«Как появляется заказ? Заказ появляется по милости Божией»

Кажется, что сегодня мы знакомы с образцами религиозной культуры и православной эстетики так же хорошо, как с официальной риторикой Русской православной церкви. Но, как и любое искусство, искусство церковное — это процесс и постоянная практика, развернутая лицом к истории и ежедневно эту историю создающая. Каково сейчас художнику жить и действовать внутри церковного организма? Как устроена его работа и в чем ее особенности? В каком состоянии находится церковное искусство?

Обо всем этом мне удалось поговорить с весьма разными людьми. Мои собеседники живут в разных городах, стоят на принципиально разных позициях и входят в церковное искусство с разных сторон. Кто-то занимается выработкой нового архитектурного языка, кто-то настаивает на верности традиционным образцам; кто-то пришел в церковь в процессе духовных поисков, кто-то — поисков эстетических, а кто-то оказался втиснут в систему отношений с церковным искусством насильно. Услышать рассказ о каждом из этих опытов — редкая возможность увидеть оборотную сторону церковного фасада.

Марина Симакова

• Творческое объединение «Квадратура круга» (Филипп Якубчук и Даниил Макаров), архитекторы, Москва

О себе и своем месте в церковном искусстве

Филипп Якубчук: Вообще архитектура меня заинтересовала, когда я в ранней юности был поражен храмовым зодчеством. И в какой-то момент у меня возникло недоумение: почему современная храмовая архитектура больше не является такой прорывной, передовой, какой она была в прежнее время?

Даниил Макаров: В свое время через культовую архитектуру я хотел заняться такой абсолютной архитектурой. Культовая архитектура, с которой я имел дело, когда еще учился, была православной. При окончании обучения моим дипломным руководителем стал Андрей Анисимов, архитектор, много лет занимающийся только православным зодчеством. Я спроектировал православный молодежный центр, получил определенные компетенции и проникся православным зодчеством еще больше. После я устроился работать в «Мастерских Андрея Анисимова», где проработал три года. Сейчас в рамках «Квадратуры круга» мы с Филиппом и с Иваном Земляковым занимаемся разработкой проектов современных православных храмов. Мы не находим в современной православной архитектуре той глубины, которая была у архитектуры исторической, и пытаемся понять, почему так происходит и как это изменить.

Якубчук: Эта архитектура не производит на людей такого эффекта, как в прежние времена. Есть одна важная фраза, зафиксированная в летописи. После того как русские послы побывали в соборе Святой Софии в Константинополе, они сказали: «Не знаем, на небе мы были или на земле». Сейчас храмы не производят такого впечатления, и есть ощущение, что это какая-то ошибка.

Макаров: Сегодня все объединения и архитекторы, работающие с церковным зодчеством, занимаются воспроизведением тех или иных исторических образов. Мы же работаем и с нецерковной, и с церковной современной архитектурой.

Якубчук: При этом мы знакомы с каноном и не пришли со стороны, мы — христиане и неравнодушны к предмету. Мы не лезем со своим уставом в чужой монастырь, но в то же время мы — архитекторы, живущие сегодня. Мы не пытаемся вернуться на сто лет назад, мы говорим: давайте делать актуальную архитектуру, которая вырастает из сегодняшней реальности.

О профессиональном сообществе

Макаров: Людей, работающих конкретно в этом направлении церковного зодчества, очень немного. Существует т.н. Гильдия храмоздателей, организованная архитектором Андреем Анисимовым, в которую пытаются собрать всех, причастных к созданию храмов.

Якубчук: Здесь есть проблема. Из-за того что в советское время невозможно было строить новые храмы, те, кто этой темой интересовался, вынуждены были заниматься реставрацией — это было единственной возможностью соприкоснуться с культовой архитектурой. Многие люди, которые начинали строить новые храмы в постсоветское время, вдохновлялись именно реставрацией. Они хорошо знают старую церковную архитектуру и считают, что нужно ее воспроизводить. Это привело к деформации: люди, позиционирующие себя в качестве специалистов, выпадают из контекста современной архитектуры. Они считают, что в церковном зодчестве совсем другие законы красоты, что нельзя входить в него с эстетическими критериями современной светской архитектуры. В этом смысле есть какая-то обособленность сообщества церковных архитекторов, но она не придает ему организованности.

Люди видят в современных формах посягательство на основы веры, хотя это не так.

О сложностях и институциональных препонах

Якубчук: Есть определенная культурная инерция: люди распространяют незыблемость православных догматов на все, что связано с Церковью. Незыблемым считается все вплоть до архитектурных форм — это типичная неофитская позиция. Неофитами все в Церкви воспринимается как сакральное: люди еще не научились отличать действительно сакральные вещи от обычных культурных форм, актуальных лишь здесь и сейчас, меняющихся безо всякого ущерба для религии. Это, пожалуй, главная проблема: люди видят в современных формах посягательство на основы веры, хотя это не так. Любой историк архитектуры скажет, что церковная архитектура всегда была архитектурой своего времени, а в отдельные периоды — передовой архитектурой своего времени.

Макаров: Приведу два примера. Первый — это часовня в деревне Ефимово, где нашим заказчиком являлся приход и непосредственно священник. Мы нашли образ, который ему ближе всего, ему он понравился, но проект отклонили на уровне благочинного. Когда проект разрабатывается для прихода, он проходит очень много стадий одобрения — благочинный, епархиальная комиссия и дальше вплоть до местного епископа. В другом месте проект очень полюбился приходу: мы тщательно прорабатывали каждую деталь, смогли ответить практически на все запросы. Тем не менее проект отклонили на епархиальной комиссии, которая специализируется на реставрации. Отклонить проект храма могут в любом звене иерархии, через которую он должен пройти, чтобы получить одобрение. Что касается финансирования, то самая банальная и распространенная сегодня ситуация — когда ищется крупный спонсор-меценат, который в этот храм не будет ходить. Небанальная и интересная практика — когда храм удается построить силами прихода, силами распределенного сбора, краудфандинга.

Якубчук: Идеал, к которому мы стремимся, — это коллективный заказчик, т.е. когда заказчиком является сам приход. Отчасти это соответствует традиционной практике строительства храмов. Улица или деревня, посад, сообщество строили храм по своей инициативе. И на качестве архитектуры это тоже сказывалось положительно, но сейчас такое происходит редко.

Церковное зодчество в контексте арт-практик

Якубчук: Чем церковная архитектура отличается от любой другой? Если сравнивать храм с офисным центром, то офисный центр — это 1% образа и 99% функции. В храме все наоборот: 99% образа и 1% функции. Если сделать продольный разрез храма, то вы увидите, что внизу тонким слоем по полу размазаны люди, а вверху какой-то нереальный, непонятно зачем нужный объем.

Макаров: В церковной архитектуре присутствует иррациональный элемент, что, по идее, должно давать больше свободы архитектору. В этой связи вспоминаются исследования Кубы Снопека по польским послевоенным храмам. Мы его как-то спросили: «Почему ты исследуешь храмы, если тебя с точки зрения религии эта тема не трогает?» Он ответил: «Потому что я не видел ничего более иррационального. Меня привлекает иррациональное». Пожалуй, иррациональное в церковной архитектуре и есть нечто очень важное. Может быть, это то место, где и прячется вдохновение, благодать, Бог.

Существовало и существует представление, что заниматься храмовым зодчеством должен архитектор хорошо образованный, лучший архитектор, и при этом монах, желательно священник — человек, который находится максимально внутри церковного организма и может дать наиболее точный ответ. Но история говорит о том, что иногда достойные храмы получаются у людей нецерковных. Иногда хорошие храмы получались и получаются вообще и не из храмов даже! Один из примеров — Никольская церковь в Кагане (Узбекистан), перестроенная отцом Павлом Адельгеймом из обычного частного дома. Это также один из редких случаев строительства храма в советское время.

Якубчук: Христианская архитектура интересна тем, что она родилась в результате идеального действия, действия словом. Первые христианские храмы возникли из языческих базилик. Пришли христиане и сказали: у нас теперь алтарь будет только с одной стороны — с востока, откуда мы ждем Спасителя. Само пространство с прекрасной архитектурой было создано язычниками, и, когда христиане вышли из катакомб и их стало численно больше, многие базилики стали христианскими храмами. Не внося изменений в архитектуру храма, унаследованную от язычников, христиане словом структурировали его пространство: у нас будет один алтарь одному Богу. Так что если архитектор — чуткий человек, который воспримет и воплотит нужды заказчика, то ему не обязательно быть верующим. Кто знает, может, приобщение к строительству храма как-то тронет его, в том числе в религиозном смысле.

• Павел Корзухин, иконописец, Санкт-Петербург

О себе и своем месте в церковном искусстве

Мое место в церковном искусстве пока где-то на ступеньках внутри колокольни. Мир так стремительно обновляется и молодеет, что уже дедушки в шортиках толкают ножкой скейтборд. Я же стараюсь не покидать зоны комфорта, моей колокольни, пусть и не очень высокой, просто пока еще недостроенной. Художником я осознавал себя всегда, но нигде не учился систематически, кроме детской художественной школы со стандартно унылыми натюрмортами из банок, драпировок и вечной головы Аполлона Бельведерского. Годами вис в Эрмитаже и Русском музее, непрерывно рассматривал и впитывал архитектуру родного города, ходил в театры, в оперу и на балет, и на филармонические концерты, просиживал в академических и музейных библиотеках и запасниках. Я рос в среде ленинградской гуманитарной интеллигенции. Внимание, увлеченность и радость, доставляемая процессом творчества, — вот основная школа.

С конца 1980-х и до начала 1990-х я учился в университете на кафедре истории искусств. Времена были веселые, но темные и опасные и в плане карьерных перспектив абсолютно неопределенные. Вот тогда-то мне предложили сделать дизайн интерьера ночного клуба. И поехало! С 1995-го до конца нулевых я занимался интерьерным дизайном увеселительных заведений, а также их полиграфическим и наружно-рекламным сопровождением, издавая массы флаеров, афиш, обложек для кассет и компактов. Затем я переключился на апартаменты хозяев этих же заведений и ко всем прочим навыкам получил обширный профессиональный опыт в монументальной живописи и руководстве целыми коллективами, в том числе и иностранных рабочих, вплоть до 50 человек.

Интерьеры клубов были сплошь оригинальные, правда, ни один из них не сохранился. И тут я включаю некий кокетливый мистицизм, прослеживая связь с судьбой своего прапрадеда Алексея Ивановича Корзухина, передвижника, а впоследствии академика живописи, также церковного живописца и иконописца, ни одной из фресок которого не сохранилось. Храмы, в росписи которых он принимал участие, — храм Христа Спасителя в Москве, Кафедральный собор в Риге, форосский храм, Знаменский собор — все были разрушены. Теперь его обширное наследие (холст-масло) разлетелось по всей стране, от Калининграда до Дальнего Востока, и даже по ближнему зарубежью.

Мои клубные интерьерные опыты всякий раз организовывались в некое ритуальное пространство, чем откровенно грузили публику, которая приходила, чтобы просто весело поклубиться. Я все чаще стал слышать в свой адрес иронию: «Тебе бы храмы расписывать!»

Богоискательский фон присутствовал в моей жизни всегда, независимо от обстоятельств. Неизбежные перемены готовились, накапливаясь разного рода знаковыми случаями, совпадениями, синхронизмами, а подчас и просто прямыми указаниями, и вот грянул переворот! Это случилось в храме подворья Оптиной пустыни. Я тогда пережил мощный катарсис и сопутствующее ему ощущение прохождения точки невозврата. Я тогда почувствовал, что Вернулся Домой! Все стало на свои места, явилось ясным, спокойным и однозначным.

Последовал калейдоскоп событий, приведших меня в иконописную мастерскую, и стали заводиться абсолютно новые, другие, знакомства, а старые отпадать. Началось обучение иконописному ремеслу, в течение которого меня не отпускало ощущение, что я готовился к этому делу всю предыдущую жизнь с самого детства! Первая же икона отправилась в алтарь действующего храма, что немало меня удивило и воодушевило. Иконопись в целом оказалась весьма жесткой духовной практикой. Пришлось менять образ жизни, обретать новые привычки, отказываться от прежних. Но это не спорт или что-то подобное, здесь ты занимаешь свое четкое место в мироздании и, восприняв положение просителя и соискателя, молишься о ниспослании тебе того и сего, ясно сознавая, что это то да се будет дано / не дано исключительно по Его милости. Так открылся необычайно трудный и необычайно желанный путь к обретению покоя и тишины.

О профессиональном сообществе

Поначалу я вел себя осторожно и неуклюже, присматриваясь, прислушиваясь, говоря невпопад и отпуская шутки не в тему. Но оказалось, что иконописцы — нормальные, живые люди и многое у них как у обычных художников, и меня это даже малость расстроило. У них тут и конкуренция, и некая ревность, и иерархический пиетет, обусловливающий в том числе и ценовую политику. Однако все доброжелательны и вежливы, соблюдают благочестие, совсем не принято кого-то явно хвалить или откровенно ругать. Но ведь признание профессионалов важно для каждого художника! И это не дает мне покоя. Правда, я успокаиваю себя тем, что иконы мои пишутся для верующих прихожан, а им они нравятся и батюшкам нравятся. Словом, ничего не задерживается в моей мастерской.

Сейчас иконописцев очень много, и общее впечатление такое, что лютует некое массовое соревнование в мастерстве овладения техникой. Впечатление, что соблюдение неогреческого канона превратилось в самоцель. Достаточно соблюсти все до единого правила — и все, ты написал икону. Да, конечно, написал… Да, в иконописи есть канон, выработанный святыми людьми за многие столетия через опыт горних контактов. Он, канон, как остов, на который может смело опереться молитвенник-изограф, просящий ниспослать ему Духа для оживления своего труда. Но современные выдающиеся мастера — это мастера техники. И крайне неудобно мне об этом говорить, но отсутствие сакральности в иконе не побуждает к молитве. Так а зачем же она тогда писана? Очень гладкое письмо, ровно лежит и блестит золото, безупречная техника… и все. Это любование рукой мастера, сотворившего сувенир. Они говорят: икону потом намолят! Но как же ее намаливать, если она к тому не побуждает?

И вся православная практика в целом, и православное церковное искусство как неотъемлемая ее часть являются мощнейшими из существующих духовных практик. Они очень сложны, потому что почти сплошь парадоксальны. Это и высочайшее духовное, самое свободное из всех видов изобразительного искусства, с одной стороны, и жестко регламентированное ремесло — с другой. Через какое-то время оказывается, что ты буквально живешь этим, а оно живет в тебе и тобой.

О сложностях и взаимоотношениях с Церковью

Как появляется заказ? Заказ появляется по милости Божией, в тот самый момент, когда ему следует появиться, и ни секундой позже или раньше, но всегда вовремя и не без мистицизма. Вот пример. Я упражнялся в иконописи, трудясь над очередной доской сугубо из соображений оттачивания навыков рисунка и живописи. Это не было заказом. Получилось выразительно, но неизвестно какой святой. А это непорядок, так вообще-то не делается. Я стал искать в интернете иконографически подходящего святого. Нашел мученика Леонида Коринфского. Через два с половиной года меня в социальной сети находит знакомая, которую я не видел и не слышал 30 лет. У нее подруга ищет икону св. Леонида, чтобы подарить ее своему тезоименному духовнику. А ему, этому батюшке Леониду, требуется иконописец, чтобы расписывать храм. Этим иконописцем, естественно, оказываюсь я. Привожу ему икону в подарок, гляжу на батюшку… ой, полное физиономическое сходство с написанным мною образом! И зовут так же. Только очки снять — и все, вот точно он! Вот так получают порой заказы.

Я очень люблю нашу Церковь. Она живая, бурлящая и противоречивая, потому что все в ней новоначальные. Старцев из славного прошлого почти не осталось. Но теперь являются тут и там довольно мощные, умные, честные, деятельные батюшки. Конечно, в Церкви присутствуют всевозможные люди, как и в остальной жизни. Но главное — это единый вектор общего направления. Врата ада так и не одолели Церковь, да и не одолеют ее никогда. Аминь.

• Максим Атаянц, архитектор, Санкт-Петербург

О себе и своем месте в церковном искусстве

Есть мой образ, нарисованный в СМИ, — он не искаженный, но, конечно, искусственно созданный. А с церковным зодчеством у меня история следующая.

Вследствие тех лишений, которые Русская православная церковь претерпела с начала XX века, она, в отличие от католической и протестантской церквей, была полностью лишена определенного опыта. Это опыт попыток использования модернистского языка для церковных зданий. Опыт этот неоднозначный. В Италии много подобных бетонных церквей. Знаменитый швейцарский архитектор Марио Ботта построил интересную церковь недалеко от Лугано. С точки зрения пластики и композиции это талантливо сделанная штука, но я хочу вспомнить эпизод, связанный с поведением моих молодых студентов (Максим преподавал в The American School of Switzerland. — Ред.). Попадая в самую простую, захудалую церковь, они делали над собой усилие и вели себя подобающим образом. А когда мы приехали в церковь, построенную Боттой, я увидел, как студентки запрыгивают на престол и начинают фотографироваться. И не потому, что они хотели «сплясать на амвоне». Они просто не поняли, где находятся! Сейчас у церковного зодчества идет мучительная выработка языка, у меня как у архитектора-традиционалиста есть определенное понимание, как и что нужно делать. В связи с этим ко мне и обращаются.

Например, в Екатеринбурге есть монастырь с большой историей, Ново-Тихвинский. До революции там было чуть ли не до 1000 монахинь, мини-государство со своими источниками дохода. Недавно этот монастырь возродился — возродились церковные промыслы, иконописная школа и т.д. Видимо, у них серьезные благодетели из крупного уральского бизнеса. Они искали архитектора, который понимает в классицизме. Я туда поехал и с удовольствием принимал участие в работе.

Видимо, у них серьезные благодетели из крупного уральского бизнеса. Они искали архитектора, который понимает в классицизме.

Я никогда не беру денег за то, что связано с церквями. Это означает, что я трачу собственные деньги на оплату труда своего коллектива, поэтому чрезмерно этим заниматься, к сожалению, не могу. Мне так интереснее, потому что я понимаю, куда идут эти деньги. Иногда это даже мешает, заказчикам удобнее заплатить — но мне так неудобно. Я никогда не получал официальных заказов от какого-то большого начальства. Это вписывается в мою стратегию: я никогда и ни разу ничего за бюджетные средства не делал и не имел государство в качестве заказчика. Все за счет каких-то прямых личных контактов.

Сам я принадлежу к Армянской апостольской церкви и являюсь старостой главного армянского храма в Петербурге — церкви Святой Екатерины. Так что проектирование храмов для Русской православной церкви — это такая дружеская деятельность. Армянскими храмами, конечно, тоже занимаюсь, и даже как заказчик. Деревня, откуда мое семейство происходит, во время войны начала девяностых была полностью разрушена. Я там замыслил построить церковь, связался с местным архиепископом, затем приехал к нему с проектом, и на следующий день мы поехали освящать место. Стройка длилась полтора года и была тяжелой — и организационно, и финансово — из-за отдаленности, отсутствия ресурсов, воды, электричества, дорог нормальных. Это, кстати, был единственный в моей карьере случай, когда не было никаких противоречий между заказчиком и архитектором. Я принял решение, что все будет по старым технологиям делаться, вручную. Постройка храма привела к получению заказа на большую приходскую церковь в Дилижане, и так я оказался актуализирован в качестве армянского архитектора.

О сложностях и взаимодействии с заказчиком

Однажды один священник, замысливший большой храм, пришел ко мне. Я, кстати, был четырнадцатый архитектор, к кому он пришел. Вообще в Петербурге наблюдается перекос в насыщенности города храмами. Петербург до революции мало развивался в северную сторону, а в советское время на севере города образовались грандиозные массивы, где сотни человек живут, а храмов нет. Так было принято решение строить большой храм, на 2500 человек минимум. Серьезная задача для архитектора. Однако в этом проекте не было стержневого благодетеля или госструктуры — все двигалось долго, за счет мелких пожертвований. И был в процессе строительства занятный эпизод. Мы специально проектировали так, чтобы ничто никому не мешало, чтобы были парк, храм и больше ничего ­­— никаких поповских «свечных заводиков». И вдруг появилась команда из трех депутатов, инициировавших группу граждан, которым из-за храма (цитирую) «негде гулять с собаками». Они не могли подать в суд на общину, потому что документы были идеальными, и подали в суд на администрацию города. Дошло до Верховного суда, но в итоге все было одобрено, храм сейчас строится.

Противоречия между заказчиком и архитектором институционально неизбежны. Если их нет, то надо задуматься. Многие считают обязательным, чтобы архитектор был глубоко воцерковленным человеком. Это резонно. С другой стороны, давайте не будем этим подменять профессионализм. Как минимум, архитектор должен представлять, что происходит в храме, — профессиональный подход здесь предполагает высокий уровень понимания специфики. Как правило, это совпадает, хотя бывают компенсаторные случаи, когда человек пытается оправдать свой не очень высокий профессионализм тем, что горит духовно.

Профессиональное сообщество я вижу только снаружи. Я никогда не старался к нему принадлежать. Я знаю, что в Петербурге есть секция церковного зодчества при Союзе архитекторов. В епархии есть глубоко образованный священник, который уполномочен курировать и согласовывать все строящиеся храмы, — отец Александр (Федоров).

Что касается всякого рода критики священнослужителей, то у меня прагматический подход. Пока священника не запретили в служении, мне все равно, какая у него репутация. Ведь у нас же как: церковное начальство всегда поносят с противоположных позиций с одинаковой степенью ярости. Я к этому отстраненно отношусь. Те, с кем я имею дело, — люди порядочные.

Парадоксы и положение церковного зодчества

Большой парадокс заключается в том, что здание церкви по всей логике построения должно быть одним из главных градостроительных узлов, формирующим вокруг себя среду. Любая градостроительная среда — это каркас из зданий, который обрастает мясом, и крупные храмы являются центром этого каркаса. С другой стороны, в ситуации отделенности церкви от государства строительство храма невозможно заложить как часть изначального проекта. Это сиротский подход, когда здание, которое должно доминировать, строится постфактум на бросовых участках.

Девелоперы, с которыми я сотрудничаю, занимают следующую позицию: нельзя навязывать строительство храма по своей инициативе, это будет чрезвычайно унизительно для тех, кто будет жить рядом. Если появится община, то люди придут, скинутся, мы тоже поучаствуем. Да, тогда будет нормальная низовая инициатива — в норме только так и должно быть.

Церковь функционирует так, как надо, именно на низовом уровне — церковная благотворительность, поддержка нищих прихожан. А вот на административном уровне все по-другому.

• Александр Чурсин, художник, Краснодар

О себе и своем месте в церковном искусстве

Я художник, занимаюсь своего рода реалистической живописью. Я из той же тусовки, что и группа Recycle, и арт-группировка «ЗИП». Мы все оканчивали один институт — Краснодарскую художественно-промышленную академию, это аналог московской Строгановки. Я учился на монументальной живописи, хотя не собирался заниматься росписью или мозаикой, особенно учитывая ангажированность преподавателей советской тематикой. Я просто хотел научиться рисовать, получить академические навыки, а на станковую живопись курс не набирали.

Я еврей, и мне эта ситуация показалась щекотливой. Я никогда не хотел заниматься росписью храма, для меня это было как для Солженицына вступить в партию.

На пятом курсе у нас сменилось руководство, с ним у меня возникли серьезные конфликты, я хотел уйти из академии, почти бросил ее. И вот мне звонят из деканата и предлагают все-таки получить диплом, но для этого мне надо было сделать эскиз для верхнего придела в новом храме. Вообще-то я еврей, и мне эта ситуация показалась щекотливой. Я никогда не хотел заниматься росписью храма, для меня это было как для Солженицына вступить в партию. Тем не менее я пытался всем этим увлечься, во время освящения придела стоял со всеми на коленях несколько часов — хотел как-то проникнуться. В итоге я быстро сделал эскиз, потому что сроки горели, и приступил к росписи. Спустя полгода обнаружилось, что по канону там должны были быть другие иконы. Я этого не вынес. Работу мою зачистили, а я оттуда ушел.

Вообще, есть люди, которые из поколения в поколение занимаются церковным искусством. Они в это верят. Я думаю, что человеку, который этим занимается, нужно быть верующим. Я верю в современное искусство и поэтому им занимаюсь. Религия для меня была темой исследовательской, а не предметом веры. Но церковное искусство и современное искусство, мне кажется, одну функцию выполняет — поддерживает веру. И то и другое — идеология.

О неоднозначности впечатлений

На освящение храма приехали главные прихожане на больших дорогих машинах, было ощущение элитарного мероприятия. Очень много людей из криминального бизнеса, замаливающих свои грехи. При этом с деньгами за работу было очень трудно — их приходилось буквально выбивать. С батюшкой мы тоже встретились в его большой машине. Потом мне объяснили, что если лично батюшке дарят подарок, то он не может отказаться. Я понял, что не вправе был его осуждать, но все равно было тяжело это принять — служителя Господа представляешь себе иначе. Ведь это человек, которому я каждое утро должен был целовать руку, и его моральный облик имел для меня значение.

Очень много людей из криминального бизнеса, замаливающих своих грехи.

Но было и хорошее. В храме была бригада рабочих, которая занималась облицовкой, строительными работами. И каждый день мы с ними вместе обедали в столовой, сидели за одним столом, а за соседним столом сидели нищие, которые вечером получали оставшуюся еду. Я тогда понял, что церковь функционирует так, как надо, именно на низовом уровне. И она действительно работает — церковная благотворительность, поддержка нищих прихожан. А вот на административном уровне все по-другому. Я был внутри, взаимодействовал с этой структурой. Надо ее так менять, чтобы она работала для людей.

• Елена Кузнецова-Гусева, иконописец и художник-оформитель, Московская область

О себе и своем месте в церковном искусстве

Я окончила художественный колледж декоративно-прикладного искусства, занималась иконописью в кружке при церковно-приходской школе. В какой-то момент меня позвали участвовать в росписи храма Покрова Пресвятой Богородицы в Ясеневе, где я тогда жила. Параллельно я собиралась поступать в иконописную школу при Троице-Сергиевой лавре, но на собеседовании архимандрит Лука сказал мне, что в этом нет большого смысла, если у меня уже есть хорошая практика в храме. Еще я тружусь дизайнером-оформителем: оформляю храмы к праздникам, украшаю иконы цветами. Оформление светских праздников и мероприятий — ниша занятая, а в храме все это еще не так развито.

Бывает, что просят написать икону ребенку на крестины. Я спрашиваю, чего хотят. Говорят, что хотят как у Рублева.

Я с детства знаю настоятеля монастыря в Самарской области, родители у меня к нему ходят. Он знает, что я занимаюсь иконописью, от него бывают заказы. Иногда в группу зовут расписать какой-нибудь храм. У меня много знакомых, которые с этим связаны, мы друг другу помогаем — если кто-то что-то не успевает, подменяем друг друга. С кем-то я познакомилась в лавре, кто-то пришел от знакомых из Православного Свято-Тихоновского университета, где я тоже училась.

Если человек далек от храма, ему просто трудно понять, каково это — писать икону. Светскому живописцу не очень понятно, почему икона так долго пишется, ведь там делать нечего — это довольно-таки просто с точки зрения классической живописи. А ты ее пишешь долго, выписываешь слой за слоем, обращаешься к Богу, хочешь, чтобы людям она понравилась, ощущаешь ответственность.

О запросах заказчиков и состоянии веры

Я пишу иконы для друзей, знакомых, некоторые люди меня случайно «ВКонтакте» находят. Бывает, что просят написать икону ребенку на крестины. Я спрашиваю, чего хотят. Говорят, что хотят как у Рублева. Я пишу, а заказчики жалуются: «Ой, лик какой-то бледный! Ребенок увидит и испугается. Можно здесь все-таки щечки розовенькие сделать?» Я объясняю, что так не положено, а они спорят: «Мы вам деньги платим, исправьте, пожалуйста». А дело-то не в деньгах! Звоню батюшке, который в иконописи разбирается, советуюсь с ним. Он говорит, что исправить можно, но в рамках разумного, чтобы без ресниц как у куклы Барби. А переубедить людей не получается.

Недавно батюшка сказал, что вера сейчас все больше про количество, а не про качество.

Вообще если обратиться к истории иконописи, то можно увидеть, что раньше все внимание уделялось лику, а сами иконы и вовсе часто под металлический оклад убирались. А сейчас каждую складочку, каждую бусинку на облачении выписывают. Это уже становится похожим на лаковую миниатюру. Красиво, конечно, выходит, но отвлекает внимание. Очень сложно иной раз объяснить отличие иконы от картины.

Ценообразование в этой сфере для меня остается загадкой. Я это делаю для себя и иконы пишу почти по себестоимости, хотя настоятель монастыря говорит, что это странно, что себя надо любить. Иногда смотришь ­— маленькие иконы стоят по 50—60 тысяч. Почему? Мне было бы стыдно с людей такие деньги брать.

Конечно, то, что происходит сейчас с РПЦ, на всех влияет. Недавно батюшка сказал, что вера сейчас все больше про количество, а не про качество: раньше людей в храмах было гораздо меньше, но они на самом деле верили.

• Юлия Сулейманова, реставратор, Москва

О себе и своем месте в церковном искусстве

Я начала рисовать достаточно рано, путь мой был традиционен в прямом смысле этого слова. Детский Дом творчества, Художественная школа им. Ватагина, Колледж художественных ремесел, МГХПА им. Строганова. Я не люблю спешки в творчестве, мне нравится процесс подготовки, неторопливое исполнение. Реставрация как раз сочетает в себе эти пункты. Что касается реставрации в храмах, то это основная специализация нашей кафедры, где есть реставрация станковой живописи и икон. Старые церковные росписи меня завораживают, всегда возникает вопрос: «Как они так сделали? В то время?».

Реставрация и церковное искусство всегда шли рука об руку. Это вопрос очень тонкий: нужно разъяснять, что церковное искусство — это большой временной организм, в котором чуть ли не каждые полвека являются достоянием определенной эпохи и поновление категорически запрещено. Становясь реставратором, ты берешь ответственность за качество проделанной работы, от нее зависит дальнейшая жизнь памятника. Мы всегда должны помнить о культуре, о наследии, оберегать и сохранять его. И глубоко верующий, и верующий, и атеист могут заниматься реставрацией. Ведь главная задача реставратора — сохранить, продлить жизнь памятника для будущих поколений. Не важно, кто он — его миссия и так велика.

О положении вещей

Существуют комиссии, которые решают, является ли памятник культурным наследием, требуется ли реставрация. Список участников этой комиссии прописан в специальном документе. С учетом всех нюансов подбирается метод реставрационно-консервационных мероприятий. Обязателен реставрационный совет, где обсуждаются все «за» и «против». А дальше все в руках реставратора.

Один из главных вопросов в реставрации — поиск финансирования. Многое зависит от настоятеля: если он ищет помощь, спонсоров, то дело сдвигается с мертвой точки. Пока ты студент, кафедра предоставляет места практики, и уже тогда становится видно, что крупным объектам вроде Кремля, Троице-Сергиевой лавры, да и в целом всем в Московской епархии не о чем беспокоиться. Сейчас я делаю диплом в Ярославской области, селе Красново, и там ситуация совсем иная, реставрационные работы идут на добровольных началах, оплачиваются только материалы.

• Антон Кушаев, художник, Москва

О себе и своем месте в церковном искусстве

Я учился в Московском художественном училище прикладного искусства (бывшее МХПУ им. Калинина). После этого поступил в иконописную школу в Троице-Сергиевой лавре, учился и жил внутри монастыря три года. Затем пошел в Свято-Тихоновский институт, но там недолго учился: я уходил, возвращался, восстанавливался, опять бросал. Тогда я уже начал активно работать с фресками, в основном это были росписи, в меньшей степени иконы. Вот уже 10—12 лет я занимаюсь росписью: это постоянная работа на объектах, на лесах, включая фрески больших размеров. В общей сложности я принимал участие в росписи около 20 храмов; было и несколько проектов, которыми мы с товарищем руководили сами. Приходилось очень много ездить, и не только по России: например, мы расписывали православный храм в Марокко, собор в Вене, в Белоруссии.

Сейчас я учусь в институте «База», и у вас возникает закономерный вопрос: как человек, который всю жизнь большое количество времени посвящал церковному искусству, вдруг пошел заниматься искусством современным? Для меня же нет принципиального различия между ними, нет ощущения, что искусство внутри себя имеет какие-то границы. Я понимаю, что все меняется, но верю, что искусство в каком-то идеальном смысле остается искусством.

Трудности институционального порядка

Мой заказчик — это, как правило, священник, настоятель храма, если храм приходской, либо епископ. Бывало и такое, что заказчик — епископ какой-то епархии, руководящий всякими работами по восстановлению, росписи и пр. Часто имеется небольшая комиссия, которая утверждает проект, следит за процессом, принимает окончательную работу.

Надо сказать, что церковное искусство в его идеальном, историческом понимании, если ориентироваться на Византию или позднюю античность с христианской тематикой, у нас не может быть реализовано в большинстве тех мест, где я работал. Возникают споры, недопонимание друг друга. Уровень образованности заказчика в этих вопросах катастрофически низкий. В первое время у меня это вызывало какую-то оторопь, но потом я понял, что с этим ничего нельзя сделать. Из-за этого часто возникали ситуации, когда приходилось долго и медленно «пробивать» заказчика, объясняя ему, что мое предложение лучше, что схема росписи должна быть именно такой, потому что есть некая логика, своя схема, свой нарратив литературы.

Бывают буквально анекдотические ситуации. Влияют личные предпочтения, случаются заявления о том, что так будет красивее или «богаче». Могут быть мистические, духовные видения заказчика — «так будет духовнее». Здесь стоит вспомнить, что в церковном искусстве с самого начала всегда присутствовала некая критика — критика власти, социальной несправедливости. Как-то раз мы расписывали собор, и у нас была огромная стена со сценой Страшного суда. Есть традиция в Страшном суде изображать епископа, священника и царя как основных представителей власти, которые тоже могут оказаться в аду, потому что от этого никто не застрахован. И вот мы написали фигуру епископа — такова традиция изображения, но когда сам епископ приехал смотреть нашу работу, то попросил фигуру убрать. Мы все откровенно смеялись, но пришлось послушаться, потому что иначе был бы конфликт. Это характерный случай для современного церковного искусства.

О профессиональном сообществе

Церковное искусство — специфическая достаточно среда. Бывает, что находят в интернете нашу страничку или какую-то информацию о нас, и появляется заказ. В основном, правда, работает «сарафанное радио». Работают и устоявшиеся связи с людьми, которые постоянно что-то заказывают или связывают с теми, кому необходима наша работа.

Профессиональное сообщество — сложная тема. Между собой люди, безусловно, общаются, но нельзя сказать, что существует некая гильдия. Люди как-то делятся друг с другом информацией, периодически проводятся форумы, конференции, встречи, круглые столы, проходят выставки икон и проектов, связанных с фресками. Выпускаются небольшие журналы и альбомы. Вроде бы общественная жизнь в этом смысле существует, но я сам к ней отношусь с большим скепсисом из-за того, что профессионализм в этой области крайне низкого уровня. Это связано не только с отсутствием школ, но и с глубоким непониманием истории христианского искусства, его корней. Так как деньги в этой области крутятся пусть и не гигантские, но большие, работа превращается в этакую раскраску, фикцию, карикатуру на настоящее церковное искусство высоких образцов, будь то константинопольская школа или ранее христианское искусство центральных регионов Византии. Кроме того, это очень разрозненное сообщество — и в идеологическом плане, и во вкусовых и эстетических ориентирах, и сейчас все это мне видится каким-то камланием над умершим телом церковного искусства.

Проблемы и перспективы церковного искусства

Для человека, который пытается создать что-то в области церковного искусства, в первую очередь важна укорененность. Не скажу, что в традиции, потому что это достаточно спорная формулировка, но укорененность в знании истории христианского и позднеантичного искусства, раннехристианской философии, богословия, которое было напрямую связано с темой возникновения образа. Это раннее богословие икон, исторические подробности Вселенских соборов, Седьмого Вселенского собора в частности. С одной стороны, это сложно, а с другой — это необходимое знание. Вместе с тем человеку, который сейчас пытается на этой ниве работать, нужно понимать, что время изменилось, Страшным судом никого не напугаешь и, может быть, это не нужно; да и изменился сам взгляд на образность, на возможность образа. Я, наверное, нетипичный в этом смысле художник, потому что для меня во всем этом заключается непреодолимое противоречие. Я понимаю, что его невозможно преодолеть, но в то же время с ним необходимо работать. Для большинства современных церковных художников эти вещи вообще не важны, и их работа представляет собой просто иллюстрации или качественное срисовывание со старых образцов. Такова основная тенденция — взять книгу и по фотографии известного архитектурного образца вроде фресок Дионисия в Ферапонтове все нарисовать. Срисовать, абсолютно не вдаваясь в подробности — почему, где, зачем, — не говоря уже о темах, связанных с христианским богословием, исторической литургикой и богословием образа. В этом есть дух мертвого консерватизма: срисовывание и мультипликация убивают саму возможность сделать что-либо. Вот у католиков, например, есть Билл Виола, который делает видеоиконостасы в Париже. Католической церкви вообще часто удавалось усилиями одного человека преодолеть эту раскраску, иллюстрацию современного нищего богословия. Что касается меня, то я, всю жизнь занимаясь живописью и фресками, понимаю, что многое поменялось. Поменялся сам взгляд на живописное — его можно понимать и исследовать в разных областях. Сегодня мне интересны и видео, и графика, и работа с объектами. Интересно искать глобальные идеи, новые форматы. Интересно исследовать, что же такое искусство, пытаться нащупать границы его поля.

Понравился материал? Помоги сайту!