«Набросок без адреса»

Имя Александра Альтшулера (1938—2014) до сих пор ассоциируется в основном с Леонидом Аронзоном, поэзия которого стала достаточно известной, особенно в последние годы. И это несмотря на то, что они — совершенно разные, не похожие друг на друга поэты. Будучи близким другом, поэтическим визави и литературным героем Аронзона, Александр Альтшулер тем не менее оставил собственное уникальное поэтическое наследие. По нашему мнению, настало время освоения этого наследия и определения его места в контексте современной русской литературы.

«Стоит себя поставить не на то место — и начинается литература». Альтшулер выбрал эту фразу в качестве эпиграфа к своей книге «Я не знаю себе имени» (СПб.: Изд-во им. Н.И. Новикова, 2008).

«Не то место» — это выход за границы условленного. Это мир, освобожденный от бремени привычных связей. Мир, в котором вещи, явления, отношения, понятия с легкостью превращаются одно в другое, собираются в причудливые комбинации, а затем вновь рассыпаются на части, но уже совсем иные — не те, из которых состояли изначально. Противоположности легко заменяются одна на другую, не меняя смысла. Цепочки последовательностей оказываются хаосом. Образы наслаиваются друг на друга, не успев родиться. Завораживающая легкость этих бесконечных превращений нанизывается на характерную, узнаваемую интонацию автора, образуя сложный многоплановый рисунок текста.

Такая высокая степень свободы от устойчивых (оценочных, дидактических, логических, идеологических, метафорических и прочих), а потому ожидаемых форм может заставить читающего испытать определенный дискомфорт. Вместе с тем Альтшулер дает нам возможность получить новый опыт ощущения реальности, в которой все узнаваемо, но связано несколько иначе и имеет другие области допустимых значений. Он выводит наше сознание из ловушек готовых концептов, которыми мы, как правило, оперируем в жизни. Головокружительное ощущение невесомости, возникающее при чтении текстов Альтшулера, — восхитительный праздник для тех, кто к нему готов.

Набросок без адреса тишиной влекущей
влияние времени без скомканности события
постоянство относительности в заботе сегодняшней
это ли не просьба в скачках, в симфонии
в ударе по струнам влекущего в никуда
или — бесформенной цепью событий
легкой пылью оставленной на лазарет
или — без адреса, живущее потом
или — воля, тянущая провода в повода
или — оперившихся жизнью бесформенных случайностей
в связях меркнущих без постоянства голосом успокаивающим
или — тревожное обратной волной
или — скрытое постепенно языком поверхности
или — шорох случайный, загораживающий промежуток
или — промежуток явлением первопроходца
или — промежуток с позабытым значением всех связей
или — все связи выброшенные в небесный мир
или — небесный мир в признаках безволнений
или — спокойствие пережитое без труда
или — труда в пропастях прострации
или — свора догоняющая жабо, лорнет, клозет,
или — влекущая за одиночество нора без обратного выхода
или — бессмысловая категория игры полусфер
или — полусфера величия зубоскальной природы
или — страх и потеря в щелях произносимости
или — гладкая дорога отстраненности наблюдений
или — бессмысленная категория потерянного, но
или — безданная реальность коридорных состояний
или — отражение в беспокойном наполнении
или — суженное до горизонта равенство понятий
или — речь перешедшая смысл равенством семьи
или — превращение в забытых мирах
и возвращение ситуации признаком младенца
или — затишье природным ритмом
с гримасой боли невидимого я.
И повторенная улыбкой моря очищенная раковина
или — ритм связывающий
и поверхность, поверхность, прячущая
разумное всесилием в затянутый поворот,
но, живущее, вызывающее предел
или — предел стуком топора
или — окончание в тайне повторения
или — игра в эмоции поэзией смехотворных начал
или — азбука науки дующая по костям рук и ног
или прослеженное без следа утихающее облако
или — не надо скачек в беспредметное ничто
или — до возвращения рукой подать, но некогда
или — не надо возвращений, накоплений, ничто
или — ничто воспоминающее в твердости сомкнутой
или — сумасшествие объемлющее без предела
или затверждение одних и тех же листьев истин
или витающее скомканностью облако дано нам, тебе, им
несущим первоприроду в задумчивый быт
или — навязывание другому хорошего для себя
или — косточка на случай еще не выбранной земли
или нам или им проблема затишья
или — невозможность случайная своих же ответвлений
или оглядка, разглядка, о некогда, некогда некогда
или некогда никогда
или так, дающая отдыхающий знак,
но, — без сентиментальной своры мелочей,
замешанных поваром в дать и взять
и вздох в несвойственном времени
в попытке бежать, вытерпеть не оглянуться
но, — и заступ в земле останавливает расстояние
здесь, где, но не сон ли
<...>

1978

***

Голубое имя напоминает тебе вождя
движущуюся телегу без лошади
или превращение черного в белое
когда нет ни того, ни другого
или когда бредешь походкой неведомой
без голоса в середине глаз рассеянно
ищущих наплыв тишины, снимающей
границу всезнанием дорождения.

1978

***

Мир в открытии подражается третьему случаю, мир в открытии подражается мгновению, и вырастает забытое, и тихие вещи отплясывают гопака и ждут, где их тихая заводь возмутится и облепит чужака.

— Родной ты мой!

— Вот взорвусь и не уйду, а что-то изменится, и не мадонной с грудями, а появлением музыки.

Двойственность, тройственность — к черту собачьи приманки и лень безглазую, остекленевшую; тройное напутствие в гармоническом лабиринте.

— Ты видел прекрасное?

— Да, в воспоминании реальном, переданном прикосновением к неощутимым и не первобытным вещам. Одно дело в прикосновении, другое в раскрытии. Голова не квадратна, не кругла, не объемна, не плоска. Где она и где живет с закрытыми глазами и что в нее входит по выбору и обстановке: боязнь и страх зацепиться и пройти в соседнюю жизнь; ответвить неизвестное и привыкнуть к нему; откинуть трудное в чужих могилах; осветить то, что всегда в тумане; размыслиться всеми клетками и перелететь из одной в другую и музицировать остатками, скрытыми в темницах; и открывать полуслепых и трогать и выводить их на волю и развертывать по одному им ведомому признаку, или открыть великолепных музыкантов вечного оркестра, или удалиться туда, где всё еще в себе, или отбыть в довольно странный вариант другого языка с другим пером, приседающим рядом с твоим; и «до свиданье» говорят и дверь не закрывается, и — полно, полно, а жизнь возвращается, но неизвестно когда.

28 июня 1981 г.

***

Давнишняя мечта написать роман ни к чему не привела. Рухнули внешние связи, не отразились внутренние. Уход от себя привел к практичности мелочей. Приблизилось неосязаемое, но еще не заняло ме́ста внутри и снаружи. Блестящая лужа молчала, молчал вдохновитель, и организатор разбежался, чтобы не быть. Маленькое сочувствие приводило к большому. Третья жизнь плелась и спотыкалась. Раненый собой, уплывал потолок. Змеи жались в углу. Дикий виноград переплетал деревья. Его отражения стлались по траве, скамейке и пятнистыми лапами трогали дом. В открытых окнах с утра до вечера играл рояль, железные цветы дребезжали в такт педали рваным звуком. Маэстро Р. прятался в мохнатый халат, трубку и стакан вина. В комнате летала бабочка, настоящая, но ручная. Плотник подбивал крыльцо. Звуки приносили и уносили, маэстро пропадал в коже, усах и поту. Отдельная практичная дама колдовала на кухне, пила лекарства от мигрени и шевелила невидимые угли, поворачивая лицо к свету в закатном обращении, вытирающему о траву ноги прежде, чем уйти. Жалкий потомок метался живой, неухоженной жизнью постели. Маленькая Таня сидела на коленях и плела тряпичный венок. Немой хулиган, прикованный цепью к дереву, сдувал пыль с земли, и дождь давал успокоение его влажным рукам известием неосуществленного.

Ньюфаундленд наблюдал порядок изнутри, вздрагивая внутренней жизнью неизвестного прохожего. Клубничные грядки любовались мясистыми боками ягод. Кусты черной рябины блюли очерченный порядок, отдельное насекомое немело, попадая в ухоженную траву. Облака глупели снизу, покачиваясь над несообразным стилем деревьев, строений, кустов, а та же луна отворачивала лицо, подставляя вместо себя медное блюдо. Коллизии упакованных в бандероли событий волновали маэстро не более, чем смена света, и когда декорации обрастали музыкальным вступлением, он был невозмутим. Маэстро кричал и плакал о трупах, об ушедших и возвращенных жизнях, натирая до блеска свой старый кинжал, пил кофе и спотыкался о ровный пол. Его лишний сонет выглядел так:

Домочадцы, хватит плакать
Я уснул, я далеко
Возвращенный в эту слякоть
Память я или никто
Ты, болящая супруга
возвратила мной фантом
дела нет, и гнёт и скука
управляются трудом.
Таня и другой потомок
далеки от совершенства
вылезая из пеленок
создаете нам соседство
благородный ум погиб
превратив меня в полип.

Потомки, услышав эту песню, бежали из дома на корабле надежд. Таня превратилась в куклу, потомок с жалким криком утонул в спиртном, практичная дама колола орехи, плотник строил дом под землей. Хулиган обзавелся мышьяком. Маэстро не воскрес.

***

Пребывая в отчаянии сколько еще можно брести? и называть именами несозданные картины? В пейзаже утра заметить птицу и обрести жизнь. Природа заводит, как механизм, и мы обретаем ее отношениями. Она унижает и возносит нас, перерабатывая многочисленные это в другие непостижимые уму, возвращая к предкам с опустевшими глазами. Озеро покрывается плачем, мысль уплывает рыбой, традиция — невозможностью. Маленький халат запахивается на теле женщины и мужчина обретает уединение. В долгом коридоре горит свеча, но никто не спускается в потемки, жалуясь на происходящее. В десяти минутах находится дом, которому я посвящаю всё: жизнь, любовь, тоску. По снегу бежит собака, потерявшая хозяина. Замерзшая лужа скользит светом. Дым из трубы тянется продолжением белесого неба. За темными окнами спят прохожие. Резкий звонок раздается в пустую квартиру. Земля не очаровывает чудом из-за преднамеренности не разглядывая свою судьбу, и высший смысл вырастает верой постоянства. Ничто невозможно изменить и гневные наши попытки себялюбия перед прекрасным. Человек курил наркотики, чтобы продолжать жизнь. Замерзшая и распахнутая земля была одинаково холодна к людям. Катастрофа бросила людей на периферию. Не их желаниями создавался мир, и он не чувствовал своей ответственности за них. Мы пришли чужими к метафизике растений и звездам. Где наша забытая родина. Или смерть наша первобытная община, где каждый атом поровну с другим, где отсутствуют желания и эмоции, и самый прекрасный характер — и не характер, а нечто ничто. Я уехал в другой лес по другие грибы, но ничего не нашел и ушел не возвращаясь к тому что было.

***

В настойчивой жажде похода, в краске, осыпанной и замешанной заново, стремление ветром к покою, стояние и мелкая жизнь споров вокруг, и третий образованный вариант меж крыльев в тишине, уставшей быть ею: поклон траве с брусникою росы, поклон цветам, раскрывшим счастье, поклон берегу, сохраняющему русло, поклон мху, танцующему водой, поклон камню, сцепленному озвученностью, поклон дереву, сбросившему листву, чтобы слышать, поклон льду, одетому в первоначалие, и снегу слушающему всё, поклон городу зачесанных мыслей, и поклон тебе, царица, существующая во всем, и тебе поклон, вызывающая свет глаз, и тебе, спускающейся лебедем давних сородичей, и тебе, плещущим звуком зовущих незаметность, и вам, бессильным сплетням листьев, и вам, ушедшим, хоронящим следы, и вашему одиночеству создания и далеким годам пустынь и разрушенных Мекк, и следом скрытым светом, к сегодняшнему театру дровосека сообщенной полуоборотной жизни.

***

Гусеницы нюхали воздух и пожирали и, щелкая, превращались в летучих и ползающих. Их организмы насыщались и лопались расширяющейся улыбкой вселенной.

— Ойля, ойля, — кричали гуси
— Врах, врах, — броненосили саранчи
— Вших, вших, — терлись гусеницы
— Зеленый мир, — проникал органон
— Сшибчики, — шептала сума сшествия
— Ритм, — дышало по рядам
— Дождь, — плакало поминание
— Облако, — толкалась ногами река
— Все в пироге, — блестело отражение
— Жестокость, — закалывала песня
— О треугольник, — кричал мыслитель

Ноты кивали постриженными головами. Жирная земля блестела червем и его сок проникал в мозг. Все сосало и чмокало, подражая первозданности взрыва.

— Ласточки, эйя!
— Сви, сви, — мы снимся.
— Голуби, где ваш мамонт?
— Вылетел, оставив кость подковой лошади, да и та внутри шины шоссе.
— Лес, эйя!
— Спи и не думай.
— Думай!
— Я в смокинге.
— Пора!
— Я в прахе.
— Снег!
— Я в платье.
— Дождь!
— Я в себе
— Маразм!
— Я всюду.
— Звезда!
— Я в искажении и память обо мне дороже меня.
— Память!
— Хры.
— Животное!
— Я.

***

Что вам написать в залог прощания? Подарить букет прекрасной жизни или сказать: «Нет, я не с вами?» или за переулком найти сад, в котором греется солнце и дети гуляют на вечной поляне еще не ума и не созерцаний. Ваша история скучна, как и моя, если не видеть ваши картины в раю другой жизни возникающей случаем и постоянно. В дереве плоть с постелью и цветами и где-то наблюдательный фотограф ищет ее во взгляде и в продолжении невероятном, как весна и осень по чьей-то воле.

— Убирайтесь, я не хочу вас знать! Что вы прилипли и не даете умереть, что вы кружитесь, сажая в землю неуловимое. Пришел человек и сел напротив не для игры, а какой-то мерзости всеобщего омертвления. Я и не знал, что за загородкой смерть: начитался плохой литературы, а с хорошей поссорился — видите — это уже не ум, а бог весть что, и пищи наелся — для опыта, а опыт такой земляной, что иллюзия спряталась в своих садах у папы с мамой не из-за отсутствия интереса, а так, для тела. Парадокс, придуманный людьми, напоминал Марсовы поля, где все знакомо и неблизко. Рядом бегал человек, существуя за стенкой, как сосед — лучше не приходите, это невероятно, страшно. Богомолец нес на своих плечах ношу, но Мекка была далеко, и путник остался здесь. На панели любили и танцевали по-своему.

— Куда идешь? — крикнул вождь, — стадо ушло.

— Извините, я только взглядом.

— Бинокль искажает, раздень глаза и ты со всеми, а теперь видишь: комната пуста и жизнь другая, тебя там нет.

— Выходит, проживаю другую жизнь, своя мне не нужна?

— Выходит так, не удивляйся, передаем друг другу слово, себя не зная, а погружаясь из честолюбия и смерти.

— Прости, я выйду на минутку.

— Возьми других, их передача в самом себе — бери другого, представляя я.

— Вот, наконец, излучая, и достиг чего хотел, но это только свойство.

— Организм оставит песочные дворцы своих утех.

— Но и других, ты сам сказал, что вместе, и ни к чему в отдельности шутить; мы взгляд передаем чужому чувству, как поливаем цветы, но в них не обращаясь, сочувствуя соединенью незримых рук, что назовут игрой без игрока, он далеко.

— Мне нравится оркестр, который струны настроил на другую вертикаль. Мы лезем вверх, исцеживая пар и, растворяясь, теряем в весе, пополняя пищей, как комбинат с трубою в никуда, и дарим, дарим, дарим цветы, улыбки, встречи, секс и горе и даже то, что вымысел, как ветер, гоняющий волну туда-сюда, а берег где, как трудно летать по воле не своей. Быть может бог — рождение общенья, что в каждом виден как живая связь, а вот умрешь распался, где здесь Бог или отец иль выдумка другая. Когда мы в старый ковш воды нальем, получим вечное, хоть спят боги, и в материале льем смещенье сна из одного в другое — причем здесь ковш в другой картине чистой подарим мы пейзаж — не наблюденья — жизни.

Деревья. Слышите, листами прикоснулись.

Свет. И что, вам весело мой контур щекотать?

Листья. Всё изменяет представленья и разговор интимен нам по сути.

Свет. Глаз темному я создал, чтоб видеть вас.

Дерево. Не улетаю, а цвету каким-то древним представленьем.

Человек. И я закинут мыслью, чтоб вырезать пространство от вас к себе и далее за этим.

Нечеловек. Но камни на земле откуда, что превратились в линию и цвет.

Человек. Маню, маню, чтоб дать по голове и превратить, а смерть, как сон, и далее иду как мещанин или источник мути в самопознании давая урожай ненужной передачи, в картинах смысл теряющей давно, но смелый в прикосновении, которое, как секс, чужое.

Улитка. Вы меня обижаете, я ведь тоже мир, как посмотреть в себя, то так красива, что жизнь со мною идеальней остальных, там стены замка совершенны и там живое чешется уму. Пощекотите и поймете, как радостно нам прикасаться к живому, чувствуя себя в гробу.

Трава. Мещане мы, но есть цветок, и мотылек летит к нему в пространстве невидимом, и вдруг заговорим.

Голоса пространства. Всё пустое: и вымысел и слезы и любовь оставлены, — мы перешли в слова, потрогай их и камертон звучанья пусть отразит нас музыкой, а мы сидим и ждем не музыки, а поворота в контрапункте. Мы не секрет, а то, где все слова сливаются в одно и даже слова нет и созерцанья, так реки дают нам океан другой по сути выявляя воду в способности души разбить другую связь.

Цветы. Мы смотрим рядом, позабудьте.

Голоса. А мудрость вы откуда взяли, не на прокат, весело другим. Несовпаденья — фон другой, а совпаденье — за пейзажем, как человек в далекой высоте, рассматривающий бледные картины своих эмоций, но дыхание его за мутным зеркалом не видит ничего.

Человек. Тогда сыграем на повороте в другую жизнь.

Голоса. Не надо, не пускать, закройте двери, а то в трубу и кончен человек.

Человек. Молчание есть тоже совершенство, но то не я и даже голоса не крикнут: постой, куда? Не уплыву, а только возвращусь к себе другой, а третий эстафеты ждет. Какое представленье из печени, мозгов, селедки устроили, но вышел лишь пейзаж, что окружает живое чувство, а не нас с тобой.

Публикация Галины Блейх

За исключением некоторых случаев, соблюдена авторская пунктуация. Альтшулер придавал этому вопросу большое значение, так как для него было важным свободное течение текста. Он говорил, что в процессе писания «знаки препинания сметались, как перегородки, и лишь иногда тень от запятой или восклицательного знака появлялась и исчезала, не достигая земли».

---

30 сентября редактор раздела «Литература» Глеб Морев прочитает лекцию «Какая литература нам не нужна?» в рамках лекционного марафона COLTA.RU «Новая надежда. Культура после 17-го».

Понравился материал? Помоги сайту!