Письмо человеку Икс

Сегодня на Кольте начинается новый долгожданный проект «В разлуке». О чем он будет?

Разлука — многозначное слово, которое должно откликаться сейчас в разных умах и сердцах с разной мощью.

Для тех, кто покинул страну с начала войны, — это разлука с родиной, с их прошлой обустроенной и ясной жизнью. Для тех, кто остался в России, — это разлука со множеством друзей, с прежним социальным кругом и его структурами, с представлением о том, из кого состоит сообщество, к которому они себя относят.

Какие истинные границы пролегли между двумя группами — уехавшими и оставшимися? Как изменились идентичности людей, как поменялись их представления о настоящем и будущем, где бы они ни находились?

Что стало со знаменитым понятием «мы», которым охотно пользовалась интеллигенция до войны, — и выросли ли на месте этих старых «мы» какие-то новые?

Как в реальности выглядит бытовой и рефлективный опыт людей, некогда совместных, а теперь ведущих разрозненное существование?
Можно ли закрыть, хотя бы частично, дефицит знания о том, как теперь устроена жизнь русскоязычных сообществ в Москве, Риге или Париже?

Проект «В разлуке» не хочет продолжать абсолютно деструктивную риторику «дискуссий», или «срачей», между обеими группами в том виде, в каком они велись в соцсетях с начала войны. Все слова, часто очень несправедливые, тут сказаны — и ничего, кроме новых руин, на этом месте не возникло.

Наоборот, проект видит свою задачу в том, чтобы узнать больше про тех, кто в России и в эмиграции продолжает борьбу за существование, отягощенную пусть разными, но от этого не менее тяжелыми препятствиями и внешним давлением.

Тем, кто в разлуке, хочется больше знать друг о друге — а поэтому, так хочется в это верить, лучше друг друга понимать. Проект видит свои место и задачу в том, чтобы организовать хотя бы часть этого витально необходимого обмена.

Для этого Кольта будет использовать разные формы: от разговоров с социологами, изучающими поле, до откровенных документов времени, дневников и других приватных свидетельств перелома.

Мы начинаем с текста москвича Ивана Давыдова, написанного в жанре письма далекому другу.

Все иллюстрации к проекту делает Ксения Леонова, постоянный автор Кольты, которая в своей новой жизни, в Париже, осваивает профессию промт-художника, работающего с нейросетями.

Оставайтесь с нами!

***

Привет!

Здесь — фамилия, имя и громкий титул («включен Минюстом в реестр»), но зачем это нам? Имяреку тебе от меня-анонима. Так теперь лучше. Но это не «всем вам». Нет никаких всех, и вспоминаю я конкретный наш разговор, последний наш разговор, в баре — ну там, на углу, я никогда не обращал внимания на то, как он называется, удобно просто, по пути как раз. В общем, ты понимаешь.

***

Лето двадцать второго (или даже еще весна?), то, что стало потом фоном для жизни, тогда было ее нервом. Так бывает, знаешь, — острая боль постепенно превращается в тупую во всех возможных смыслах, никуда не уходит, но чуть отступает, что ли. И вы начинаете жить с ней вместе, и она, возможно, убивает тебя при этом, но, во-первых, это неточно, а во-вторых — медленно ведь убивает.

Уехавшие уже были тогда, теперь их больше, и ты вот тоже. А я остался оставшимся. В газетах пишут, будто многие возвращаются. Наверняка, но мои не вернулись. Никто. Во всяком случае, пока.

Тут странный момент. Меня никогда не влекла блатная романтика. Так почему-то вышло. Общаться с настоящими бандитами в романтические времена, о которых нынче снимают модные фильмы, конечно, доводилось. Интересные попадались люди. Но стать одним из них не тянуло вовсе. И пытаться подружиться — тоже. А сейчас среди моих знакомых и даже друзей есть люди, которые в розыске. Люди с заочными приговорами. Люди, которые сидят. И человек, которого убили в тюрьме. Блатная романтика все-таки догнала.

Ладно, почему-то я все не о том. Надо про тех, кто уехал, и про тех, кто остался. О себе, о чем же нам петь еще. Мы ведь тогда как раз про уехавших и вели беседу. Я пытался вяло их защищать — нам страшнее, пожалуй, а им зато тяжелее. Жизнь с нуля в местах, где ты никому не нужен. Понятный и достойный уважения выбор, иногда обусловленный желанием говорить правду (то есть то, что думаешь), иногда — иными возвышенными соображениями, а иногда — и неиллюзорной перспективой уголовного дела на родине. Твоя, если я теперь правильно помню, позиция была пожестче. Мы же не знали, что через месяц ты тоже уедешь.

***

Дальше будет немного сбивчиво, но так надо. Вот ты спрашиваешь, как я тут живу (ты не спрашиваешь, конечно, однако нужно же мне как-то вырулить на мысль, которая здесь должна появиться). Как? Как человек, оказавшийся внутри большой истории. Как человек, который постоянно ждет беды от государства. Как непойманный преступник. Я, разумеется, никаких преступлений не совершал и даже все карательные законы последних времен стараюсь соблюдать, но понятно, что это меня от карательных законов не защищает. Такие теперь правила игры. То есть никаких. В любой момент государство может меня съесть, и это знание не добавляет оптимизма.

Про большую историю тоже скажу. Знаешь, в ранней юности, зачитываясь книжками, которые тогда на нас обрушились (ладно, ты моложе все-таки, ты не помнишь, ты думаешь, наверное, что книжки были всегда), я завидовал людям внутри большой истории. Не понимая, что она — вокруг меня. Статьи в газетах, споры на съезде народных депутатов в телевизоре, и книжки эти тоже, и отец, который вдруг стал грустным, потому что ему опять не выдали зарплату, и мама, наоборот, радостная — ей на работе как раз выдали, но не зарплату, а какой-то продуктовый набор и две наволочки. Это и была большая история. Как выяснилось позже. Перловку мы, впрочем, не ели, врать не стану, но тоже не жировали. Хотя наличие книжек искупало многое.

И вот я опять внутри большой истории, отлично на этот раз осознавая, что это она и есть, и меня это совсем не радует. Хотел бы я оказаться на скучной обочине большой истории, но, похоже, уже не получится.

Кстати, да, книжки. Этого тебе застать не удалось (и слава Богу), а я вот своими глазами видел, как заворачивают в пленку книжки людей, которые вчера были сверхпопулярными писателями, а сегодня стали иноагентами. И как выносят из магазина, озираясь, в закрытой коробке книжки писателя, который до того считался классиком, но превратился в одночасье в пропагандиста содомии и, кажется, еще педофилии. Выносят, чтобы схоронить где-нибудь до лучших времен. Надеясь на возвращение лучших времен. И теперь это — о, удачно подвернулось словцо — норма.

И — тоже кстати — про времена, это главное. Есть ощущение — оно почти сразу у меня появилось, когда это все началось, — что времени больше нет. Время остановилось. Поток ошарашивающих и страшных новостей не отменяет этой истины — все уже случилось. Все, что происходит, произошло. Февраль не кончается, и выход из этого временного тупика — только через катастрофу. Не хочется в катастрофу, но я не вижу другой дороги.

Окончательное превращение отечества в диктатуру — катастрофа (и вопрос будущего, иначе я бы тебе сейчас не писал, а в лучшем для себя случае гвоздем под шконкой в бараке что-нибудь выцарапывал). Но и развал — катастрофа. Варианты, в общем, такие, что оба хуже.

И еще раз кстати — осознавая неизбежность катастрофы, я ее совсем не хочу. Ни для себя, ни для тех, кто здесь со мной. И к людям, которые России, то есть мне, выражаясь попросту, этой катастрофы желают искренне, мне тяжело относиться с любовью. Иногда я понимаю их резоны, а иногда нет, но не могу разделять их кровожадные надежды. Это важная оговорка.

***

И, конечно, сама возможность разговора об уехавших и оставшихся — знак реальности этого нового мира большой истории с застывшим временем. Мы-то привыкли к другому миру, прозрачному, где отъезд не означал вообще ничего, вероятность возвращения существовала всегда, и никакого разрыва не было. А теперь есть. Физически ощущается, хотя мы все еще можем встретиться даже в Европе (перелет через сто сорок восемь границ и полцарства за билеты). Или в Турции, это проще. Или в Грузии. Куда меня, впрочем, могут и не пустить.

Или тебя. Или нас обоих.

Разрыв есть.

Мне просто кажется, что вы — извини за это «вы», уместность любого обобщения всегда под вопросом, да и слово «кажется» здесь не просто так, я всегда имею в виду, что могу заблуждаться, — в новой своей реальности как-то стремительно замещаете нашу реальность выдуманной. Где важны какие-нибудь жуткие и смешные новости — ну, я не знаю, дети в детском саду, построенные в виде понятной буквы, обещания бородатого сумасшедшего устроить тут сельский рай или безбородого сумасшедшего — устроить там ядерную войну.

Милитаризм, имперство, какие еще положено говорить слова? Что мы ежедневно слышим от политолога Игрек и от экономиста — чуть не написал «Зет», но буква зет занята, пусть экономист будет Эс. Звенящая пустота, перетертые в труху остатки смысла, нечто, что вообще никак не описывает здешнюю жизнь.

Это все не про то, не про нас и даже, как ни странно, не про эпоху.

Я стараюсь много путешествовать по России, помимо прочего в последние годы — еще и пешком, смотрю вокруг и вижу только растерянных людей, которые из последних сил цепляются за старую нормальность. Охотно вытесняющих на периферию сознания события великие и грандиозные. Похоже, они ощущают то же, что и я, все тот же холодок безвременья, за которым должен последовать неизбежный взрыв. Просто описать не могут внятно эти ощущения (хотя я на внятность тоже не претендую).

В этом своя трагедия (прости мне высокое слово, я всегда помню, что есть люди, которым хуже, чья трагедия — настоящая, чьи беды с моими несравнимы, и все же): пытаться длить историю, которая уже кончилась. Мы — живые люди внутри умершего мира, зомби наоборот, это больно.

Мир, в котором мы все более или менее уютно устроились, который казался понятным и который, казалось, может еще вырулить куда-то в сторону человечного и человеческого, уже исчез. Кажется, что он есть, а его нет, и его совершенно точно не будет больше. Может быть, на возвращение человечного и человеческого понадобится несколько поколений. Может быть, не получится никакого возвращения. Ясно одно — я точно не доживу, не увижу. И ты. Дети нынешние разве что. Которых строят понятной буквой и ведут на встречу с героем, до того осужденным лет на пятнадцать за расчленение сожительницы. Да.

Я постоянно пытаюсь утешать и себя, и тех, кто рядом, вспоминаю Хармса, повторяю как мантру — «жизнь опять победила смерть неизвестным мне образом», но сам не особенно в это верю.

Тем смешнее, конечно, модные в ваших краях конгрессы, конференции, съезды депутатов и прочие симпозиумы по формированию правительств в изгнании. Нам — и тем, кто здесь, и тем, кто уехал, — не осталось никакого будущего. Только это вот замершее и довольно-таки, кстати сказать, кошмарное настоящее. Надо думать, как с этим жить и что делать.

***

Это все не значит, конечно, что не имеет смысла повседневная журналистская работа. Наоборот. Внутри застывшего времени новости никуда не исчезают, как сказано где-то выше, следить за происходящим, рассказывать о происходящем, осмыслять — еще как нужно. Внутри России двигаться теперь приходится как в болоте, выбирая кочки, чтобы не утонуть, слова, чтобы не присесть. Тем важнее вы, обеспечившие себе право говорить прямо (повторюсь — я помню, что это серьезный выбор, и я уважаю этот выбор). Спасибо. Без всякой иронии.

Но я не про профессиональную позицию, я — про человеческую. Знаешь, у меня вот нет желания никого клеймить, спорить, чья вина коллективнее, выяснять, кто, у кого и что украл в девяностые, и даже издеваться над самопровозглашенными правителями будущих Россий (ладно, это есть немного, но видишь — я все-таки держусь). Живым людям внутри умершего мира солидарность нужнее, чем осознание собственной правоты и безупречности, — в этом сейчас мой наивный символ веры. Конец истории случился в отдельно взятой стране — это ведь даже изумительнее, чем коммунизм. И это ощущение роднит (должно роднить, я думаю), оно должно быть сильнее всего, что нас теперь разделяет, — границ, возможности или невозможности говорить, желания порассуждать в стриме о собственной великой роли в русском будущем или отсутствия такого желания.

Здесь я мог бы расписать что-то вроде программы действий, но любая такая программа получается не очень убедительным оправданием собственного бессилия. Мир не ловил меня, но поймал. И раз уж меня пока почему-то не убили, я продолжу делать то, что более или менее умею. Здесь. И тебе там того же желаю.

И я очень ценю, что мы остаемся друзьями. Давай оставаться дальше. Бежать все равно некуда. Даже тем, кто уехал.

Жду встречи, на которую не надеюсь.

С уважением,
Давыдов

__

Понравился материал? Помоги сайту!