Оливье Кюанде: «В России человек искусства волен всякий раз начинать с нуля»

10 апреля в Камерном зале Московской филармонии выступит Московский ансамбль современной музыки (МАСМ) с новой программой «Миниатюры», в которую вошли самые короткие сочинения Шостаковича, Куртага, Штокхаузена, Шаррино и других композиторов нашего времени. Программу представит знаменитый швейцарский дирижер Оливье Кюанде, хорошо известный российской публике; помимо многолетнего сотрудничества с МАСМом он на протяжении нескольких сезонов занимал пост главного приглашенного дирижера Пермского театра оперы и балета. Кюанде тесно сотрудничает с такими композиторами, как Дьёрдь Куртаг, Паскаль Дюсапен, Хайнц Холлигер и другие.

— В 2008 году накануне концерта с МАСМом вы попали в больницу с аппендицитом. Не отвратило ли вас это от дальнейших поездок в Россию?

— Нет, конечно, это лишь несчастное стечение обстоятельств. В Москве меня отлично прооперировали, и вспоминать об этом даже забавно. Хотя тогда ничего забавного не было в том, чтобы попасть в больницу за два часа до самолета. И если бы я все-таки на него сел, мог бы умереть: тяжелый аппендицит для самолета плохо подходит. Так что все закончилось прекрасно, и наше сотрудничество продолжается; кажется, последний раз мы выступали два-три года назад. Каждая такая серия концертов — вопрос денег, а их не всегда удается найти. Но у нас отличные отношения. Мне очень нравится их теперешний состав, особенно скрипач Владислав Песин и виолончелист Илья Рубинштейн, равно как и более давние участники, такие, как флейтист Иван Бушуев. Отличная команда!

— Как родилась ваша нынешняя программа «Миниатюры»?

— Ее придумал я и очень ею горжусь: полагаю, она очень необычная и захватывающая. Идею мне подал выдающийся венгерский композитор Дьёрдь Куртаг. Меня всегда восхищали его программы, где он играет свои фортепианные миниатюры, непринужденно чередуя их с сочинениями Баха. Мы много сотрудничали, он доверил мне оркестровку ряда своих пьес из цикла «Игры». Они совсем короткие, от 20 секунд до пары минут, и я решил взять семь из них и вокруг них выстроить программу. Довольно быстро понял, что в нее войдут только короткие сочинения, и назвал ее «Миниатюры». Например, «Пять фрагментов» Шостаковича — пять коротких, не слишком похожих на него пьес, странных. Такова и вся программа — наподобие калейдоскопа, мозаики, где каждая пьеса — сюрприз! Я замыслил программу как единое целое в трех частях, в рамках которых сочинения прозвучат без перерыва. Не будет аплодисментов — хорошо, будут — они станут частью музыки. Когда пьесы такие разные, они могут отлично сочетаться, перетекая друг в друга. Именно контраст и сообщает этой программе смысл, почему она и кажется мне очень свежей. Мы везем ее в Тверь, Александров и Санкт-Петербург, затем показываем в Москве. Было бы хорошо записать ее, а еще лучше — сделать видео, там есть на что посмотреть.

В Нурееве, даже когда он не танцевал, все было музыкой.

— Верно ли, что у нее есть просветительский оттенок? Для публики, мало знакомой с современной музыкой, она подходит больше, чем программа из вещей подлиннее.

— Да, верно. Там некогда заскучать, постоянно звучит что-то новое. Хотя, конечно, это может и рассеивать внимание. Но для детей подойдет в самый раз! Они часто куда менее предубеждены, чем взрослые.

— Продолжается ли ваше сотрудничество с Пермским театром оперы и балета? Как оно началось?

— Последним, что я там сделал, была «Травиата» в феврале. С театром мы по-прежнему на связи, но постоянной позиции, как прежде, у меня сейчас там нет. Все началось с «Человеческого голоса» Пуленка — мы с оркестром MusicAeterna влюбились друг в друга, и Теодор Курентзис позвал меня в театр главным приглашенным дирижером. Это был очень интересный этап моей жизни, но он уже пройден. Однако все может и возобновиться — это зависит от расписания Теодора в том числе.

— Странно слышать от вас про «Травиату» — мы знаем вас совсем в другом репертуаре.

— Нет-нет, я очень ее люблю! Мой круг интересов шире, чем может показаться: я много работал как ассистент с Николаусом Арнонкуром, много беседовал с ним о старинной музыке и исполнял ее — классика мне так же близка, как современность. Я люблю Пуччини, например. С тем, как менялась музыка на наших глазах, ты осознаешь: она может быть везде. Стук чашки по столу может быть музыкой, скрип ножа по доске тоже — нас ведь научил Джон Кейдж, что звуки повседневной жизни могут быть услышаны как музыка. Для меня Монтеверди, Пуччини, Верди, Гайдн, Шостакович, Курляндский, Куртаг неразделимы, я против границ в музыке.

— Вашими учителями были легендарные дирижеры — Игорь Маркевич, Рафаэль Кубелик и Леонард Бернстайн. Чем вам запомнился каждый из них?

— Маркевич был истинным аристократом — очень умный и рациональный человек, полный энергетики в то же время. Но его метод обучения дирижированию, когда он показывал, как задействовать свое тело, выглядел довольно странно. Кубелика я очень любил — потрясающая личность. Великий музыкант — его любили все. Я учился у него в течение одного лета в Люцерне, где он жил. Несколько лет спустя там проходил чемпионат мира по шахматам, где я его встретил; он уже не дирижировал в силу возраста и здоровья, но приехал, поскольку всегда был очарован шахматами. Было очень трогательно увидеть его, небритого, уже без палочки и партитуры, но все такого же увлеченного. Общение с Бернстайном — фантастический опыт! Уверен, он мог бы стать лучшим в любой области. Человек-театр, из всего делавший представление. Это не всегда было отмечено хорошим вкусом, особенно что касается его работы в Америке, когда он то и дело перебарщивал. Но он был очень харизматичным. Тоже многое объяснял через тело, как Маркевич, но в этом было больше сердца, чем головы.

— С интересом узнал также, что в 1979 году вам довелось работать с Рудольфом Нуреевым. Вы понимали тогда, что перед вами гений?

— Я был ассистентом дирижера в венецианском театре Ла Фениче, и мне оказали большую честь, предложив продирижировать «Жизелью». Для дирижера это не бог весть какая музыка, но делать ее с Нуреевым было потрясающе. У нас было два состава: один с Нуреевым, другой еще с одним танцором из России, менее известным. Он танцевал очень хорошо, но Нуреев, даже когда не танцевал, продолжал приковывать к себе внимание, все в нем и вокруг него было музыкой. Казалось, музыка исходит не от оркестра, а из его тела. Он не танцевал под музыку, он сам был музыкой. В «Жизели» есть сцена, где лесничий Ганс идет по кладбищу; тот, второй, танцор шел так, как шел бы любой неплохой драматический артист. Но когда шел Нуреев, это само по себе было музыкой, было искусством — потрясающе! Я понимал, что он гений; он постоянно чувствовал боль и мог танцевать, лишь принимая сильнодействующие лекарства.

Бах писал по кантате в неделю — у него ведь не было каждый раз цели создать шедевр.

— Многие сочинения прозвучали под вашим управлением впервые; какие из них особенно вам дороги?

— Трагедия нашего времени в том, что премьер исполняется много, но уже второе исполнение — колоссальная проблема; часто оно так и не случается. О многих премьерах я так и не знаю, звучали ли они потом еще раз. Часто выделяются деньги на премьеру сочинения, но кто выделит деньги на то, чтобы оно закрепилось в репертуаре? Важно, что МАСМ старается повторять сочинения текущего репертуара. Куртаг написал пьесу «Brefs Messages», премьеру которой я провел, — это было очень трогательно и важно для меня. Мне памятна премьера сочинения Хайнца Холлигера «Mamounia», которое тот написал для Женевского исполнительского конкурса: это была пьеса для исполнителя на ударных инструментах и ансамбля — мы исполнили ее шесть раз с шестью солистами! Вот такая премьера мне по душе. У нас есть также планы совместной работы с Дмитрием Курляндским... и все, пожалуй. Сейчас я больше сочиняю музыку, занимаюсь живописью — на это уходит много времени. Для меня это начало нового этапа.

— Насколько я помню, прежде вы сочиняли лишь от случая к случаю?

— Верно, но сейчас мне хочется заниматься этим больше. В программе «Миниатюры» — два моих маленьких номера, которые я даже не рассматриваю как полноценные сочинения; я сравнил бы их скорее с сочинениями времен барокко, когда Бах писал по кантате в неделю — у него ведь не было каждый раз цели создать шедевр. Ему просто полагалось ее писать, и ее исполняли. И эти две мои пьесы присутствуют в программе как своего рода связки. Там будет и пьеса-сюрприз, ее пишет наш ударник Митя (Дмитрий Власик. — Ред.); думаю, сейчас время именно такой музыки, а не симфоний, которые композитор пишет для вечности.

— Что вы предпочитаете — дирижировать оркестром, камерным ансамблем, хором, оперным спектаклем?

— Я очень люблю большой симфонический оркестр! Люблю оперу. Но все упирается в организацию работы. Особенно в опере, когда певцы собираются в последний момент, а режиссер делает безумные вещи, не имеющие отношения к музыке. «Травиата», которую я упоминал, была не новой уже постановкой, и у меня не было возможности пообщаться с режиссером, не все идеи которого мне нравились. А это мешает. Ты делаешь в музыкальном плане все что можешь, но если это не соотносится с происходящим на сцене, работать трудно. Работа с ансамблем приносит больше отдачи; мне нравится работать с музыкантами как с друзьями. Образ дирижера-небожителя уже неактуален. Конечно, такие еще сохранились и в России, и в мире, но я предпочитаю видеть в музыкантах коллег и работать в команде. Теодор пытается привносить эти принципы и в работу с оркестром, так что это возможно.

— Насколько активный сейчас у вас график?

— Ближайшие полгода свободны — как раз этого сейчас просит моя душа. Последней крупной работой был концерт в Милане с ансамблем музыкантов из Академии Ла Скала — мы исполняли Веберна, Куртага, премьеру швейцарского композитора Бенуа Моро. В Ла Скала есть камерный зал, где проходит серия концертов современной музыки, хотя скоро она, вероятно, прекратится. Новая музыка по вине как композиторов, так и организаторов концертов попала в своего рода гетто. Мне самому не по душе программа только из современной музыки — будь моя воля, я всегда сопоставлял бы ее с классикой. Когда рядом с Веберном звучит Гайдн или Карл Филипп Эммануил Бах, это дает очень сильный эффект! В Перми мне удавалось делать такие программы, где рядом звучали Брамс и Фелдман, Моцарт и Веберн. Для оркестра — трудно, но для публики это имеет тот самый педагогический эффект, о котором вы сказали прежде.

— Верно ли, что в 2012 году вы провели 100 концертов к столетию Джона Кейджа?

— Чистая правда. Может, даже больше ста — по всему миру. Иногда это мог быть лишь один исполнитель, но инициатива всякий раз исходила от нашего ансамбля baBel — нас там шестеро, я играю на клавишных. Сам я в Перми несколько раз исполнял с оркестром театра сочинение «4'33». Играл фортепианные сочинения в Лаосе. Больше мы такого не повторим, но тогда сделали для Кейджа все что могли — его идеи очень важны для меня как для дирижера, музыканта, составителя программ. Сейчас мы готовим новую программу, в основе которой творчество Борхеса; меня всегда привлекала связь музыки и других видов искусства. Я был бы рад хорошо исполнить, например, «Прометея» Скрябина — мало кому удается сделать убедительно; обычно его превращают в шоу.

— В ваших московских программах звучали Шостакович, Денисов, наши современники; что вы думаете о путях развития российской музыки в последние десятилетия и сейчас?

— Мне кажется, это очень захватывающий процесс, хотя я знаю не так много молодых композиторов. Но мне нравится — это касается не только музыки — то, что в России люди искусства не так предубеждены, не так доверяют всякого рода школам. В Европе ты обязан примыкать к тому или иному течению, иначе тебя просто нет. А в России, как мне кажется, человек искусства волен всякий раз начинать с нуля. Это же я сказал бы, кстати, и о Шостаковиче, и о Денисове; к новому сочинению они всегда приступали, не ограничивая себя рамками стиля. Принадлежа волей-неволей к той или иной традиции, они в то же время чувствовали себя в творчестве совершенно свободно. А это дает куда больше возможностей двигаться вперед. Вспомним российский авангард 1920-х годов — он куда радикальнее европейского! И это здорово.

Понравился материал? Помоги сайту!