Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»

Кольта продолжает проект «В разлуке» — о том, кем мы стали после начала войны, где бы географически ни находились.

Объясняя наши намерения, редакция не раз говорила, что не хочет вписываться в формально остывший, но далеко не разрешенный, крайне деструктивный публичный конфликт между «уехавшими» и «оставшимися».

Но какова его природа, не может ли он быть, да, логически объяснимым, но все-таки большим коллективным заблуждением? Зачем нам, людям, вообще сдались такие неуклюжие, массивные конструкты? И при чем здесь личная картина мира, на которую опираются участники вечных «срачей» в соцсетях — или, напротив, люди, которые от них принципиально воздерживаются?

Об этом по просьбе редакции с приглашенным исследователем Манчестерского университета, социологом Алексеем Титковым поговорил Дмитрий Безуглов.

С начала войны Титков ведет свой проект Seeing Like, где анализирует механизмы яростных публичных дискуссий, с которыми столкнулось общество с февраля 2022 года.

Кстати, напомним: мы объявили опен-колл. Если у вас есть дневники и другие личные свидетельства военного времени, присылайте их на [email protected]. Мы почитаем, ответим и самое ценное опубликуем.

И, наконец, самое важное.
Вы можете поддержать редакцию, которая продолжает бороться за право жить и работать, на двух ресурсах: из-за рубежа — на Patreon и из России — на «Френдли».
Любая сумма, даже самая маленькая, поможет нам делать новые материалы — для вас! Спасибо всем за поддержку!

***

— Алексей Сергеевич, начнем с самого общего. Название вашего цикла — это отсылка к Джеймсу Скотту, автору книги «Seeing Like A State»? Или вам просто нравится сама конструкция — «видеть как»?

— Нравится конструкция. Нравится задача, которую профессионально решают антропологи, как тот же Скотт, в чем я им всегда завидовал. Объяснить, как что-то странное, шокирующее, которое мы видим у других, делают в конечном счете люди точно такие же, как мы.

Все, наверное, помнят весну 2022 года, когда многие вдруг обнаружили, что их друзья, коллеги, соседи, оказывается, видят реальность не так, добро и зло у них не такие, как у тебя. Тогда же стали популярными инструкции, как общаться с этими «не такими». Одни инструкции напоминали методички, как переспорить оппонента, другие — советы, как обращаться с больными. Инструкции назывались как-то вроде «Как разговаривать с жертвами пропаганды». Трудно было удержаться и не предложить свой вариант: «Правило первое: не считать собеседника “жертвой пропаганды”. Просто человек с другими взглядами».

«Видеть как» для меня продолжение того же правила, которое проще всего определить через два отрицания. Понять не значит одобрить, можно понять и остаться с прежними разногласиями. И объяснить не значит разоблачить или поставить диагноз.

— А почему вы вообще решили сделать этот цикл?

— Никак не решал, просто для сюжетов, которые мне интересны, однажды вдруг нашелся объединяющий заголовок Seeing Like. С названием, нумерацией и метками стало выглядеть как цикл.

Раньше всего, до любых циклов, я сам для себя открыл способ, как справляться с чем-нибудь, тебя задевающим. Сделать вдох-выдох и про себя сказать: «Кажется, это интересный исследовательский вопрос». Включить логику, знания и попробовать понять, почему это именно так. Даже не знаю, когда это вошло в привычку. Наверное, повлияло то, что предыдущие восемь лет (те самые, которые «где вы были, почему вы молчали?») много копался в истории 2 мая в Одессе, а там чувствительных сюжетов, как говорится, выше крыши. Навыки, как с такими вещами обращаться, хочешь не хочешь, а появляются.

Другое, что пригодилось, — опыт преподавателя, привычка объяснять на примерах. Работа как работа, а потом однажды наступает февраль-март 2022 года. Хорошо помню, как приходишь на занятия и видишь: студенты все на месте, но, скажем так, растерянны. Мне все равно надо рассказывать по программе какой-нибудь фрейм-анализ Сноу и Бенфорда или социальные перформансы. И вдруг оказывается, что все это рифмуется, резонирует с чем-то, что волнует прямо сейчас. Обычное «попробуйте думать по такой-то схеме из учебника» тут же, на глазах, становится практически полезным.

Получается, как я уже сейчас понял, что-то вроде матрешки: попробовал на себе, попробовал для учебы, оставалось запустить во внешний мир. Показать социологические модели как инструменты самопомощи, что-то вроде конструктора для повседневной жизни.

— Тогда позвольте обратиться к этому конструктору в действии. Один из ваших постов был посвящен «уехавшим-оставшимся». В нем вы говорите про производство классификаций «извне» и «изнутри» и объясняете их на примере из «Каштанки»: плотник твердо знает границу между собой и столяром, потому что он видит ее «изнутри» профессии, а какой-нибудь университетский ученый этой границы не видит, потому что он «извне».

— В истории про «уехавших» и «оставшихся» я пропустил, как все началось. Кто первый так неудачно кашлянул, что покатилась лавина…

— Мне кажется, была статья на «Вилладже», где прозвучала формулировка «выжженное поле путинистов». И много людей посмотрели в окно, поняли, что они вроде не на выжженном, и понеслось.

— Да, может быть. Дальше, на зрелой стадии, впечатление было странное, наверное, не только у меня. С одной стороны, спор такой интенсивности, что в нем наверняка решается что-то важное. С другой, было чувство, что предмет разговора как будто ускользающий и что метки «уехавшие» и «оставшиеся» его больше запутывают, чем проясняют. Готовая интеллектуальная загадка.

Исходный вопрос: вот массив текстов, в котором люди спорят, надо найти в этом массиве признаки, по которым стороны на самом деле различаются. Не внешние, как место жительства, а зашитые в самих текстах. Однажды пришла догадка: способ классификации. В чем идея в двух словах. Есть такой жанр мемов, Countryballs, где действуют страны-шарики, раскрашенные в национальные цвета. Теперь представим, что мы внутри шара «Россия» и нам видны какие-то детали, внутренние драмы, которые при взгляде снаружи ничего не значат. Если принять, что различие проходит между позициями «внутри» и «снаружи», понятнее станет, к примеру, одна из популярных тем: «Кто ведет войну — Путин или все российское общество?». Странный, казалось бы, вопрос, но побуждающий выбрать масштаб: Россия — это единый «шарик» или надо выделять более дробные типы.

— Я был в восторге, когда прочитал предложенный вами антирецепт в заметке «Про надежду». Вы предлагаете слепить сразу множество проблем и выделить в них — «чем расплывчатее, тем лучше» — предельно общие категории и умозрительные сущности: «все российское общество», «тысячелетнее рабство», «бацилла имперства», «ресентимент», «рашизм», «совок», «патриархальная культура»…

— Если убрать иронию, останется тот же вопрос: определение ситуации, координаты, в которых мы понимаем происходящее. Элементарный сюжет микросоциологии: как договориться об определении ситуации, чтобы выбрать способ действия. И здесь развилка: какой выбрать масштаб. Можно сказать, что проблема размером со всю страну. Можно предложить более компактный масштаб. Только этот выбор, вынося за скобки остальное, дает нам разные подсказки, что делать и как.

Если принять за проблему Россию целиком (потому что она, допустим, «заражена имперским фашизмом»), то дальше все логично: надежда только на внешний мир, который может сдержать эту угрозу, а потом при оптимистичном сценарии медленно перевоспитывать зараженных. Если найти проблемы меньшей размерности, будут видны смысл и перспективы у активизма внутри страны.

Проверить, в чем позиции расходятся, можно по данным опросов. В первом приближении выделяется группа «антивоенных россиян», которые на стандартный вопрос «Поддерживаете ли вы военную операцию?» отвечают «нет», их порядка 15–25%. Если спрашивать дальше, внутри этой группы обнаруживаются разделяющие темы: отношение к стране и выбор круга общения.

Первую линию раздела обнаружило исследование Константина Айзенберга «Россияне в контексте СВО» (май 2022-го). В нем группа «несогласных» поделилась — в пропорции два к одному — на «внутренних эмигрантов» (меньшая часть) и на позицию, которая названа «все плохо, но это моя страна». Эта разница проявилась в отношении людей к установке «Для меня важно себя чувствовать частью России?». У большинства «несогласных» ответ «да, важно», у «внутренних эмигрантов» — «нет».

Другую можно вывести из опросов Фонда социальных исследований (Самара). В них людей спрашивали не только о позиции, но и о круге их друзей, знакомых и коллег. Получилось, что антивоенные 20% поделились почти поровну на людей, живущих в окружении думающих точно так же, как они, то есть таких же «несогласных», и на людей, у которых более смешанный круг общения. Вариант, когда вокруг сплошные «зетники», оказался самым редким, в пределах статистической ошибки. Моя трактовка этих данных в том, что круг общения — это прежде всего результат нашего выбора. Можно закрыться в кружке единомышленников, можно общаться с разными людьми. Ровно такие темы — отношение к стране и «с кем общаться» — стали значимой ставкой в том самом споре «уехавших» и «оставшихся».

— Вы разбираете, как люди в зависимости от выбранных позиций начинают интерпретировать новости и накручивать на них новый смысл. Например, вы писали про енота, которого вывезли из Херсонского зоопарка в Крым: «Вряд ли сам енот переживал свой переезд настолько же бурно, как человеческая публика в соцсетях. И вряд ли хотел мстить за себя стрельбой из миномета калибра 82 мм — это уже добавил человеческий коллектив».

— Енот — это украинский сюжет, но бурлить и ненавидеть из-за маленьких пушистиков мы тоже умеем. Буря вокруг кота Твикса, которого высадили из поезда, была такой же впечатляющей. И, как в сюжете с енотом, коллектив превращает повседневный эпизод в драму Добра и Зла. Обычный кот становится идеальным, обычная проводница превращается в образец жестокости.

— А частный охранник, перевозивший енота в Крым, стал в коллективных пересказах военным…

— Да, историю дорабатывают всем коллективом, чтобы вызвать максимум эмоций у наибольшего числа людей. Такая задача решается коллективным отбором. Участники группы предлагают свои версии, другие их подхватывают или нет.

— Верно ли я понимаю, что есть консолидированные группы, которые используют соцсети только для того, чтобы уточнить уже существующую у них картину мира? И «уехавшие»/«оставшиеся» — только частный разговор внутри большого и постоянного процесса? Мы выходим в Фейсбук (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России), чтобы поскорее отличить добро от зла, тех от этих, свериться и разбежаться. Или я упрощаю?

— Ответить «да» или «нет» проще всего. Интереснее понять, как такой процесс происходит, как он влияет на нас и мы — на него. Социолог Джон Ло объясняет примерно такую динамику, отсылая к двум совсем, казалось бы, разным примерам: молитвенное собрание квакеров и физики на ускорителе-синхротроне. Физики всматриваются в показания приборов, квакеры молча вслушиваются в себя. Задача в обоих случаях похожая: отличить полезный сигнал от шума. В какой-то момент квакер или физик чувствует, что вот, кажется, пришло что-то стоящее, и делится с коллегами. Другие решают, поддержать или нет. В удачном случае возникает резонанс, коллективная убежденность, что решение правильное. Наши соцсети, если продолжить Джона Ло, работают по такому же принципу: они — наш синхротрон, а мы в нем как физики-экспериментаторы.

— Вы писали про то, что социальные сети — это постоянно бурлящий ритуал. Здесь я немножко завис, потому что, насколько я помню, у Дюркгейма ритуал работает так: есть группа, которая, чтобы ощутить бóльшую связность внутри себя, проводит ритуал. Люди чувствуют: мы сблизились — и идут дальше жить свою жизнь. Вы про социальные сети говорите, что они бурлят постоянно. Но как это возможно?

— Ответ на «как это возможно?» старше, чем социальные сети, примерно на столетие. У теории ритуала, которую создавал Дюркгейм, был предшественник и был соперник. Предшественницей была волнующая тема конца XIX века — психология толпы. Дюркгейм сохранил ее исходную догадку: люди, собравшись вместе, начинают вести себя не как обычно, испытывают эмоции, немыслимые в повседневной жизни. Новость была в том, что Дюркгейма интересовали не опасности коллективных эмоций, а их положительные эффекты.

Другая часть истории в том, что Дюркгейм был не одиноким творцом, а, скорее, персонажем драмы, похожей на «Двух богословов» Борхеса. Рядом находился Габриель Тард, его интеллектуальный двойник, который все важные темы трактовал возмутительно по-своему. По отношению к психологии толпы Тард тоже предложил совсем другой поворот сюжета. Толпы, заявил Тард, уходят в прошлое, начинается новая эпоха публики: людей, объединенных тем, что они читают одинаковые новости. Сила толпы ограничена во времени, толпа рано или поздно разойдется и рискует больше не собраться. Публика может существовать намного дольше, чем толпа, по численности она тоже может быть намного крупнее.

Социальные сети — это все та же тардовская публика в новой упаковке. Технически можно бурлить постоянно, круглые сутки. Ограничение теперь другое: каждый повод для коллективного бурления не бесконечен, в какой-то момент мы «выговариваемся» и устаем. Сильные ритуальные эмоции по Дюркгейму возникают из-за синхронности наших реакций. Варрамунга в ритуале корробори исполняют один общий танец, люди в соцсетях пишут, не сговариваясь, похожие мысли из-за одного и того же события. Разница в том, что варрамунга, когда заканчивают ритуальный танец, расходятся и через год исполняют тот же самый. Группе в соцсетях, чтобы поддерживать градус эмоций, нужно найти что-то новое. Каким будет следующий повод — ракета, попавшая в жилой дом, или чья-то фраза в прямом эфире, — для коллективной динамики, строго говоря, неважно.

В этот момент наши ритуальные площадки поджидает риск, тоже давно предсказанный. Полвека назад, на рубеже шестидесятых — семидесятых, антрополог Мэри Дуглас изучала, как представления о добре и зле формируются в зависимости от типа организации. Интересующий нас тип она называла «анклавом», его характерные признаки — взаимный горизонтальный контроль и четкая граница «свои/чужие». Один в один как политические лагеря в социальных сетях. Таким группам, как показывает Дуглас, трудно сохранить устойчивость. Взаимный горизонтальный контроль в любую минуту может превратиться во взаимные обвинения в предательстве, которые затем переходят, смотря по соотношению сил, в травлю несогласных или в раскол группы.

Исходный импульс, вызывающий такую динамику, может быть, в принципе, каким угодно, не обязательно это что-то серьезное по меркам внешнего мира. Украинские соцсети год назад поделились и переругались из-за совсем эпизодической истории в Хургаде, где гражданин России на отдыхе погиб из-за нападения акулы. Можно ли шутить над такими случаями — вдруг оказалось вопросом, по которому всем надо определиться. Российские споры после фильма про девяностые годы — совсем свежие, можно не напоминать. Тот же самый спор «уехавших» и «оставшихся», который тоже начался с чего-то небольшого. Бросили камешек — и покатилось.

— Пока что мы говорили про «социальные медиа» вообще, но они ведь разные. Есть Фейсбук (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России), где все время спорят. Есть Телеграм, где производится удивительная экспертность: ты завел канал, ты уже ставишь себя тем самым в экспертную позицию и потом сериализируешь свою мысль. Думали ли вы о том, как разные типы сетей определяют и публику, и ее «бурление»?

— Медиа разные, но все связаны, все проницаемы друг для друга. Сюжеты свободно перемещаются с платформы на платформу. Фейсбук (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России), YouTube, бывший Твиттер (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России), телевизионные ток-шоу — все друг на друга оглядываются, рассказывают своей аудитории, что происходит на других площадках. Такую среду, мне кажется, можно понимать как «социальные медиа вообще».

Именно в таком масштабе видна проблема, которую в медиаисследованиях называют «эхокамеры». В прозрачной цифровой среде, где все со всем сталкивается и перемешивается, почему-то образуются фанатичные анклавы единомышленников. Как они, спрашивается, выживают, поддерживают свою устойчивость?

В начале 2010-х появилась гипотеза «пузыря фильтров», говорящая, что люди ни при чем, все дело в поисковых алгоритмах, кормящих нас только информацией, которая, по их расчетам, должна нам понравиться. Так мы попадаем в невидимый кокон. Красиво и страшно, но, кажется, не подтверждается. Скорее всего, «пузыри» создаем мы сами.

Полного рецепта, как создать работающую «эхокамеру», у меня нет, но коллективные эмоции в ней — один из важных компонентов. Гнев или высмеивание, которому подвергается найденное у оппонентов что-то глупое или отвратительное. Фрагменты телеэфира с Соловьевым, стихи Z-поэтов, что-то из телеграма думских депутатов — такого типа малые фрагменты высказываний «оттуда», которые передают друг другу как по цепочке, чтобы разделить те же чувства, как это смешно или мерзко.

На других площадках с другими взглядами механизм похожий. В медиаисследованиях образцом «эхокамеры» в книге Джеймисон и Капеллы, где это понятие вводится, служат медиа американских консерваторов, прежде всего Fox News. В них практикуется похожий сарказм в адрес «либеральных» медиа и политиков — какие они, оказывается, двуличные, тупые, аморальные. Джеймисон и Капелла описывают профессионалов вроде уже покойного Раша Лимбо, но рядовые пользователи соцсетей создают такие эффекты ничуть не хуже.

Группа от таких эмоциональных встрясок только выигрывает. Усиливается сплоченность, утверждаются групповые ценности. Поддерживаются граница «мы/они» и ключевая асимметрия: «мы» правы, «они» глупые и морально ущербные. Участники группы получают своего рода иммунитет к «чужим» темам и аргументам, навыки, как на них правильно реагировать: конечно же, отторжением, «фу!» или «ха-ха!».

Мне было сначала любопытно, но постепенно привык к тому, как такой навык отторжения стали называть «критическим мышлением». У этого понятия интересный жизненный цикл. Сначала были идеи педагогов, взятые у Джона Дьюи, что надо учить думать самостоятельно, взвешивая «за» и «против». В РАНХиГС и «Шанинке», где я работал, тоже был вводный курс «Критическое мышление». Студенты, как обычно, сократили до «критмыш».

Тем временем понятие освоила широкая публика и стала его использовать уже по своим правилам. Сначала для разговоров, что нужно критическое мышление, чтобы противостоять пропаганде. Ну да, нужно. На следующем шаге — для объяснений, почему «они» думают не так, как «мы»: потому что у нас есть критическое мышление, а «они» — жертвы пропаганды. В конце концов «критическое мышление» стало обозначать что-то вроде зеркала тролля из сказки Андерсена, когда у оппонентов видны только недостатки. Специальный партийный «критмыш», в котором «наши» всегда правы.

— А от «критмыша» очень быстро можно съехать к конспирологии.

— К чему можно прийти, вариантов много. Ловушка в том, что переключиться в режим партийного «критмыша» легко и, главное, приятно. Вначале ты сочувствуешь одной из партий, но стараешься следить за тем, что говорит противоположная. Хороший навык и, как я представляю, более распространенный, чем кажется. В один прекрасный день я обнаруживаю у оппонентов две запоминающиеся реплики; одна меня возмутила, другая заставила задуматься. Обоими наблюдениями я делюсь со своим кругом — и обнаруживаю опытным путем, что реплика, в которой оппоненты — придурки, бурно поддержана, а та, в которой сомнения, не стоит ли к ним прислушаться, почему-то не понравилась. На следующий раз я уже знаю, чем нужно делиться, чтобы «свои» одобрили. Коллеги-фольклористы называют такой процесс «цензурой коллектива»: стихийный отбор, какие сказки и анекдоты рассказывать, а какие не надо. Все стимулы подталкивают к тому, чтобы ты, как демон Максвелла, поддерживал границу системы и про «наших» передавал только хорошее, а про «не наших» — только плохое. Рациональность, эмоции, убеждения — все вместе склоняют именно к такому варианту.

Не скатываться в партийный «критмыш» — трудное упражнение, надо специально стараться. Иногда получается, иногда нет. Для себя я придумал два ориентира: один вывел опытным путем, другой взял «из книжек». Из опыта рядового блогера пришла подсказка, что если такая-то реплика получает много одобрения и не вызывает споров — это повод насторожиться и задуматься. Если начинают спорить — значит, нашел что-то важное. Из теории социологии знания взял «принцип симметрии» Дэвида Блура: объяснения должны быть универсальными, должны охватывать любые типы знания — правильное или ошибочное, которое нравится или которое не нравится. Или, своими словами, надо уходить от асимметрий типа «мы по определению нормальные, а они ущербные из-за фактора Х». Не умножать «критмыш» как бы от имени науки.

— Интересно и странно. Потому что в этом совместном возмущении люди выбирают определенные сюжеты и интерпретируют их согласно ценностям группы, как в примере с енотом. И происходит это не из-за злого умысла, а из-за того, что вы назвали «коллективной игрой в “испорченный телефон”». Вы использовали еще отличную формулировку: социальные сети работают как «детский сад обучения классификациям».

— «Детский сад» в хорошем смысле: место, где мы получаем нужные навыки. Ключевое слово все-таки «классификации». Для социологов это аргументация все того же Дэвида Блура.

Мы знаем от наших классиков Дюркгейма и Мосса, что классификации имеют социальную природу. Как они получаются, классики до конца не объяснили. Давайте, говорит Блур, возьмем у философов хорошую модель Мэри Хессе, в которой решающую роль играет выбор образцов для классификации. Необходимое звено, без которого не обойтись. Вот я хочу узнать, что такое «эхокамеры», для этого мне нужен исходный образец, «эхокамерные» черты Fox News. Или смотрю на облака и вижу слоисто-кучевые, stratocumulus, я их знаю по картинке в атласе. И облака вот такие грустные, и Fox News — это твердая объективная реальность, но станут ли они образцами такого-то типа — это уже вопрос коллективного выбора и моей принадлежности к коллективам, в которых классификации именно такие.

В политических сюжетах то же самое. Появляется, допустим, видеосюжет, как детей в детском саду переодели в военную форму или выстроили буквой Z и поставили на колени. Пользователи в соцсетях видят его, начинают обсуждать, и тут сталкиваются две альтернативы: считать ли это типичным случаем («вот такая сейчас Россия») или нет. Детский сад с военным утренником на самом деле существует, но какой тип он представляет — вопрос выбора и дискуссий. Ответ зависит в большой степени от того, как мы склонны видеть «российское общество»: шариком из мира Countryballs или внутренне дифференцированным. Отсылки к наблюдениям, к фактам важны, но они будут вписываться в уже выбранную классификацию. Триста тысяч российских военных на линии фронта — это «только Путин» или «все общество»? Или 20% «антивоенных россиян» — это пренебрежимо мало или удивительно много? Ответ подсказывает не «сама реальность», а логика, заданная картиной мира.

В случае с детским садиком: если я решу, что он типичный для «российского общества», каждый похожий случай, разумеется, усилит мою уверенность. Если мне покажут детский сад без военных праздников, я пожму плечами и искренне подумаю: странное исключение, не более того. Начнет работать, как его называют логики, «аргумент настоящего шотландца»: если я уверен, что все настоящие шотландцы пьют виски, те, которые не пьют, — просто ненастоящие, их не надо учитывать. Для надежности картины те, кто возражает, что детские сады разные, тоже вписаны в мою классификацию: как «типичные россияне», которые «уходят от ответственности», играют в оправдания и «неоднозначность». Такими мыслями я делюсь с кругом единомышленников, они мне «люто, бешено плюсуют», как говорили в двухтысячные. Уверенность выросла, поводов сомневаться нет.

— Очень грустная картина. Наверное, уже в завершение спрошу. Мы с вами установили: есть образцы, и социальные сети выступают пространством обучения классификациям, в том числе в дебатах после 2022 года. Как вы думаете, образцы, усвоенные таким образом, влияют на действия в повседневной жизни — на те, которые люди не пересказывают в своих соцсетях, не включают в публичный нарратив? То есть могут ли эти образцы влиять на обычную жизнь человека?

— В принципе, не должны влиять, но иногда могут… Пойти в магазин купить хлеба — задача, в которой не обязательно выяснять чьи-то политические взгляды. Выбрал, заплатил, купил. При этом легко представить, как граница между повседневностью и миром сетевых высказываний может оказаться хрупкой. Официальный боевой плакат по дороге в ту же булочную, случайный разговор с таксистом, извещение на телефоне — раз — и возвращают к той реальности, где «свои/чужие» и борьба добра со злом. В пределе получаем тип активиста, у которого вся повседневность такая. Совсем не хочу сказать, что раньше, до эпохи соцсетей, таких не было. Такими, скажем, Лотман изображал декабристов: людьми, которые строили повседневность по героическим текстам.

— Получается, мы говорим о ситуации, в которой друг с другом постоянно говорят люди, удаленные от возможности действительно совместного действия, которое бы случилось вне социальных сетей.

— Да, во многом деление такое: на мир, в котором мы говорим и сверяем позиции, и на мир, где мы решаем практические задачи. Тоже не какое-то новое проклятие социальных сетей, в доцифровом мире тоже было похожее. Примерно так же Огюстен Кошен описывал предреволюционную Францию: мир Старого порядка («большой град»), в котором работают, и мир интеллектуальных кружков («малый град»), где говорят о Просвещении и Разуме.

В наблюдаемой реальности переходы из мира в мир могут быть какими угодно. Скажем, социологи из PS Lab изучали группы активистов, которые познакомились на волне протеста 2011–2012 годов и в какой-то момент решили: попробуем конкретные дела, изменим что-то к лучшему в нашем райончике. Получился естественный эксперимент, не очень успешный, но познавательный.

Общая драма, если не уходить в детали, в том, что люди существуют в двух мирах сразу и находятся под перекрестным влиянием их отличающихся правил. Деятельность «на земле», если ты, допустим, муниципальный активист или работаешь в благотворительном проекте, подталкивает к сотрудничеству с людьми самых разных взглядов. Миру социальных сетей в тех же ситуациях важно, приемлема ли такая коалиция, с теми ли ты пошел на контакт. Какая из двух логик перевешивает, какой следовать — общего решения нет, каждый раз надо выбирать.

— Да, благодаря разговору понимаю, что существую, видимо, в оптимистической и необоснованной картине мира, в которой человек может закрыть Фейсбук, пойти очно поговорить со своим политическим противником и достичь каких-то совместных целей. Звучит романтически.

— И пойти вместе выпить пива.

— Да, это точно достижимая цель.

— В «мире разговоров», мне кажется, все больше признаков легкой ностальгии по двухтысячным, которые теперь такими и видятся: днем «либерал» с «фашистом» ругаются, а вечером отдыхают в одной дружеской компании. Лучше такая схема или хуже, можно так сейчас или нельзя — наверное, еще один сюжет той же самой драмы.

Понравился материал? Помоги сайту!