Коливинги как модель для активизма

Кольта продолжает проект «Вокруг горизонтали», посвященный теории и практике самоорганизации.

Сегодняшний текст посвящен жилищным коммунам — между прочим, феномену, который очень пригодился для новой эмиграции: мы уже писали, например, о шелтерах в постсоветских странах.

Социолог из Европейского университета и Социологического института РАН в Санкт-Петербурге Любовь Чернышева исследовала в городе квартиры-коммуны. Мария Мускевич расспросила ее, к каким выводам она пришла, и выяснила, как они могут пригодиться для активизма вообще — и особенно для городского активизма.

— Вы социологически исследовали коливинги — жилищные коммуны. Как происходит в них жизнь на практике?

— Да, у меня была идея рассматривать в Петербурге два кейса, которые друг на друга не похожи, но было бы интересно их сравнить. Первый кейс — это высотки на окраине, большой жилой комплекс, где я исследовала соседство.

И параллельно я изучала другую форму жилья — коливинги, где люди разделяют одну квартиру, где есть общий быт, где все уже изначально настроены на то, чтобы жить коллективно. Один опыт представлялся мне пространством анонимности, где всем на все наплевать. Другой, наоборот, как «теплое сообщество», как «тусовка». Я пыталась понять, есть ли между ними что-то общее или это действительно полярные вещи, две совершенно разные формы отношений. В дальнейшем я работала над исследованием со своим коллегой Иваном Гуторовым: он тоже интересовался таким образом жизни и даже организовывал экскурсии в коллективные квартиры, где участники могли задать жильцам вопросы о том, как у них получается жить вместе.

— Но коливинги — это же не такие прямо коммуны с манифестом?

— Я называла их квартирой-коммуной, хотя они сами называли себя по-разному: «сообщество», иногда просто «квартира». Но я рассматривала тех, кто позиционировал себя как некий проект, кто утверждал про себя: «У нас есть название, мы принимаем жильцов по определенным правилам, у нас свой паблик во “ВКонтакте” или канал в Телеграме, у нас пространство на стыке между публичностью и приватностью. Мы готовы открывать наши двери для мероприятий, то есть мы приглашаем незнакомых людей». Но все-таки это жилое место, у которого центральная функция — быть крышей над головой.

— Как выстраивались границы между людьми?

— Мы не видели очень жестких физических границ, поскольку в квартирах было много предметов общего пользования — бытовой техники, мебели, мыла, книг, иногда даже одежды. Зато существовали очень жесткие коммуникативные границы. Можно было пользоваться общими вещами, но нельзя было вмешиваться в чужую жизнь, приходить с советами, пытаться переходить личные границы — с этим было очень-очень жестко.

— Есть ли внутри таких коммун ярко выраженные лидеры?

— Мы с Иваном исследовали 25 квартир, и везде было очень по-разному. Тут надо сразу кое-что прояснить. Есть бизнес-проекты с основателем, владельцем квартиры или ответственным квартиросъемщиком: он нашел, снял квартиру и реализует в ней предпринимательский проект, приносящий ему прибыль. И тогда, естественно, он оказывается в роли распорядителя, «главного».

Но такие места мы откинули сразу в сторону, нам интересны были квартиры, которые самоуправляются. И среди них да, бывали и такие, которые построены на очень четком лидерстве. Вокруг одного человека крутилось все, и он решал, когда делать ремонт, кто сколько должен скинуть денег и так далее.

Но были и квартиры, когда от такого лидера сознательно отказывались. Конечно, лидер невольно возникает почти всегда, кто-то берет на себя немножко больше ответственности, и уже есть перекос власти. Но были попытки все это обойти, сделать консенсусные голосования, ввести разные формы заботы о квартире, которые предполагали бы не такой персональный характер в принятии решений.

Например, помимо собраний, бесконечных обсуждений и голосований для решения вопроса, кто где и когда будет делать уборку, применяли Телеграм-бот или другой автоматизированный, запрограммированный способ принятия решений. И тогда эти вещи можно было закрыть без собраний, без консенсуса, просто случайным распределением.

Есть еще один очень важный момент. Все квартиры отстраивали себя от идеи «коммуналки». Не реальной коммунальной квартиры, а именно образа старой советской коммуналки, в которой многие никогда не жили, но о которой имеют четкое представление, включая то, чем она пахнет, какие в ней стены и чем заняты ее жильцы. То есть люди говорили: «Мы, конечно, живем так же, как это было в коммуналках, мы пользуемся одной ванной и кухней, но это другое. Например, в коммуналке люди не делают ремонт, потому что не хотят заботиться об общих пространствах, им наплевать на то, что находится за пределами их комнаты. А мы не делаем ремонт, потому что у нас очаровательная обшарпанность, это у нас такой уют».

— Какие методы в достижении консенсуса вы наблюдали? Все просто обсуждают всё в чатике?

— Чатики существовали во всех известных мне квартирах. Вопросы, которые не требуют обсуждения, связанные больше, например, с наполнением квартиры ресурсами, часто как раз решаются очень простым способом. Грубо говоря, кончилось молоко — люди в чате пишут: «Кто пойдет домой, купите молоко».

Но что касается более серьезных вопросов, например покупки техники — нужен или не нужен нам новый чайник, будем мы его чинить или покупать новый, кто готов взяться за ремонт стиральной машины — такие задачи обычно требуют обсуждения. Как это происходит? Чаще всего голосованием. Кто-то может вызваться взять на себя ту или иную работу. Но были квартиры, которые пытались прийти к консенсусу, и это было очень тяжело. То есть, пока все не примут решение «за», чайник не покупается. Но, чтобы найти консенсус, для начала надо понять, в чем проблема с покупкой чайника. И тут есть много разных техник.

Например, некоторые квартиры использовали разные игры или практики из опыта анархистских коммун. Или, скажем, есть метод голосования от противного — вы не указываете тот вариант, который вам нравится больше всех, а оцениваете то, насколько вам что-то не нравится, чтобы отсекать неприемлемые варианты. В результате не случится ситуации, когда большинство выберет вариант, который для кого-то абсолютно неприемлем. Выберут не самый лучший для большинства, но и приемлемый для меньшинства.

— Я правильно понимаю, что у всех в холодильнике лежат общие продукты? А не так, что каждый кладет свою еду в пакетик и подписывает?

— Да, у меня есть хороший пример, как это работает. В одной из квартир полки делились на общие и на частные. Все общие были помечены зеленым скотчем, там лежали продукты для всех. В квартиру покупались молоко, яйца, хлеб — то, что тратится постепенно и что одному человеку за период годности съесть довольно сложно. Или, например, я могла бы что-то приготовить и написать в чат: «На плите плов, ешьте, пожалуйста, я его сделала для всех». Или гости приносят что-то на мероприятие, и это все потом сгружается на зеленые полки.

И вот один из таких случаев. Одна девушка рассказывает мне историю: «Я испекла пирог, съела маленький кусочек и поставила на общую полку, Прихожу через два часа, а пирога нет. Я ужасно расстроилась, ну что это такое — кто-то просто взял и все съел».

И после я беру интервью у другого человека, который говорит: «Я захожу на кухню, на общей полке стоит пирог. Я думаю: ого, класс, пирог стоит на общей полке, значит, его можно съесть». Тут сталкиваются между собой две концепции общего — общее как то, что сделано для всех, и общее, которое как бы ничье.

Получается, что, даже если все обговорено, если замечательно построены горизонтальные коммуникативные связи, выделены пространства и сформулированы правила, сами концепты, которые используют люди, требуют дополнительного разъяснения, переговоров, чтобы понять, как такая полка должна работать или что такое «общее».

— Дом должен быть местом максимального комфорта, а ты попадаешь в сложную систему, состоящую из кучи маленьких систем. Плюс коммуникативные барьеры, которые ты тоже должен держать в голове… Не знаю, насколько люди вообще способны жить долго в таком ритме. Какие есть данные, как долго люди живут в этом всем?

— Везде все по-разному и часто зависит от внешних обстоятельств, а не только от того, какие люди внутри и как они договорились. Когда мы с коллегой считали, сколько живут подобные квартиры, средний возраст получался приблизительно 2,5 года. Основные причины закрытия были чаще всего связаны все-таки с площадкой, например, хозяин решил продать квартиру. Ну, конечно, и из-за внутренних конфликтов все распадалось тоже. Но есть несколько случаев, когда люди, уходящие из одной квартиры, основывали аналогичные в других местах.

Я знаю людей с собственной квартирой на окраине Петербурга, которую они сдавали, а сами они жили в квартире-коммуне, потому что им больше нравилось быть внутри сообщества. Или я знаю топовых айтишников в больших компаниях, которым явно хватало денег, чтобы жить где-нибудь еще, но им принципиально нравилось жить в коммуне. Несмотря на все конфликты, эмоциональная связь с другими была для них очень важна, и жизнь в коллективе оказывалась намного более приятным форматом. Но, конечно, есть и случаи, когда люди, как только у них появлялась возможность, съезжали.

Мне кажется, отбор идет уже на старте: когда вы понимаете, что не просто селитесь с какими-то людьми, а попадаете в сообщество. И вы сразу понимаете правила игры: тут нужно выходить из комнаты, тусить, строить отношения.

— То есть нужно-таки из комнаты выходить, все время сидеть в комнате нельзя?

— Абсолютно. Это одно из центральных правил везде, и это иногда превращается в запрет селиться парам в одну комнату. Почему? Потому что пары — это готовые, зацикленные друг на друга ячейки, самодостаточные, они не будут поддерживать нужную «атмосферу» в квартире, которая, по идее, должна вовлекать, заставлять каждого и каждую что-то отдавать в коммуникации с другими. Если мы пара, мы меньше будем вкладываться в общее коммуникативное пространство. Но пары могут жить в разных комнатах.

Это концепция квартиры как публичного пространства. Вы выходите в коридор, и это не место, которое вам поскорее нужно проскочить, чтобы попасть на улицу, это уже коммуникативное пространство. Вы выходите, чтобы начать коммуникацию с другими, вступить в общение.

— Значит, у каждой квартиры есть свой свод правил, что-то типа конституции. Как это выглядит? У человека есть возможность ознакомиться заранее и сказать: «Мне это не подходит»?

— В каких-то квартирах все прописано очень четко, в них живет сообщество, которое исходно очень любит детализацию, рефлексию о правилах, регламентирующих правила. Очень часто это люди, которые учились на технических факультетах, математики, айтишники. Но есть и более свободные коммуны, где живут, скажем, художники, там правила могут быть не такими оформленными. Но все равно есть человек, который вводит вас в курс дела.

Часто, чтобы попасть в квартиру, вам нужно заполнить анкету, и в ней есть вопросы, которые уже намекают на то, как будет строиться жизнь. В ней может быть, например, такое: «Если вы видите невымытую тарелку в раковине, что вы сделаете?» И исходя из ответов, жильцы будут думать, стоит брать вас в коммуну или нет.

— И все-таки: насколько жители такой квартиры довольны своей жизнью?

— Мне кажется, важная вещь тут — деньги. Я привела несколько примеров, когда люди так живут не потому, что это для них выгодно с финансовой точки зрения. И да, можно сказать, что люди из квартир-коммун могли бы в целом позволить себе отдельное жилье, но это была бы существенная трата.

Конечно, лучше и приятнее жить с людьми, с которыми вы схожи в ваших представлениях о жизни. Часто говорят: «В нашей квартире у всех схожие ценности». Что бы ни означало слово «ценности» в этом контексте — это указывает на близость по духу, на схожесть образа жизни. Потому что эта схожесть сразу отметает большое количество вопросов, по которым нужно договариваться.

Но что держит еще в таких местах? Какой плюс это дает по сравнению с жизнью в одиночку?

Например, вы журналистка, и вам нужен постоянный источник историй, людей, связей. Конечно, когда вы живете в кругу людей, близких по духу, да еще эти люди — социальные предприниматели или активисты, они притащат вам миллион других интересных идей, вещей и историй, которые вы будете задействовать в своей работе. Это я видела регулярно.

Или внутри квартиры вы можете собрать совместный активистский проект. Например, вы будете собирать еду в соседних ресторанах или магазинах и готовить из нее что-то для бездомных, и вот вы вместе уже сделали проект, в котором ваша квартира — открытая площадка и все жильцы не против, чтобы домой приходили чужие люди за едой, а многие даже активно вовлечены в процесс.

Плюс это пространство, в котором всегда много людей, куда приходят пообщаться, где проходят мероприятия, это тоже создает ощущение тусовки, не выходя из дома, — некоторым это нравится. Это немножко похоже на сериал «Друзья» — его, кстати, многие упоминают как референс. Там показан очень привлекательный образ жизни. Мне тоже нравится атмосфера сериала, но персонально я бы не выдержала жить в бесконечной тусовке; для меня дом — это дом.

— В контексте этой общей жизни что-то можно сказать про гендер? Гендерное неравенство встречается?

— Да, неравенство возникает даже там, где провозглашена горизонталь. Гендерное измерение не уходит от того, что мы просто принимаем решение: теперь мы всё будем делать коллективно. Грубо говоря, если условные девочки социализированы так, что они чаще видят «грязное», причем видят именно в тех местах, где условный мальчик социализирован это «грязное» не видеть, то это создает большое количество разных проблем.

Моя коллега Ирина Широбокова делала как раз про это очень интересный арт-проект. У нее была художественная имитация движения по квартире-коммуне, где участники перформанса оставляли на полу следы от краски. С одной стороны, это были траектории движения женщин, очень и очень замысловатые, а с другой, довольно однообразные, однотипные движения, которые ассоциируются больше с мужской позицией, с мужским поведением в вопросах ведения домашнего хозяйства.

— Можно ли говорить, что горизонтальные формы жизни способны эволюционировать?

— Прежде всего, я точно бы не говорила про «эволюцию», потому что в самом слове заложены уже как бы более совершенная и менее совершенная формы. Но точно происходят какие-то изменения.

Квартиры со временем меняются. И, действительно, свод правил может фиксировать текущую структуру, но всегда есть практика, способная ее оспорить. Обновление состава людей, которые оказываются вместе, совокупно дает такой эффект, что привычная структура может меняться. Квартира может оставаться в том же месте, с тем же названием, но «уже не та», как будут говорить о ней съехавшие недавно «старички». Будут меняться правила, станут более уместными, контекстуальными, будут лучше подходить конкретным жильцам и их образам жизни.

Например, одна из квартир, за которой я внимательно наблюдала, переживала разные этапы: было время, когда там вся еда была общей, и было другое время, когда никто уже особенно ни для кого не готовил, у людей началась более индивидуальная жизнь. Были времена, когда мероприятия происходили каждую неделю по несколько раз, а было затишье. Но мне сложно здесь выделить сюжет, который показывал бы типовое изменение, через которое проходит каждая квартира.

— Вот теперь, когда мы так подробно про это поговорили, хочется сделать мостик в сторону активистских сообществ, которые хоть и не живут вместе, но пытаются вместе делать что-то важное и хорошее. Мне кажется, такие квартиры-проекты можно назвать прототипами активистских комьюнити.

— Это верно, и тут есть один нюанс. Когда городские жители с активистской позицией живут сообща, у них появляется интенция показывать другим, что такой тип городской практики возможен, что он работает и что это круто — создавать и поддерживать такую квартиру-площадку. Они хотят подать пример другим, чтобы возникало больше и больше аналогичных квартир.

Почему они считают, что это важно? Чтобы разным людям научиться совместно жить в одном городе, чтобы продуктивно сочетать в нем свои интересы, уметь выходить из конфликтных ситуаций, нужна площадка, на которой мы будем учиться. Идея создания большой публичной арены, где все горожане могут выражать свои мнения свободно и открыто и договариваться об общем будущем города, трансформируется здесь в такую технологию: небольшое комьюнити в очень маленьком пространстве — это первый шаг к тому, чтобы масштабировать такое умение договариваться и жить вместе.

И тут, мне кажется, надо задать контекст. В России существуют проблемы со словом «общее», с самим понятием общего. Перешедшее нам советское наследство предполагало, что общее — это как раз ничье.

Кроме того, «общее», как пишет социолингвист Капитолина Федорова, — это десемантизированное понятие, у него стерлось значение. Слово «общественное» тоже захвачено государственным языком и превратилось в клише типа «общественный туалет» или «общественный совет», который вовсе не является общественным советом, это чаще всего непонятный фиктивный орган.

В 1990-е был расцвет так называемого приватизма (о нем много писала исследовательница Соня Хёрт), то есть ориентации на собственные интересы, на интересы семьи и ближнего круга. Это здорово видно физически в пространстве городов: в разнообразии вывесок, лотков, малых архитектурных форм, которые ни с кем не были никогда согласованы. Приватизм — это озаборивание, отгораживание, создание «маленьких мирков». До сих пор есть соблазн думать, что россияне так и не вышли из режима приватизма и продолжают ориентироваться исключительно на собственные интересы.

У меня, с одной стороны, есть аргументы в эту сторону, но и обратные тоже есть. Существуют разные исследования, описывающие, как люди пытаются самоорганизоваться для самых простых вещей типа установки домофона в доме, и это очень слабые, очень неудачные попытки. С другой стороны, есть большой пул литературы, который рассказывает нам, что в России много активистских проектов, что много людей защищает архитектурное наследие, зеленые зоны, то есть протестный активизм работает. И он очень развит — в сравнении с инициативами, которые работают как бы в плановом режиме. Например, мы долго, планомерно боремся за создание велоинфраструктуры в городе, и перед нами нет угрозы, которая будет уничтожать здесь и сейчас то, что мы хотим сохранить. Планы действий и организация коллективов, борющихся за что-то или против чего-то, очень различаются.

Когда у вас «плановый» режим, вы можете позволить себе внимательно относиться к тому, как устроена инициативная группа, похожа ли она на «городскую совместность», то есть есть ли в ней горизонтальное управление, кто вы в этой истории, кого вы включаете в принятие решений, как определяете цели и модерируете процессы, в чьих интересах действуете, как вовлекаете новых людей и т.д.

Но если это протестный активизм, то есть защитный, то в этой ситуации абсолютно некогда заниматься поисками замечательных горизонтальных структур и их созданием, потому что нужно действовать. Физически приходить, защищать территорию от установки забора, садиться в ковш экскаватора. В такой ситуации абсолютно не до создания таких коллективов.

Поскольку большая часть активизма, которая на виду и которую мы в основном исследуем, — это и есть протестный активизм, то мы фиксируем, что, действительно, немалая часть людей в городах вовлекается в эти практики. Но репрезентативность в этих группах страдает: чьи интересы представляют стороны конфликта? Например, есть случаи, когда градозащитники хотят что-то защитить в городе, но местные жители стоят на стороне застройщика. Это в том числе и потому, что в сжатые сроки градозащитники не успевают выстроить с ними коалицию.

Когда вы управляете квартирой, в которой живете сами, в этом органе управления представлены все, тут нет репрезентации: никто, кроме меня, не будет отвечать за мои интересы. Я сама тут живу, и я представляю свой опыт.

Но как только мы начинаем говорить про активистов, делающих что-то в городском масштабе, мы можем попасть в ситуацию, когда люди, инициирующие изменения, ориентируются на свои собственные представления о прекрасном, при этом веря в то, что представляют интересы «вообще всех» горожан. Так можно, например, работая на благоустройство, лишить бездомных того места, где они привыкли быть, — и при этом не включить их в обсуждение этих перемен.

Как эти уровни согласовывать? Мы здорово можем договориться в нашей отдельной квартире. А как договориться о нашей парадной? А квартирные комьюнити очень часто не знают соседей, не интересуются ими. Считанные примеры, когда люди управляют общей квартирой, а потом думают: «А давайте мы и в нашем подъезде что-нибудь сделаем!»

В чем тут проблема? Вот вы собрали квартиру. Это же не просто «коммуналка», в которой советская власть кого поселила, тот и живет, а вы внимательно отбираете людей таких же, как вы. И с ними удобно договариваться, это сразу карт-бланш, какие-то штуки не надо даже обсуждать.

А потом вы делаете шаг за дверь — и выясняется, что над вами и под вами живут люди, которые настолько классово от вас отличны, у них настолько другой образ жизни, у них настолько другие представления о красивом и страшном, чистом и грязном в том, что касается общей жизни одного дома… И здесь одна попытка помыслить, что вам нужно будет с ними договариваться, вводит в ступор. На это надо положить огромное количество времени, эмоционального ресурса. Поэтому там, где это просто, мы вроде бы задачу решили — хотя по факту это вовсе не просто. Но все возвращается к тому же приватизму, который расширен до круга близких по духу людей.

— Все-таки индивидуалистическое начало, которое у современного человека довольно сильно, очень сложно подавить, и большинство людей просто не считает это необходимым.

— Знаете, я долго исследовала соседство в большом жилом комплексе, и там люди тоже делают хорошие дела, похожие на управление общими ресурсами. Но как?

Вот такая история. Мужчина чувствует, что мусоропровод в подъезде странно пахнет. Ему это надоело, он купил герметики, инструменты, шкурки и пошел смотреть, как залатать крышку мусоропровода так, чтобы она прилегала плотнее. Он пишет соседям в чате: «Я пошел и сделал. И я же это делаю для себя». А то, что соседям перестал мешать запах, это как бы побочный эффект. То есть люди готовы вовлекаться, но в режиме: мне что-то мешает, я это исправляю, но я не согласую свои планы с теми, кто имеет отношение к этой проблеме, к тому общему ресурсу, с которым я собралась что-то делать.

О'кей, в случае с мусоропроводом сложно поспорить, что кто-то будет защищать этот запах. Но если мы возьмем чуть более сложную, спорную ситуацию, то мгновенно попадаем в ловушку. Например, мусоропровод пахнет, но что с этим делать? Научиться «правильно», «аккуратно» выбрасывать мусор, чтобы не было запаха, или сойтись на том, что сама инфраструктура порочна и что ее вообще в доме существовать не должно? Заварить мусоропровод или нет? Одни жильцы пожаловались в управляющую компанию — мусоропровод заварили. Пришли другие, те, кто не хочет с 29-го этажа нести мусор в переполненный уличный контейнер, — они потребовали разварить, и вот он опять открыт. Полтора человека приняли решение за всех, и они совершенно искренне верят, что делают хорошо абсолютно всем. Конфликты возникают в основном на этой почве: у людей разные представления об общем благе, а умение предварительно его обсудить, техники для такого обсуждения, физические пространства для него, время и привычка — все это отсутствует.

Хотя инфраструктура обсуждения потихонечку нарабатывается в соседских форумах, в пабликах, где происходит так называемый срач. Но на самом деле это тоже попытка создать инфраструктуру, где мы можем попытаться хоть как-то согласовать наши интересы, выяснить мнения, узнать хотя бы, что не все считают так же, как я, а это уже «вау» для многих. Первый раз с этим столкнуться — уже очень неплохо, а во второй, третий, двадцать пятый раз я подумаю: это действительно важно, и, может, стоит это учитывать.

Рассуждая о проектах с ярким лидерством, стоит задать себе вопрос, насколько они устойчивы. Мы видим много классных проектов, у которых один движок, мотор, человек, который просто прет, решает проблемы, но это абсолютно неустойчивая структура. Стоит такого человека изъять по любой причине, не знаю, у него кончилась мотивация — и все, эта структура работать больше не будет. Поэтому акцент стоит как раз на том, чтобы создавать коллективные проекты, которые постоянно работают с пониманием собственных границ, с тем, кто в них входит, кого они репрезентируют. Это очень важно.

Когда мы говорим про горизонтальную структуру управления, про активистские коллективы и инициативные группы, всегда есть одна и та же проблема: те, кто может и хочет участвовать в такой работе, у кого есть для нее ресурс времени, есть желание, компетенции, — это люди, очень похожие друг на друга: и классово, и по образу жизни. И, соответственно, эти люди просто исключают интересы тех, кого они не могут себе представить, потому что они другие.

Горизонталь горизонталью, но если ваш ресурс используется или ориентирован на более широкие городские публики, то надо каким-то образом постоянно мониторить, имеют ли возможность представители этих публик входить в инициативные группы. Или мы сразу их исключаем.

Это очень сложная задача, и не очень понятно, как ее решать на практике. Но понятно, что это нужно делать, иначе весь город будет реорганизован под интересы довольно небольшой, узкой категории людей.

Любовь Чернышева — кандидат социологических наук, социолог города и участница коллектива «Нежный урбанизм». Работает в Социологическом институте РАН, исследует массовое жилье, соседские отношения и городские конфликты. Преподает на программе CO-URBANISM в Европейском университете в Санкт-Петербурге.

Понравился материал? Помоги сайту!