«Не обижайся, но ты должна сделать из этого свою фишку»

She is an expert открывает цикл публикаций художницы, феминистки и инваактивистки Алены Лёвиной, посвященный жизни и идентичности художниц с инвалидностью, их профессиональному и личному опыту. Тема инклюзии в искусстве уже затрагивалась в нашем разделе в интервью Саши Сумм и тексте Татьяны Зайцевой — но это был опыт союзничества или взаимодействия сообществ. Материалы Алены Лёвиной открывают новую перспективу — самоадвокацию в инваактивизме.

Сама Алена говорит о том, что после персональной выставки 2019 года она потеряла интерес к московским сообществам современного искусства и погрузилась в работу над популяризацией идеи доступной среды. Продолжая писать картины, она консультирует музейных специалистов и архитекторов и выступает с открытыми лекциями о собственном опыте художницы с инвалидностью.

Героиня этого интервью Аня Любимова, иллюстратор и художник, имеет третью группу инвалидности, инвалидность с детства. В 2015 году она окончила академию Штиглица в Петербурге и некоторое время преподавала рисование в ПНД людям с ментальными расстройствами и в фонде «Антон тут рядом».

— Аня, что, на твой взгляд, является арт-терапией? Могут ли работы, сделанные в ее процессе, считаться искусством — и нужно ли разделять эти два явления?

— Вопрос интересный. Я думаю, арт-терапия сама по себе — не совсем искусство, а метод снять напряжение, метод социализации. Но иногда встречаются достаточно интересные работы. Думаю, все зависит от человека. Среди моих знакомых, например, есть мальчик, не знаю, сколько ему лет. У него аутизм. Он рисует очень красивые картины, которые даже без контекста заболевания были бы очень интересными. Но я, если честно, для себя не решила этот вопрос. Я думаю, что арт-терапия — это больше терапия принятия и лечение, чем искусство.

— Расскажи подробнее о твоем опыте работы с арт-терапией: как это проходит?

— Интересно, что в самом начале у нас не было никакой подготовки. Потом я узнала, что «Антон тут рядом» начал готовить своих волонтеров. Но когда я работала, никакой лекции не проводили. Со мной кто-то поговорил минут пять, потом просто запустили и сказали: «Всё, проводите занятие».

Я, на самом деле, не особо понимала, как себя вести. В какой-то момент даже испугалась, потому что там был один активный мальчик, который немного приставал ко мне. Я понимаю, что, скорее всего, это связано с каким-то заболеванием, но никто меня не консультировал на такие темы.

Должна сказать, что я плохо разбираюсь в ментальном здоровье и сама могу использовать эйблистскую лексику — если что, поправь меня. Насколько я понимаю, у людей с ментальными расстройствами бывают разные уровни восприимчивости. Кто-то более активный может вести с тобой диалог. Кто-то совсем не может. Ты можешь заявить тему занятия, рассказать, что рисуем сегодня, но часть совсем не будет тебя воспринимать и слышать. Давить в этих ситуациях бесполезно и, конечно, не нужно.

В целом ведется обычное занятие, больше как детское. Задается тема, ее вместе обсуждаете и что-то рисуете. Преподаватель ходит, помогает. Если персонаж, то обсуждаем, какой он, похож ли он на меня, какие можно подобрать цвета, какие разные материалы можно использовать — на какой-то такой волне... Преподавать, конечно, сложно, потому что участники арт-терапии — часто очень закрытые люди, которые рисуют только что-то свое и не будут ничего менять независимо от того, что ты им говоришь.

— Ты упомянула, что был мальчик, который вел себя импульсивно. Как ты сегодня воспринимаешь проведенное с ним время — это был негативный или позитивный опыт? Можно ли сказать, что в процессе работы ты стала более спокойно относиться к участникам арт-терапии, — или ты поняла, что для тебя это сложно и нужна подготовка?

— У меня опыт остался позитивный, потому что ты как преподаватель видишь, только когда тебя слушают. Особенно в центре «Антон тут рядом», в котором все ученики находятся в аутичном спектре. От них ты видишь особую отдачу, они счастливы, когда у них получается. Начинаешь замечать необычные решения, которые они используют в своих работах. И даже в том случае, о котором я упомянула, было заметно, что это не домогательство, а результат психического расстройства. Меня порадовало и то, что фонд «Антон тут рядом» начал потом проводить семинары для волонтеров.

Но было и ощущение тяжелого опыта. Можно я скажу честно? Почему я туда пошла? Да, я, конечно, хотела помогать, мне было интересно. Но изначальная причина была совершенно бредовая. Пойти меня надоумил мой друг-художник, который сказал, что психически больные люди делают очень необычные картины.

У того художника нет никаких ни ментальных, ни физических инвалидностей. Он просто думал, что у них должны быть какие-то особенные картины, просил рассказать потом, что там. И я поддалась, а потом поняла, что, если у человека есть ментальное расстройство, это не значит, что он будет хорошо рисовать. Да, талантливые люди есть и среди людей с инвалидностью, но такие обобщения создают другие люди, которые подчеркивают, что у художника есть расстройство, а потом ищут в его работах дополнительный смысл. Короче, причина у меня была дурацкая, мне было тяжело, я сама была к этому не готова.

— Твоя причина хорошо иллюстрирует распространенный миф.

— В итоге тот художник сам устроился работать в ПНД, и это его увлекло. Но я сама довольно быстро поняла, что это бред — ждать от людей с инвалидностью чего-то особенного.

— А тот парень тоже был из Штиглица?

— Нет, он окончил Репина. Он такой, типа, современный художник, и я попала под его воздействие, но, если честно, он странный чувак. Для него сам факт рисования с людьми с инвалидностью был чем-то «особенным», криповым, а я никогда это так не воспринимала. Сейчас я бы уже как-то по-другому ему ответила.

— Приведи, пожалуйста, примеры из жизни, когда люди вербально или невербально выделяли тебя по признаку инвалидности или хронического состояния. Это может быть доброжелательный эйблизм, героизация, хейтспич....

— У меня были такие примеры в институте, так как у меня такая форма инвалидности, которую особенно не видно, никто никогда не знал об этом. Поэтому в основном я была как «свой среди чужих, чужой среди своих».

Самое неприятное было при поступлении. Люди с инвалидностью имеют льготы. Правда, когда я поступала, их отменили. Причем это было очень интересно, потому что первая, вторая группа — да, третья не получала. Либо ребенок-инвалид.

Я как ребенок-инвалид не поступила. Помню, что услышала, как мои одногруппники, глядя на списки поступивших, говорили: «Ну, этих инвалидов протащили». Мне было неприятно.

Потом я познакомилась с девушкой с инвалидностью, которая это скрывала, потому что «никто такое не любит, не хочу, чтобы узнали, что пролезла благодаря инвалидности». То есть в то время это считалось нормальным, что ты «пролез по инвалидности». Это было неприятно, потому что какие-то льготные места существовали, но люди вокруг считали, что ИХ места занимают инвалиды. Бюджетных мест и так немного на группу. Это был один случай.

Потом, конечно, преподаватели относятся с недоверием, если студенты говорят, что у них проблемы со здоровьем. Преподаватели часто думают, что это ложь. А мне лично преподаватели говорили так: «Ну что с тебя взять, ты же больная». Притом что они не знали, что у меня есть инвалидность, — просто иногда я говорила, что не смогу присутствовать. Хотя училась я так же, как и все, разницы никакой не вижу.

Третий момент — это мода на образ «безумного художника», которому люди нередко намеренно подражают. Тот же друг-художник, о котором я говорила, принимал наркотики, чтобы «почувствовать себя шизофреником».

— Чтобы войти в какое-то эзотерическое состояние?

— Да, он мне рассказывал, что наркотик — это искусственное сумасшествие. Он это так называл и намеренно принимал препараты, чтобы рисовать картины. Но я все-таки училась на дизайнера, поэтому у нас было немного поспокойнее с этим — свой корпус, отдельный от главного корпуса, поэтому к образу жизни «как у настоящих художников» у нас никто не стремился.

То есть три момента: поступление в вуз, дискриминация по поводу здоровья и параллельно убежденность друга в том, что художник — «не от мира сего».

— Что делать с человеческим фактором, как подготовить других людей, коллег, художников к тому, что вы стали неотъемлемой частью социальных, учебных, профессиональных процессов?

— На самом деле хейт в основном внутренний. Конечно, никто тебе в лицо об этом не скажет. У меня была скрытая инвалидность, поэтому я это слышала. Почему хейт? Потому что заранее решается за человека, что он выдержит тяжелое обучение. Условия такие, что вообще не представляю, как человек на коляске сможет там передвигаться, особенно в старом корпусе. Ну и плюс нагрузки тяжелые. Поэтому говорят, что зря ты этим занимаешься, ты потом уйдешь.

Мои одногруппники всегда могли помочь что-то сделать, повесить работы. Вопрос, скорее, не в людях, а в том, что среда совершенно не готова. Чисто техническая, физическая среда. У нас в институте было принято правило «умри, но сделай», особенно перед обходами.

Поэтому нужно построить нормальный режим работы, приспособленный для людей, а не наоборот. Чтобы можно было подбирать расписание. Сейчас очень удобно онлайн, раньше такого не было. Если бы была лояльность, если что-то пропустил, если бы продлевали постановки. Если бы была возможность отдельно консультироваться с преподавателем по поводу моих работ, если я из-за болезни пропустила какие-то постановки.

Как готовить людей — без понятия. Я училась в среде, где считалось, что «здесь слабым не место». Поэтому, думаю, следует прежде всего изменить расписание и сделать физическую среду доступной.

— В твоем вузе к образованию подходили как к экспедиции на Эверест, где до вершины дойдут только избранные и нет принципа поддержки. Хотя обучение не является формой экстремального спорта.

— Да, наш вуз и Репина — два старых наследника советских идей. В Репина еще сложнее, там инвалидности совсем нет места. За людей решают, что обучение для них будет слишком тяжело.

— Может ли художник с инвалидностью использовать свою идентичность в работе и при этом избежать объективации?

— Я могу сказать, что мне было сложно говорить о своей инвалидности, потому что я думала, что окружающие будут воспринимать меня так, будто я «выезжаю» за счет этого. Честно говоря, не понимаю, кто в здравом уме может выехать на этом. Зачем нужны эти надуманные идеи?

С другой стороны — если это мои проблемы, если я хочу об этом говорить, я имею на это право. Мне хочется свободы действий: не хочу — не говорю, рисую что-нибудь другое, а захочу — поговорю. Но у меня был внутренний блок на это, потому что я ощущала, что люди будут думать, что я пытаюсь это использовать.

Был случай, когда я получила этому странное подтверждение. У меня была консультация с редактором, которая смотрела портфолио, сайт, Инстаграм. Она мне сказала: «Я тебе скажу, но только ты не обижайся. Вообще, это очень в тренде, ты должна сделать из этого свою фишку».

Меня это так огорошило. Потом я сидела и думала: вот такое отношение людей — сделать фишку из того, что в одном из агентств будет такой иллюстратор-инвалид. Я была, конечно, в шоке. Получается, что не говорить ты не можешь, а если говоришь, то некоторые так потом относятся.

Поэтому я тут хочу сказать, что нужно давать человеку свободу слова. Если он хочет говорить о своей инвалидности, это нормально.

— Показательный момент с портфолио-ревю. Человек не понимает, что перед ним не фишка, а твой опыт, который ты непосредственно стимулируешь.

— Я тоже так подумала. Фишки бывают разными. Люди должны понимать, что вот эта твоя «фишка» никуда не денется в следующем году. Это не тот случай, когда ты можешь считать, что сегодня я такая, а завтра — другая. Это было странно. Человек будто из сферы рекламы и сразу решила, что это тоже можно продавать.

— Ты затронула тему «безумного гения» и других стереотипов. Расскажи о своем взгляде на романтизацию ментальных заболеваний.

— Мне кажется, это история из 90-х, когда очень любили рассуждать, кто из художников имел ментальные проблемы (типа Ван Гога). Я вообще не понимаю, к чему это. Это какие-то байки. Сейчас формируется другой, более продуманный, образ художника, и «безумным» быть невыгодно. Это было выгодно, когда ты в своей каморке рисовал и ждал, что кто-то тебя «откроет». Художник сейчас — уже личный бренд. И безумию в этом не место.

В любом случае нужно отходить от эксплуатации реальных диагнозов или упоминания заболеваний как оскорблений. Потому что это правда плохо. Нужно от этого отходить и просто использовать корректную лексику.

— А что ты имеешь в виду под «корректной лексикой»? Какая может быть лексика, если хотят описать мысль «сумасшедшего художника»?

— Можно более конкретно говорить о творчестве: необычный стиль письма, сочетание цветов, «такой эффект, будто я нахожусь внутри его картины». Если речь о поведении, то уже сложнее. Здесь можно сделать акцент на творческой составляющей. Необычный стиль письма, поведение, необычное для человека искусства. То есть говорить о каких-то конкретных вещах, которые вы считаете необычными.

Я не удивлюсь, если узнаю, что мой друг-художник, поддерживая миф о «безумном образе», смотрит, как работают люди с ментальными расстройствами, перенимая их манеры или физические особенности. Но я бы не сказала, что он яркий пример современной художественной среды, она сейчас меняется. Он, скорее, из поколения ар-брют, в котором многие художники имитировали ментальные расстройства, чтобы продать свои картины на eBay.

— Они имитируют, но делают хуже тем, кто находится в этом состоянии постоянно и борется с ним каждый день, чтобы иметь возможность выразить себя профессионально в сфере искусства.

Этот раздел мы делаем вместе с проектом She is an expert — первой базой женщин-эксперток в России. Цель проекта — сделать видимыми в публичном пространстве мнения женщин, которые производят знание и готовы делиться опытом.

Ищите здесь эксперток для ваших событий.

Регистрируйтесь и становитесь экспертками.

Понравился материал? Помоги сайту!