ссыльный может покинуть место ссылки, в связи с чем. И в этом перечне был отпуск по запросу из учебного заведения. Понятно было: если человек находится в ссылке по 70-й статье, никто ему учиться не даст. Но я настаивала, что меня обязаны отпустить. У меня было приглашение из Уральского университета. Я ведь перед арестом сдавала там экзамены, и меня должны были зачислить на 4-й курс заочного отделения филфака. Но меня арестовали. А когда из ссылки я написала в университет, мне ответили в таком духе: мы, мол, были удивлены, что вы не явились на учебную сессию, но, чтобы решить вопрос о вашем зачислении теперь, вы должны приехать. Кто-то из представителей власти мне говорил, читая эту бумагу, что в ней содержится понимание того, что я не могу приехать. И вдруг ближе к осени 1986 года мне говорят, что на Урал меня отпустить не могут, а вот в Томск поступить учиться — могут. Вот тогда я и почувствовала, что какие-то перемены есть. И еще Ирину Ратушинскую осенью 1986-го освободили. Но все равно не было ощущения, что это какой-то глобальный процесс. А меня освободили в самом конце 1987 года.

— То есть вы освободились, отсидев срок, а не по горбачевской амнистии?

— Нет, по амнистии. Мне еще год остался. Но ведь общей горбачевской амнистии и не было. Это были отдельные указы на определенное количество людей. Все очень не спеша делалось. В феврале 1987-го из прокуратуры приезжали, мне предложили что-нибудь написать, попросить об освобождении, но я отказалась, потому что мне это как-то дико показалось. Да и как-то уж они очень подозрительно уговаривали меня. У меня было ощущение, что любая бумажка их устроит, что бы я ни написала. Я уже знала, что в какой-то центральной газете была публикация, будто столько-то политзаключенных попросили о помиловании. И я поняла, что любой текст, который я напишу, они назовут просьбой о помиловании. А этого я не хотела. Поэтому я отказалась что-либо писать. И потому в начале года меня не освободили. Но в декабре уже без моей просьбы появился указ… По-моему, только двух человек этим указом освободили: меня и Татьяну Великанову.

Благодарим за помощь в проверке фактов сотрудника Международного Мемориала Алексея Макарова.

Понравился материал? Помоги сайту!