Дневник отчаявшегося: взгляд из России времен войны

Как мы и обещали, проект «В разлуке» крайне интересуется тем, что в XX веке называли «человеческими документами»: дневниками, письмами, свидетельствами военного времени, где люди видны без своих социальных масок или без обязательств перед публичным словом и «литературой», где голос и мысль минимально искажены медиумом.

Мы будем публиковать такие документы и начинаем с личного дневника философа, который она начала вести задолго до войны и продолжала писать все эти годы. С февраля 2022 года она безвылазно находилась в России, так что понятно, что фрагменты этого большого дневника мы печатаем анонимно.

Мы ищем и продолжаем искать такие личные тексты, возникшие с февраля 2022 года.
Чем ближе к персональному, тем мы правдивей — или на это хочется надеяться.

Если вам интересно показать редакции ваши дневники или письма к друзьям военного времени — естественно, с обоюдного согласия — вы можете прислать их нам на почту [email protected]. Мы постараемся обязательно вам ответить, а самое ценное и значимое опубликуем.

Предложение действительно для любой географической точки мира.

Предуведомление

23 февраля 2022 года я смотрела со старым другом «Камон камон». Фильм закончился ближе к полуночи, мы вышли на морозный воздух и отправились выпить вина. На днях моя дочка сдала последний экзамен на немецкую стипендию, мы были полны надежд, но надежд отнюдь не светлых: ее возможный переезд по учебной визе в Германию подсознательно воспринимался как форма бегства и спасения от… От чего конкретно — готово было вот-вот сорваться с губ, но не произносилось. 24 февраля в 8 утра, когда я прочитала новости, смутное «от» нашло себе выражение — от невозможности влиять на свою судьбу.

Наутро мы проснулись в другом мире… Изменения начались мгновенно: новый мир состоял из условностей и ограничений, и задаваться вопросами об их целесообразности было бесполезно. Повсюду царил невеселый ажиотаж — кто-то срочно снимал деньги с валютных счетов, кто-то искал дешевые билеты и возможность пока пожить у друзей, а потом... Впрочем, быстро стало ясно, что такого времени, как «потом», не существовало.

Некоторые подбадривали меня последовать за ними — все продавать, бежать, не оглядываясь. Но дочка заканчивала 11-й класс, болела собака, были рядом люди, которых я не могла вот так просто взять и бросить в угоду своей импульсивности…

В итоге те, кто остался в России, оказались в полной изоляции — вне зависимости от убеждений и гражданской позиции.

Война уничтожала социальные сети — они превратились в машину ярости. Ярко проявило себя такое явление, как шитшторм… Жесты демонстративной солидарности стали вызывать со временем ощущение некоторой неловкости.

Довольно быстро появился ряд лидеров мнений. Все, кто уезжал, чувствовали себя обязанными обозначить свою дистанцию с Россией, заявить о разрыве с прошлым, разотождествиться. Старый друг, уехавший сразу после начала войны сначала в Финляндию, а потом во Францию и открывший в себе летаргически спящую украинскую идентичность, писал мне: «Ну понятно, что ты против войны, а ты за Украину?» То есть просто быть против войны стало мало, это не давало тебе полного бытийного статуса, права на бытие.

А другой друг — прекрасный, умный человек — переводил в это время деньги на СВО, говорил о загубленных детях Донбасса, как будто у его денег могла быть другая цель, кроме как загубить еще чьи-то жизни. Или у разных людей есть разные бытийные подпорки, делающие жизнь одних достойной продолжения, а жизнь других — погружения в ничто? А судьи кто?..

Череда разотождествлений прокатилась и в нашем дружеском некогда кругу. Но место жительства не делает нас гуманнее, умнее и тем более моральнее.

Пришло время для урока сдержанности: «промолчу» — думала я и стала писать все меньше в соцсетях, а все больше — в дневник. Неизбежная немота стала нормой, и не только для меня, но и для многих, переживающих боль, но не готовых сражаться с сетевыми демонами за каждую запятую.

Первый год был годом полной, тотальной дезориентации. «Как это возможно?» — этот вопрос придавливал, как могильная плита. Мысль о том, что надо уезжать, что отъезд неизбежен, свербила денно и нощно. После отъезда дочери в Германию эта мысль стала болеть: она разрасталась и давала метастазы.

Чтобы не свихнуться окончательно, я стала писать свои наблюдения… Позже они были опубликованы в сборнике, который вышел в Праге. Это был, по сути, мой первый шаг, чтобы стать в итоге тем, кем я стала, — еще пока не уехавшим невозвращенцем. В жизнь, какой она была до войны, возврата не было.

Меж тем репрессивная машина закручивала свои гайки все сильнее. Но одновременно с попытками сорвать резьбу шло накопление усталости металла.

Начался процесс потери дружбы — как состояния, которое обладает определенной ценностью. Я испугалась и попыталась оказать сопротивление. Осенью 2023-го написала бывшим друзьям, с которыми как-то само собой перестала общаться с зимы 2022-го. Мы встретились, все вроде бы было «хорошо». Но я не смогла. Я не смогла принять, что происходящее они воспринимают как что-то «нормальное».

Настоящая независимость — это когда человек действительно живет, не беря в расчет других. Вот это я усвоила хорошо.

У Пепперштейна есть такой рассказ о 90-х «Разговор у винного окошка». В конце он пишет: «Это было время промежутка между системами: мы называли его Временем Пустых Стен. Плакаты, надписи и лозунги времен социализма уже были сняты, а капиталистическая реклама товаров еще не заняла их место. Как в квартире, откуда одна семья уже съехала, оставив на обоях только квадраты и прямоугольники от своих картинок и фотографий, а другая семья еще не заселилась… <...>

Тот период теперь принято вспоминать с ужасом и отвращением как время развала, хаоса и бандитизма, но то время было также временем свободы — настоящей, сумасшедшей свободы. Тот период стал мистическим промежутком, когда небеса были открыты, распахнуты настежь — такова была щель между Системами, и в эту щель мощно задувало космосом. Действительно, в том времени присутствовало что-то нечеловеческое, оно слишком резко и бестактно вскрывало те запретные уровни бытия, которые обычно остаются скрытыми. <...> Но мы людьми себя не считали, коммерцией не интересовались, ничему человеческому не сочувствовали и были счастливы».

Про это время ничего более точного я не знаю… Но от него осталось только одно из двух слагаемых: мы по-прежнему не считаем себя людьми.

И все-таки было нужно снова обратить себя к будущему, к какой-то значимой цели. Как говорил Ницше: «У кого есть “Зачем?”, тот выдержит любое “Как?”». Если заключенный находил «зачем» своей жизни, свою внутреннюю цель, ему удавалось подняться вровень с ужасающим «как» его нынешнего существования и выстоять перед кошмарами лагерной реальности, писал Франкл.

Я яростно искала это «зачем».

И все глубже проваливалась в состояние бессилия…

Неклассический субъект — уже не властелин над миром, тема бессилия как отказа от понимания очень хорошо выражена у Левинаса. Понимание — это присвоение себе смыслов, которые мы находим в человеке, тексте, в Другом, в искусстве. Но Марион, например, говорит о насыщенном феномене — он превосходит понимание и не допускает ни присвоения, ни переваривания. Это Откровение. Такая позиция бессилия, растерянности освобождает тебя от избыточных претензий. Очень многое мы пытаемся понять, что, быть может, для нашего понимания вовсе не предназначено.

А теперь — записи из дневника в хронологическом порядке. Дневник войны.

Канун 2022 года

Сказать, что минувший год был тяжелым, пожалуй, нечестно по отношению к той идее испытательности, которая руководила всеми событиями моей жизни последнего года… Я узнала — снова ли? — что у дружбы есть границы и условия. Я наблюдала, как рушатся многолетние привязанности, как слова, сказанные сгоряча, от боли, разворачивают все отношения вспять, как люди знакомые становятся безымянными, а дальние берега вдруг оказываются близкими. Я научилась не прощать, но забывать, отпускать людей, как лист по воде, провожать их взглядом, пока не скроются, и хранить этот взгляд, как прощальное письмо. Я научилась видеть слабости даже очень близких людей и принимать их как данность, которую не изменить.

Я стала больше молчать. Язык приходит с улицы, и что-то от нее в нем всегда остается. Он обобщает до недоразумения то, что должно оставаться личным. Это начинаешь понимать лучше, когда подолгу бываешь в одиночестве.

Я обнаружила, что стилистическое родство между людьми куда сильнее любого кровного. Я успела еще раз убедиться: не существует ни прочных уз, ни прочного союза, но существует прочное отторжение.

В мою жизнь ворвалось неожиданно такое количество боли, что пошатнулись все ее видимые и невидимые границы, стали зыбкими, как отражения в воде, и я поняла, что такими они и должны быть и если жесткость может быть в чем-то оправданна, то только не в этом.

Я научилась жить в этих зыбких границах, научилась принимать каждый день свою ничем и никем не гарантированную жизнь. В конечном итоге не важно, как течет река — прямо или с тысячью излучин; главное, чтобы она впадала в море, а не в пруд, в котором мочат лен и полощут белье. Я продолжаю верить, что плыву к морю…

12.03.2022

Жизнь подменили.

Господи, у меня так мало сил, и мне уже так много лет… Господи, мне страшно.

Поэтому не судите строго мои сумбурные заметки, писавшиеся некогда, писавшиеся вчера, неделю назад, сегодня, объединенные какой-то сложной внутренней линией жизни, которая прервалась…

19.03.2022

Работать становится все тяжелее. Студенты многие демотивированы, растеряны, раздавлены. Я должна быть сильнее. Должна быть опорой. А я плачу по дороге на лекцию... И совершенно не могу собраться.

Господи, где же взять силы выстоять и не огрубеть, не очерстветь, не наполниться ненавистью... Как же мал и хрупок может быть человек перед нахлынувшей тьмой. И просвета не видно...

15.04.2022

Почти месяц ничего не писала здесь. Читала, что пишут другие. Читала с грустью, с болью, с недоумением. Много цинизма, очень много, колоссально много «святого» лицемерия, морального нарциссизма, этического высокомерия. После прочтения утром ленты ФБ и новостей часто не было никаких сил встать и отправить свое тело читать лекции студентам. Хотелось лежать бездвижно и созерцать на потолке солнечных зайчиков.

Но внутренняя работа идет, очень интенсивная, напряженная. Вопрос в том, как выдержать всю правду о себе и о мире, которая открывается в этой работе, как точнее перевести внутреннее слово во внешнее. Кажется, все языковые клише страшно врут, информационные пузыри множатся, язык ускользает, обнажая полную невозможность выстраивания «больших нарративов».

Утро начинается с борьбы с удобными самообманами, день приводит снова и снова к простой, казалось бы, мысли, что вопрос «Как правильно тревожиться?» или «Как правильно виниться сейчас?» не имеет никакого смысла. Это ловушка. Вечер заканчивается молчанием и тишиной, прогулкой с собакой, иногда — молчанием с кем-то.

А утром я снова задаю себе один и тот же вопрос: где я и в чем мое место?

UPD. Поэтому я не хочу никуда истерически бежать, эмигрировать, объявлять себя беженцем, искать политического убежища и т.д. Я хочу постоять в этой тотальной неопределенности мира. Столько, сколько смогу ее выдержать. И столько, сколько мне надо, чтобы понять, где я и в чем мое место.

***

Похоже, одна из главных мутаций современности — исчезновение «сложного человека». Это сделало возможным ту чудовищную поляризацию, которая существует сейчас в обществе, захлебывающемся от ненависти.

Мир вошел в новую стадию — приватизации смыслов, порожденной глубочайшим невежеством современного человека в области его собственных традиций и стертостью восприятия из-за автоматизма и привычки. Любому понятию приписывается любое нужное значение, а если вы посмеете усомниться в этой истине, на вас будут направлены точечные ракетные удары.

Современный человек — и это предвидел Ницше — находится под гнетущим влиянием контекста, который самоуверенно определяет себя как мир фактов и здравого смысла: разгул посредственности. В среде современных университетов, прессы, политики, бизнеса истина угнетена. И для того, чтобы человек открылся самому себе, ему хотя бы ненадолго нужно из этого контекста выйти.

На наших глазах весь ХХ век прошел под знаками антропологической катастрофы. Сейчас все больше людей, которые уже не могут сказать о себе: «Я мыслю, я существую». Все больше искусственных существ, живущих искусственной, фиктивной, знаковой жизнью. Но человек — это высокая болезнь, а не существо, ищущее, как бы получше устроиться (Ницше).

В Коране сказано, что Бог сотворил человека для испытания. Когда мы хотим судить о добре и зле, мы не должны забывать, что мы — существа, только риском существующие, абсолютно без гарантий. Сознание нашей испытательности, нашей конечности очень помогает жить. В этом смысле Ницше поставил основной вопрос современной эпохи, говоря о сверхчеловеке. Он разглядел приход времен, когда люди готовятся распространить свое господство по всей земле, и он спрашивает себя, достоин ли человек такой миссии и не должна ли сама его сущность быть преобразована. Гёльдерлин говорил: но где опасность, там вырастает спасительное. Я осознаю современное положение дел как ситуацию повышенной ответственности человека за себя как за человека, а не человекоподобное существо.

Мне страшно, Господи. Но отступать нельзя.

«Держи свой ум во аде и не отчаивайся...»

Лето 2023 года

Вокруг творится невероятно бурная жизнь: об этом мне каждый день сообщает лента Фейсбука. Все что-то без конца обсуждают, ругаются, сообщают о своих передвижениях, выступлениях, публикациях, делятся личными достижениями, демонстрируют экспертное мнение и высокий социальный статус. На фоне этой бурной жизни моя лишена «достижений»: каждый день я выполняю один и тот же ряд действий, причем иногда не меняя даже их последовательности.

От бесконечно серого цвета за окном во всех его оттенках глаз стал еще более подслеповат: пришлось снова менять очки. Но надеваю я их, только когда берусь читать художественную литературу — больше я ничего сейчас не читаю, никаких, упаси боже, научных текстов, или когда сажусь пересматривать какой-нибудь старый фильм.

В остальном же размытые — без очков — очертания реальности вполне соответствуют таким же очертаниям моей нынешней скудной биографии, которая скудной видится лишь из оптики преуспевающего, успешного деятеля. Я же все глубже погружаюсь во внутреннее молчание, все меньше вижу поводов что-либо обсуждать, а тем паче спорить. Вот только почему ко мне по ночам не приходит в гости Сенека поговорить о безмятежности?..

02.09.2022
silva rerum

Я редко стала писать в ФБ, реже заглядывать: потребовался уход в себя, чтобы справиться с той колоссальной внутренней работой, которая незримо шла все это время. Не хотелось готовых и растиражированных смыслов, не хотелось овнешнять то, что пока должно жить внутри, не хотелось прибегать к магии коллективного согласия или порицания. И вот сейчас, спустя полгода, робко выглядывая из-под своего панциря, я вижу, увы, то же самое, о чем я думала в начале года: чудовищный дефицит эмпатии. Именно в эмпатии мы испытываем величайший дефицит.

Мира стало слишком много, и лучше сосредоточиться на частностях, чем пытаться объяснить целое. Время вспомнить вторую максиму обыденного рассудка Канта — мысленно ставить себя на место каждого, что подразумевает образ мыслей, свободный от предрассудков.

02.11.2022

Передо мной лицо С. Добрая, хорошая женщина, которая с самого начала не поддерживала войну. Очень верующий человек, волонтерит в одном приходе, помогает беженцам («Наташа, как мне стыдно было сегодня после очередного обстрела населенных пунктов нашими ракетами смотреть в глаза женщины из Донецкой области, стыдно, стыдно! Немота охватила, сказать ничего не могла… А она смотрит на меня — и тоже молчит»). У нее нет возможности уехать, нет накоплений, продать тоже нечего, старики-родители, сын призывного возраста, маленькая квартирка на окраине города, и все это — на ней одной. Она обычный парикмахер. Родители болеют, оба, давно и тяжело, сын не выходит из дома (две повестки уже были), все соседи вокруг сидят тихо, даже собак не слышно. «Наташа, ну почему никто не выходит? Почему мы все это терпим? О нас уже вытерли ноги, втерли в песок, а мы все молчим и прячемся! Ну вот ты, умный человек, преподаватель, объясни мне, почему мы не протестуем? Ведь это все варварство — все, что происходит!»

И вот я, «умный человек», не знаю, что ответить, глядя в красные, заплаканные глаза этой уставшей женщины. Она не могла отправить сына в Киргизию или Казахстан после 20 сентября, потому что нет у них денег ни на билет, ни на жизнь там. Нет. Уехать — это привилегия. А таких, кто не может уехать, оставить больных родителей, например, кому просто некуда ехать, — очень много, просто мы их не слышим, они не сидят в ФБ, не пишут постов, не кричат о своих чувствах — некому.

Я пытаюсь поддержать С., понимаю, что говорю не то, не о том, не так, что все слова вдруг неожиданно — врут. Все. Она слушает молча, а потом говорит: «Знаешь, у меня одна мысль, которая повторяется каждый день: встать утром, привести себя в порядок и… включить газ». И ты понимаешь, что она прочитала все твои невысказанные мысли…

Война очень хорошо сдирает маски, выявляет лицемерие, проявляет лицо каждого, высвечивает нашу порочность (поэтому нет, я не хочу на ту сторону «света»; я лучше останусь на этой стороне, где С. и такие, как она, пусть здесь и темнее, и труднее).

Мы — существа, пользующиеся речью. Этическое измерение любого человеческого действия заявляет о себе там, где энергия действия переходит в энергию языка, переводится в речь, — и так возникает отношение к Другому, которого мы либо выдерживаем, либо нет. Мы пребываем сейчас в интересных антропологических координатах: с одной стороны, пропаганда запрещает нам в первую очередь речь, то есть мы превращаемся в бессловесных существ, лишаемся опыта взаимодействия с Другим, которое возможно только через язык. А с другой стороны, «у каждого бреда своя веб-страница». Говорят все, много, пишут, что приходит в голову, аналитики, историки, исследователи, эксперты каждый день анализируют, исследуют и выносят свои оценки. Не знаю, как назвать в общем этот феномен — языковой эрозией, возможно, общим знаменателем которой становится неспособность нести ответственность — то есть буквально — отвечать — за свое безудержное говорение, в котором одни вгрызаются в тела других, только еще больше взвинчивая насилие.

Беда последних двух лет еще и в том, что глупые люди стали нормой, их вдруг почему-то стали все слушать и цитировать, приглашать. Заурядные души никогда не обманываются насчет собственной заурядности, но они получили шанс безбоязненно утверждать свое на нее право и навязывают ее всем и всюду. Ханжество политкорректности и полицейского беспредела. Активное подавление противоположной мысли. Полиция мысли. Повсеместно. Как писал Адорно, «…среди идеологических методов… главное место занимает стремление быть понятым даже самыми недалекими».

15.11.2022

День без числа.

«Зима идет, и тощая земля в широких лысинах бессилья». Первый снег вызвал в памяти это стихотворение Баратынского. «Собака» Гойи — тоже про широкие лысины бессилья.

Декабрь 2022 года

В детстве я очень любила наряжать елку. Отец срубал елку сам и привозил из лесу на стареньком «Москвиче». Елки всегда были огромные, лапистые, занимали половину проходной комнаты в маленькой квартире-хрущевке. У нас были старинные немецкие игрушки, мы дорожили ими как семейной реликвией. Игрушки были очень тяжелые: огромные шары серебристого цвета. Их вешали на нижние ветки, которые сразу провисали.

В канун Нового года я ложилась спать на полу под нижние ветки нашей елки, среди пакетов с подарками. Это был самый счастливый момент в году: спать под елкой и загадывать будущее.

Правда, ничего никогда не сбывалось, и лет в 12 я перестала загадывать, предвкушать и вообще думать об этом. Елки становились все меньше и меньше, а вскоре и отец умер. Елки мы больше не ставили. Немецкие игрушки остались лежать на чердаке в коробке с ватой, и много лет их никто не доставал.

Когда дочка была совсем маленькой, она тоже любила спать под елкой, хотя я ей о детской привычке никогда не рассказывала. Праздновали мы Новый год втроем очень тихо и спокойно: никаких шумных компаний и гостей. И было хорошо, почти волшебно. Но потом дочка выросла, елки стали меньше, а в этот Новый год ее и вовсе нет.

Когда я стану совсем старушкой, я снова начну ставить большие елки и спать на полу под развесистыми нижними ветвями, загадывая себе свое прошлое, которого у меня будет много-много к тому времени, так что надолго хватит.

25.10.2023

Я никогда еще не переживала чувство оскорбительного существования с такой силой. Глобальный мир, выстраиваемый в последние десятилетия с такой тщательностью, привел к одному: к чувству глобального одиночества. При этом человек разучился уметь быть один. Так чтоб совсем один. Без интернета. Без фельетонов. Без неумолкаемой болтовни, льющейся из всех утюгов.

Очень сложно взять себя в руки. Наверное, только Другой может взять тебя в руки, если он есть. А если нет… можно снова взяться за труднейшее из дел — за самосочинительство.

Раньше мне давалось это как-то естественно: я все время занималась доказательством себя самой, все время себя заново выдумывала, сочиняла, разрушала, разбрасывала камни и снова собирала. И между этим трудами — распадом и возрождением — были паузы, в которых я ждала, вглядывалась пристально в себя и себя не находила. Иногда паузы затягивались… И вот сейчас я беру ручку, и… мне нечего написать. Некому.

Как человек драматического склада характера, я умела быть стойкой. Иметь мужество жить дальше. Оказалось, у трагического склада есть и другая сторона — это воля к потере.

20 месяцев болит душа. Но врач вчера разуверил: то не душа болит, то сердце, как оказалось, перенесло инфаркт. Истерлось.
В мире, в котором теодицея принципиально невозможна, роль теодицеи берет на себя истертое немое сердце внутри…

31.12.2023

Вечер 31 декабря. Салютов нет (запретили). Тихо и темно на улицах. Как в гробу. Радость и праздник у соседей — а у меня ощущение, что завтра — газовые печи.

Дневник дурака. 31 декабря 2023 года в 21:00 я наливаю себе в бокал вино и сажусь писать разговор с собственной глупостью. Вот мои итоги года, года, который длится с 2022-го. Это один год. Один бесконечный год, который начался 24 февраля 2022 года и никак не может закончиться.

Итоги моей глупости — непроходимой, наивной, беспросветной.

— Глупо было надеяться прожить тихо, отдельно, почти подпольно. Не лезть под софиты. Я наивно думала, что так можно не то чтобы перетерпеть, нет, но как-то выждать, что ли… Но не смогла. Уже в апреле 2022-го это стало ясно. Пришлось вылезать из-под могильной плиты.

— Глупо было думать, что старая дружба переживет все политические катаклизмы. Нет. Не пережила. Сломалась.

— Глупо было думать, что друзья поддержат даже в самой сложной ситуации. Нет, не поддержали. Точнее — многие не поддержали. Более того — поддержали даже просто знакомые, а вот друзья поспешили ретироваться.

— Глупо было думать, что при всевозрастающей мерзостности академической жизни можно делать вид, что Гуссерль важнее. Нет. Невозможно.

— Глупо было надеяться, что, оставаясь здесь, можно жить. И я даже пыталась жить. То есть чувствовать, быть живой. Но нет. Здесь можно либо умереть, либо приспособиться, нормализовать ненормальное и спокойно получать премию за аннигиляцию собственной личности.

Те, кто знает срединный путь, — боги.

Перед Новым годом мне приснился сон: я ухожу куда-то в длинной красивой, развевающейся на ветру шифоновой юбке, в моих руках — небольшой пакетик с самым ценным. Я ухожу куда-то налегке, оставляя позади какие-то лабиринты и руины. Я не вижу, куда иду, но ветер развевает подол моей юбки, и назад дороги уже нет… С этим я проснулась 31 декабря. Пусть это будет знак того, что этот длинный год длиною в два года все же скоро закончится.

Январь 2024 года

«Успеть стать таким, каким был задуман».

Мыслями вернулась к одному отрывку из романа «Лестница Якова» Улицкой (которая нынче иноагент):
«“Лира” ставили сто раз, тысячу раз! А мы поставим его последний раз! Так сделаем, что потом просто смысла не будет его еще раз ставить, да? О свободе, о счастье ухода из мира, мира стихий, страстей, плоти, о преображении плоти, вот о чем надо делать… О переходе… <...> “Неприкрашенный человек” — и есть это бедное голое двуногое животное! И больше ничего! Долой, долой с себя все лишнее! <…>

Это не только про Лира. Про каждого. Совершить обратное движение, закончить цикл: родиться, приобрести множество качеств, власть, собственность, славу, знания, привычки. Личность обрести, а потом все с себя скинуть. И саму личность. Дойти до полного, изначального обнажения, до состояния новорожденности, первоначальности. <…>

Нора, полжизни копим, полжизни выбрасываем. Каждый год жизни как кирпич. К 50 годам такой груз, что сил нет волочь. <...> Я все просмотрел, я выбросил половину жизни, половину людей, которых знал, любил, — родню, учителей, все, все лишнее…»

Личность сбросить. Дойти до полного обнажения. Остаться голым человеком на голой земле.

Согласиться с отчаянием.

Мы не знаем своих сил. Сегодня надо делать то, что можешь сегодня, говорю я себе уже 25-й день от начала года и продолжаю делать только то, что могу: я созерцаю потолок, лежа на диване.

Кажется, я перегорела полностью.

Думаю, что подвесные потолки — не самый удобный объект для созерцания в таком состоянии. Лучше, когда потолок с трещинами, в каких-то местах сыплется, видны линии стыковки плит — есть где разыграться воображению. Глаз устает от идеальной белизны потолка и скатывается вниз, на книжные полки.

Передо мной стена книжного шкафа. Считаю книги, которые я перечитывала много раз (больше одного), потом те, которые прочитала только один раз, потом те, которые не дочитала, и, наконец, те, которые только собиралась прочитать, но руки так и не дошли. В этих подсчетах проходит еще месяц.

Конец января — начало февраля 2024 года

Январь закончился какими-то странными весенними днями — солнце было не зимним, именно — весенним. Начался февраль. Густая пустота опустилась на меня и придавила окончательно.

Надо снова учиться жить — здесь и сейчас. Дни тянулись бесконечно серо, уныло, но пролетали при этом очень быстро, не занятые ничем.

Решительно ничем.

Думала о том, что потребности в культуре сейчас нет. И что мы могли бы передать?.. Тоску по несбывшемуся.

Новости читаю каждый день много раз, слушаю выступления многочисленных экспертов. Они все говорят очень правильные и умные слова. Им некогда лежать на диване и созерцать потолок. «Интеллигентура» — было такое словечко в советское время: прятаться за частности, чтобы не сказать главного.

К власти пришла раскультуренная сила. «Слаб человек, и все ему можно простить, кроме хамства», — говорил Блок. Возвращение этого оголтелого хамства — признак нашего времени.

За окном — бесформенная жизнь. Украдена эстетика жизни, эстетика отношений. Не осталось ни одного удобного, приятного ответа. Еще месяц в таком состоянии, и я приобрету форму жизни, близкую мыслящему океану Лема.

Придумала эпитафию себе (хотя не хочу, чтобы хоронили в земле): «Жизнь была прекрасной, но прожита зря». И если и ставить надгробный камень, то без имен, дат и прочих биографических деталей. Только эта фраза. И все. Надо дочке об этом сказать на всякий случай.

Февраль

Если отбросить все твердые убеждения, то можно наслаждаться замешательством. В сердце необходимо впускать творческий хаос, чтобы рождать «танцующие звезды», как говорит мой любимый А.З. Другого пути нет. Жизнь никогда не будет разделять наших убеждений. Она все приводит в беспорядок, во все вмешивается и распоряжается всем по-своему. Жизнь — не гостиная, в которой можно расставить мебель, жизнь — это длинное явление, чрезвычайно длинное порой…

Снова вернулась к мысли о голом человеке на голой земле, отбросить все лишнее. Паутина на потолке легко колышется от перемещения воздушных потоков. Есть связи этой идеи Лира с идеей совершеннолетия у Канта. Надо ее додумать завтра.

Но завтра наступило страшно.

Убили Навального.

В квартире находиться не смогла. Налила во флягу домашнего самогона и поехала к Соловецкому камню сквозь ледяную крошку и ветер, который стегал этой крошкой лицо, царапая веки… вереница людей, идущих от метро к камню… свечи, цветы, гора цветов.

Где-то между ледяными крупицами ветра затесались замерзшие капли слез…

Очень много молодых людей. Студентов. Потом — пропасть — и уже таких, как я, и старше. Куда-то делось «среднее» поколение.

1 марта

Похороны Навального.

Свободными не рождаются. Это тяжелейшая работа, самая одинокая работа на свете. Человека никто не может освободить, если его освобождают — он раб, вольноотпущенный, холоп, которому дали передышку. Поэтому реакция на что-то — это не свободная позиция. Вижу и слышу только реакции…

У Навального была свобода и была страсть. Без страсти, без ярости к жизни свобода может заблудиться. И люди тянутся именно к этому — хочется приобщиться к этой страсти, к этой ярости, пробудиться к ней. Прислониться.

Все эти дни — от убийства до похорон и далее — в каком-то тумане. Много говорили с друзьями об этом, много пили… Но больше — молчали.

Апрель

Всю жизнь я что-то писала, записывала на разных листочках, в блокнотах, тетрадках, дневниках. Казалось, что когда-то все эти отрывочные свидетельства жизни — реальной ли, вымышленной ли — обретут целостность и предстанут исторической непрерывностью.
Но жизнь утверждала себя иначе: она все менее и менее поддавалась непрерывному нарративу, в ней все чаще возникали лакуны смыслов, недомолвок, забвений, все чаще память отказывалась от усилия вспомнить, она соскальзывала в воображение и домышляла, лишь условно обретала себя. Тишина окружающих вещей, раны смыслов, разрывы реальности, пунктир памяти, консервы времени…

В сущности своей человек мало меняется. Всю жизнь мы реализуем один проект. Он допускает определенные перестановки, но согласно тем правилам, которые составляют его основание, нам никогда недоступное целиком и полностью.

Мы постоянно создаем себе добавочную мотивацию для жизни — провоцируем желания, придумываем то, чего нам не хватает. Жижек совершенно точно говорит, что желание — это рана реальности. Оно создает в плотной ткани действительности разрывы и черные дыры. Но мы продолжаем нашу жизнь, мы продолжаем прочерчивать линию движения в никуда, траекторию бессмыслицы. Желания заставляют нас двигаться дальше, дальше, дальше… куда? К каким горизонтам?

Подобно чеховскому герою из «Скучной истории», время от времени я экзаменую себя: что ты хочешь? И каждый раз ничего больше не нахожу в своем — некогда длинном — списке желаний. Видимо, это и есть точка одиночества.

Одним словом, иногда мне кажется, что я додумалась до того, что стала наконец жить.

Понравился материал? Помоги сайту!