Реабилитационный центр для людей, переживших многое

Сегодня в галерее «Пересветов переулок» открывается первая персональная выставка Алены Лёвиной «Добро пожаловать в реабилитационный центр для людей, переживших многое». Художница много лет живет с прогрессирующей мышечной дистрофией и сделала недоступность среды и постоянные попытки прорваться в нее частью своего искусства: она проводит сессии портретной живописи у себя дома, ведет живописный дневник изменений своего тела и инстаграм-блог, в котором рассказывает о жизни женщины с инвалидностью.

Главные героини работ Лёвиной — женщины. Яркие акриловые портреты чередуются с зарисовками обнаженного тела. Живая и естественная телесность — один из основных осмысляемых художницей образов: она размышляет о том, что собой представляет тело, не цензурированное глянцем или взглядом порнографа, и как выглядят тела разных женщин, не подогнанных под «белый и гладкий» стандарт. В то же время работы Алены действительно живописны: в них заметны переклички с американской живописью середины XX века, полотнами Эдварда Хоппера и Оноре Шаррер (с ней Алену объединяет внимание к деталям, как в серии «Гаджетизация») или набросками Вулфа Кана, а ее интерес к импрессионизму заставляет вспомнить работы художников ашканской школы.

Я встретилась с Аленой в ее квартире на западе Москвы.

Показывая на стопку автопортретов, торчащую из-под кровати, Алена рассказывает о пространстве выставки: «Вот эти портреты — их можно будет трогать. Не считая висячих автопортретов на бумаге, остальное все трогательное. И будет это все разделяться на два пространства такой шторкой больничного, голубовато-зеленого цвета. Как у врачей шапочки, знаешь».

— Как определили маркировку (12+)?

— Я не знаю, я зашла на ивент в Фейсбуке и там увидела эту маркировку 12+. Удивилась. У меня, по сути, нет ничего такого, что могло бы быть с маркировкой 18+, но все равно опасно (смеется).

— На выставке будет твоя первая инсталляция?

— Там получится две инсталляции. Мне вообще очень нравится этот жанр.

— А кто тебе нравится?

— Я смотрела интервью Кабакова, когда он рассказывал, как в семидесятых придумывал эти альбомы, рисовал их у себя в мастерской и не мог никуда вырваться. Мне очень отозвалось, когда он сказал: «Я в 50 с чем-то лет выехал из СССР — и все, у меня началась другая жизнь». Мне нравится моделировать реальность, придумывать пространства и модели взаимодействия, окунать туда зрителя. Мне нравится видео AES+F. Недавно ходила на Йоко Оно.

— И как тебе?

— Мне кажется, залы не очень приспособлены под идею выставки: холсты неудобно висят в узком пространстве. Надо хотя бы на два метра расширить. Тесно. И комнатки эти, где что-то предлагается делать, мне показались тоже тесноватыми. Нет ощущения, что ты приходишь общаться с работами художницы: выставка была похожа на ярмарку, где есть зона мастер-классов.

— А была этажом ниже, где Премия Кандинского?

— Нет, там было уже закрыто. Но я следила раньше за Премией Кандинского и за выпусками мастерских Родченко. Сейчас просто некогда этим заниматься.

— И кто тебе запомнился?

— Я очень люблю Антуфьева за архаизм. Он как раз получил Премию Кандинского. Меня притягивают и работа с деревом, металлом, и его достаточно криповые штучки. В этом что-то есть. Может, это искажено тем, что он признанный и очень дорогой, не знаю. Но я еще давно видела его работы, мне кажется, классно. Это не Джефф Кунс, который делает карамельные скульптуры по мотивам образов, уже имеющихся в культуре. Антуфьев воссоздает архаичные, давно забытые образы; это похоже на археологические раскопки неизвестной высокоразвитой цивилизации. Мне нравится этот закос под Бога, под божка, когда ты за семь дней создаешь Вселенную.

— А как бы ты описала свой мир? У тебя есть любимые образы, темы?

— Сейчас нет, потому что сейчас я очень поглощена активистскими проектами, а это полностью говорит «стоп» художественным концептам. На выставке получается ретроспектива 2015–2019 годов, и в ней меня, например, интересовал вопрос счастья. Что это такое. Как его достичь. Есть ли оно. И если бы можно было быть алхимиком (феминитива от «алхимика» не знаю), сделать такую колбочку с водичкой, которая могла бы людям давать счастье... Не говорю про наркотические вещества: обычная вода, но ты ее пьешь — и ты счастлив. И вот это меня интересовало.

— Ну а ты считаешь — это не миф? Вот на Западе сейчас в формате лекции приглашают философов или психиатров и предлагают им поразмышлять на тему счастья. Счастье сулит большинство рекламного контента, оно — центральная тема лайф-коучей и бизнес-тренеров. Все стараются быть счастливыми, но больше выходит имитация.

— Ну да, «счастье» — это конструкт, как и «любовь», и это некая система манипуляций. Естественно, мир ужасен и счастья в нем нет. Можно и так назвать. Но на тот момент, когда я делала «Гаджетизацию», на первый план для меня вышла тема иронии: счастье — достаточно ироничная штука. Что для одного человека счастье, для другого может быть совершенно противоположным.

— Ты пытаешься это переосмыслить, деконструировать или предложить свою версию?

— В видео, которое я сейчас делаю и которое будет проецироваться в «исцеляющей» комнате, я предлагаю просто человека окунуть. Почувствует ли он себя счастливым — не знаю. Я исследую, но не даю ничего взамен. В 2015 году я ходила с листочками «счастье» и просила людей написать слова, которые у них ассоциируются со счастьем. Получилось 100 листочков. Их можно, знаешь, под подушку класть и с ними лежать, потому что никакой исследовательской ценности они не несут. Это как раз из серии выставки Йоко Оно: там была комната, и надо было на стикерах написать пару слов о своей матери и наклеить их на стену. В итоге получалась инсталляция. Когда я собирала эти листочки, я смотрела на реакции людей, на то, что они пишут.

— А тема семьи тебе интересна?

— Слушай, я верю в семью. Она может состоять из кого угодно. Из тебя и твоего ноутбука. Из тебя с твоей собакой. Из тебя с твоими 100 000 родственников. Кому-то это нужно. Сейчас есть критика семьи как конструкта, есть, наоборот, люди, которые, учитывая критику, все равно хотят этого. Я против того, чтобы люди через «не могу» что-то делали. Главное — не гадить своему ближнему, и все. А там — хочешь ты семью — ну, пожалуйста. Верю ли я в патриархальную семью? Нет, не верю.

— Как бы ты определила патриархальную семью?

— Патриархальная семья — та, которая очерчивает свое вербальное позиционирование четкими гендерными ролями. Мужчина — глава семьи, у него должна быть семейная касса и все такое, в мальчика надо больше вкладываться… Бесконечное навязывание гендерных ролей. Я против этого, потому что это очень сильно и по моей жизни побило.

— Тебе навязывали что-то?

— Ну как навязывали… Моего брата травили в школе — в одной, второй, третьей… И в результате четвертой школой для него была православная гимназия. Не потому, что мы были очень верующими, а потому, что там было мало людей и там никого не били. На второй год его учебы там я должна была идти в первый класс. И меня никто ни о чем не спрашивал — брату лучше в православной школе, а возить нас по разным школам неподъемно для мамы. Сейчас я понимаю, что была довеском к брату, чье благоустройство было прежде всего; не было вопросов, что мне нужна своя школа, скажем, с творческим уклоном… Да и свой компьютер у меня появился уже в двадцать с чем-то лет. Мне кажется, что в глубине души родители думали, что я окончу институт, выйду замуж, нарожаю детей и буду счастливой домохозяйкой.

— Как ты объясняешь, что человек, который в детстве был объектом травли, повзрослев, сам начинает травить других? Почему не наступает переосмысления, отказа от культа силы?

— Я думаю, что это прямая зависимость. Жесткая, унижающая обстановка сейчас проецируется в обратку. Я называю это патриархальным всепрощением — когда, допустим, старшее поколение мужчин издевается над младшим, потом младший вырастает и говорит: «А что такого? Все в порядке. Ничего не было. Я люблю своего отца». Есть такой фильм «Временные трудности», где Охлобыстин играет отца, который воспитывал «жесткой отцовской рукой» сына с ДЦП. Он по большей части издевался над сыном. Но в конце фильма они обнимаются и остаются очень друг другом довольны. Я не верю в такое и считаю, что это очень токсичная практика — не принятие ситуации и анализ ее (понимание того, что было плохо), а закрывание глаз, убеждение, что так жить нормально.

— Когда наступила твоя самоидентификация как художника и когда ты впервые начала продавать работы?

— У меня купили рисунок на Думской в кафе — это был первый раз, когда у меня что-то купили. Это было лет в 18. Мужик подкатывал к моей подруге, я его рисовала, а он мне дал потом сто рублей. Я помню, как он мне бумажку в руку положил, типа здороваясь, как в кино показывают — когда чувак приносит чемоданы и ему дают на чай. Это мое первое воспоминание о деньгах, связанных с творчеством. А так — помню, как ко мне приезжал паренек из Питера в 2015 году: увидел где-то во «ВКонтакте» мои работы. Он — 18-летний коллекционер. Приехал и говорит: «Я хочу у тебя что-нибудь купить». И купил у меня небольшую работку из серии «Гаджетизация».

— Сложно происходит идентификация?

— У меня дядя — художник. Он сейчас не занимается так активно, но, когда я была маленькой, он ездил во Францию халтурить, рисовать для Диснейленда. В семье позиционировалось, что художник — это такой неустроившийся в жизни человек, если говорить про карьеру. Из всего потока единицы становятся известными: остальные либо живут на гранты, либо продают работы, но здесь больше решает случай, чем мастерство.

Активно рисовать под надзором я стала только в институте. У нас было пять лет живописи, пять лет рисунка.

— Как ты сама прослеживаешь изменения в своих темах?

— Я рисовала разное. Был момент, когда знакомые делали выставки, и под выставки я рисовала что-то под конкретную тему. Причем серия «Гаджетизация» пошла раньше, чем портреты, года с 2015-го. Тогда еще не появились образы, где люди обнимаются, но смотрят в гаджеты, однако такая волна была — за какие-то пару лет произошла перестройка, перестроилась совсем коммуникация. Когда я начинала, все эти мессенджеры только вошли в обиход, в основном все общались во «ВКонтакте».

— Как ты воспринимаешь такой переворот?

— Года три или четыре у меня была такая социальная изоляция, и я не вошла в тот момент, когда все сидят за одним столом и смотрят в телефон. Но, когда я с кем-то встречаюсь, мы так особо не делаем. Если делаем, то это значит, что мы что-то общее смотрим, смеемся над чем-то. Я не застала тот период, когда говорят: «Вот, все собрались и сидят в телефонах».

— Пользуешься приложениями для знакомств?

— Тиндером — да. Там весело (смеется). Если как-то хочется отвлечься и развлечься, оттуда за один присест можно узнать много новых тенденций. Это все интересно, люблю делать личные статистические сводки.

— Сталкивалась с неадекватом?

— Слушай, мне даже в Фейсбуке периодически пишут какие-то мужики, предлагая познакомиться или предлагая какую-то помощь со словами: «Это не из жалости. Коляска меня не смущает» (смеется). Буквально на днях это получила. Я не расцениваю это как неадекват в свой адрес. Меня это не пугает, много всякого разного.

— Помню, когда мы пересиживали в кафе нападение на кинофестиваль «Бок о бок», какая-то дама сунула тебе листочек с мануалкой по чему-то вроде иглоукалывания и похлопала тебя по плечу: «Ничего, прорвемся! Еще поживем! Еще встанем на ноги!»

— А, да-да, вспомнила. Вообще то, с чем я сталкиваюсь чаще всего, — это просто живой интерес: «А что у вас за коляска? А как она едет?» «А что с тобой случилось?» у меня не спрашивают. Всем интересно, на чем я передвигаюсь, а лезть в какие-то глубины моей души — никто этого не делает. Конечно, эйблистская лексика проскакивает, но, мне кажется, ее не избежать, она пока заложена в лексиконе — например, «даун» постоянно используют как оскорбление.

— Откуда популярность такого мифа об исцелении каждой болезни?

— Мне кажется, первая причина в том, что все считают, что так жить невозможно, это выживание. С другой стороны, когда я становлюсь публичной в информационном пространстве, обязательно возникает отрицание: кто-то скажет, что надо идти травами лечиться или к знахарке.

Я была на вечеринке, называется enjoy-вечеринка, такая дискотека в клубе; мы пошли компанией. Периодически там ко мне приставала одна девушка: «Ты такая хорошая! Какая ты молодец!» Она выпившая была. Потом она подошла еще раз на улице и говорит: «Я знала одну девушку, у нее была травма, но она пошла к такому-то врачу, и ее там поставили на ноги». Девушка эта моложе меня и все равно загоняет какую-то дичь, которая, по моим наблюдениям, свойственна людям старшего возраста, потому что они склонны верить в чудеса. Мне кажется, наше поколение в чудеса не верит. Я, например, не верю в чудеса, хотя у меня вот «исцеляющая» выставка будет.

— Как ты считаешь, сколько лет нужно России, чтобы пережить это?

— Пятьдесят. Судя по тому, сколько понадобилось Америке или Скандинавии для всего этого, — пятьдесят лет. У нас только последние лет пять как-то начали перестраивать парадигму восприятия инвалидности, и то с переменным успехом: пока пытаются нащупать, как подойти к нашему великому русскому народу, чтобы объяснить, что инвалидность — это не приговор. У нас же еще эта христианская штука: мученическая тема сильно сидит в головах. Так же, как в странах, где доминирует миф о кармическом перерождении.

— Когда ты первый раз столкнулась с активизмом? Как ты в него пришла?

— Я недавно тут говорила, что активизм начался, когда я села в коляску. А так — я сделала интервью для «Вилаги», и от него до сих пор тяжело, потому что там была невероятная волна хейта. Но там был четкий каминг-аут по поводу моего диагноза. Это был четкий акт, я говорю о том, как я живу со своей болезнью и делаю это видимым. И мне стали писать люди — и сейчас пишут.

— Почему инвалидов не хотят видеть, фактически препятствуют интеграции, ссылаясь нередко на то, что всем станет «психологически тяжело» и «грустно» на них смотреть?

— Да, большая проблема в принятии обществом. Одна девушка мне писала, что ей кто-то отказал в работе визажисткой на свадьбе после очной встречи, потому что не хотели, чтобы на праздничном видео было видно, как она хромает.

У нас очень тяжелая жизнь, у людей с инвалидностью. Низкий уровень социалки совмещается с нашим климатом. Человеку с физическими особенностями сложно пережить русскую зиму. Отсутствие доступной среды, удобной логистики для незрячих, отсутствие переводчиков на жестовый язык для слабослышащих и неслышащих. У нас в стране очень грустная ситуация для инвалидов. Есть какое-то определенное небольшое количество людей, которые на виду, и кажется, что это не грустно. В основном, конечно, это грустно. Я читаю истории про то, как люди из дома не могут годами выйти. Я считаю, что государство должно пересмотреть социальную политику: вкладывать больше денег, больше ресурсов. У нас полторы НКО занимаются трудоустройством людей с инвалидностью. Надо не делать из людей с инвалидностью каких-то героев, а больше привлекать к какой-то деятельности, к работе — на телевидении, в интернете.

Вот сейчас появился Сталингулаг, и я смотрю и думаю: «Боже, как это хорошо!» Он, естественно, чувак из сказки, потому что повторить его опыт и добиться успеха в российских реалиях очень сложно. Но то, что его миллионная аудитория теперь знает, что он инвалид, сразу дает такой освежающий эффект для аудитории. Она резко по-другому начинает оценивать возможности людей с инвалидностью.

Алена выглядит уставшей. Кажется, мы поговорили уже обо всем. Я бросаю взгляд на небрежно лежащую между кистей и баночек с красками книжку.

— «Непонятное искусство» — это что-то в духе «почему пятилетний ребенок так не сможет»?

— Это я насвопила, просто чтобы было. Я пролистала, написано достаточно дурацким языком. Таким вводящим читателя в антураж. А меня не надо вводить в антураж. Ну так, я полистала картинки. Я сейчас очень мало читаю книг, практически не читаю давно. Не могу. В основном отвлекаюсь всякими статьями на «ПостНауке» про жизнь паразитов.

Понравился материал? Помоги сайту!