«Разговор про кроссовки всегда оказывается разговором про стереотипы»

Недавно вышедшая в издательстве «Новое литературное обозрение» книга «Кроссовки: культурная биография спортивной обуви» стала одним из самых обсуждаемых модных исследований последнего времени. Линор Горалик поговорила с ее автором — специалистом по теории моды Екатериной Кулиничевой о том, каким языком должен писаться современный нон-фикшен, о культурных кодах шнуровки кед и о том, почему на постсоветском пространстве у кроссовок особая судьба.

— Рецензии и отзывы на вашу книгу отчетливо показывают, что люди вчитывают в нее очень разные — и порой очень неожиданные — вещи. Какие — и, главное, почему?

— Одна из самых частых реакций на книгу — сентиментальная. У многих читателей просыпаются воспоминания о советской жизни кроссовок и о советской жизни с кроссовками. На одну из презентаций, например, пришла замечательная женщина, которая рассказала, что кроссовки никогда не были ее основным объектом интереса, но она прочла главу про СССР и вспомнила случай: однажды кроссовки каким-то образом обнаружились в сельпо маленькой деревни, куда она приехала, кажется, к бабушке. Там была девушка, которая очень хотела себе эти кроссовки. Но купить их просто так было нельзя: нужно было в довесок к деньгам сдать десять килограммов шерсти. А у девушки шерсти не было, поэтому кроссовки ей не достались. Подобных историй много и в книге. Такими воспоминаниями со мной делятся теперь очень часто — причем речь идет и о кроссовках отечественного производства, и, например, о кроссовках Adidas с их культовым статусом в Советском Союзе. Это прекрасно, я такие истории люблю и собираю.

Но в целом, конечно, книга оказалась прекрасным проективным тестом: если мы говорим про читательские отзывы, то каждый реагирует в ней на то, что ему ближе всего. Например, люди, интересующиеся рок-музыкой, жалеют, что я не упомянула в книге концерт группы Queen на стадионе «Уэмбли» в 1985 году, поскольку появление Фредди Меркьюри в кроссовках на том самом концерте для них стало началом прорыва кроссовок в массовую культуру. Но упомянуть все эпизоды, связывающие кроссовки и музыку, невозможно — получился бы десятитомник только об этом. Да и выбрать один самый главный эпизод нельзя. Для кого-то таким прорывом стал Меркьюри, для других — Run DMC с их хитом «My Adidas», для третьих — шумиха вокруг первых «джорданов». Интересно, что все эти вещи случились почти одновременно. А значит, говорить надо не про конкретный концерт, а про то, что в мире произошло что-то, что привело к изменению статуса спортивной обуви.

Наблюдать за тем, как по-разному люди читают твою работу, всегда захватывающе интересно. Самыми лестными для меня оказываются те отклики, в которых читатели говорят, что интересовались кроссовками и раньше, но после лекции или после прочтения книги увидели этот элемент костюма под совершенно другим углом. Это было одной из задач книги, и в такие моменты я чувствую себя польщенной.

Самая неожиданная для меня реакция встретилась не в рецензиях, а в обсуждениях и некоторых интервью. Оказалось, что люди, особенно если сами они к кроссовкам относятся настороженно или отрицательно, интуитивно ждут, что я буду яростно их переубеждать. Это очень понятная и объяснимая реакция. Но ровно это я делать совершенно не собираюсь. Книга написана не для того, чтобы переобуть весь мир в спортивную обувь, это исследование, а не манифест. Любить кроссовки и не любить кроссовки одинаково нормально. У меня есть целая глава о том, почему спортивная обувь как элемент городского костюма может смущать людей. Книга появилась потому, что кроссовки — важный феномен современной моды и современной культуры. Знать историю таких вещей всегда лучше, чем не знать. А носить их или не носить — личное дело каждого, это совсем другой вопрос.

— Мне кажется, для того чтобы настолько разные люди могли настолько по-разному читать одну и ту же книгу, должна была быть решена очень важная языковая проблема: ваша работа — это академический труд, написанный «неакадемическим» языком. Мне кажется, мы находимся в том переломном моменте, когда русскоязычный нон-фикшен учится говорить с русскоязычным читателем именно таким языком — и делает на этом пути большие успехи. Как добиваться этих успехов? Как это делается?

— Я из тех исследователей, которые совершенно не считают, что академический труд должен быть написан трехэтажными вложенными конструкциями; для меня «академичность» научной работы заключается совершенно не в этом. Я с удовольствием сошлюсь на авторитет Ирвинга Гофмана или Говарда Беккера, чью очень важную книгу «Аутсайдеры» недавно перевели на русский язык. Там в самом начале он несколько абзацев специально посвящает проблеме «простого языка» в академических работах. Я придерживаюсь той же точки зрения. При этом формулировку «книга свободна от терминов» я тоже не люблю: нет ничего плохого в том, чтобы познакомить читателя с терминами и понятиями, которыми пользуются исследователи, не заменяя их непонятно чем, а объясняя. Как раз это и надо делать, потому что исследователи их придумывали не для того, чтобы потом обсуждать с 10 друзьями. Так что у меня в книге умные термины есть, но бояться их не надо. К счастью, редактор серии «Библиотека теории моды», в которой вышли «Кроссовки», Людмила Алябьева поддержала меня в этом вопросе. И мы проделали большую работу с редактором книги Анной Арустамовой, чтобы текст был «живым», но не слишком.

Ведь в чем проблема «простого языка»? Очень легко получить излюбленное академическими критиками обвинение «вы скатываетесь в публицистичность» — как если бы «публицистичность» была ругательством. Мне кажется, что в моей книге достаточно непростых идей, там есть ссылки на важные теории и научно-справочный аппарат. Но она написана так, чтобы ее мог прочитать человек, не имеющий обширного опыта прочтения гуманитарно-академических научных работ. Задача была тем сложнее, что передо мной стояла проблема общения с тремя потенциальными целевыми аудиториями книги о кроссовках. Первая аудитория — это люди, которые интересуются кроссовками, внимательно следят за тем, что в этой области происходит (я не люблю термин «сникерхед»). Вторая — это люди, которые, может быть, не интересуются кроссовками как таковыми, но их волнуют вопросы того, как мы одеваемся, почему выбираем те или иные вещи, как устроена культура потребления в современном мире, где оно бывает отнюдь не только демонстративным. Кроссовки дают отличную возможность подумать на эти темы, они — как лакмусовая бумажка. А третья — это профессиональные исследователи моды и культуры. Я, наверное, немножко навожу шороху, предлагая в некоторых вопросах новую оптику и полемизируя с несколькими уже существующими подходами к разговору о спортивной обуви. Написать книгу, которая была бы интересна всем трем категориям читателей и при этом адекватно с ними говорила, было сложно. Но как читатель я сама крайне ценю такие вещи. Мне, безусловно, страшно, что на практике книга может «попасть» не в эти аудитории, а в зазоры между ними, — но я очень надеюсь, что этого не произойдет.

— Вы говорите о полемике и о новых оптиках. Расскажите, пожалуйста, о чем идет речь.

— Прежде всего, я хочу обратить внимание на недостатки того подхода, который принят сейчас в разговоре о так называемых сникерхедах. Очень часто в медиа и в академии этот термин используют некорректно, чтобы объединить очень разные группы людей, которые далеко не всегда пребывают в согласии друг с другом. Очень разным типам любителей кроссовок пытаются дать какую-то общую характеристику, это неправильно. Сникерхедом могут назвать и человека, который 15 лет коллекционирует винтажные кроссовки, и модника, который покупает дорогие кроссовки из коллекции Gucci или Versace, и человека, который впервые заходит на сайт Nike или нишевого магазина, потому что услышал о новой модной паре, а маркетолог хочет ему польстить и тоже называет сникерхедом. Я задалась вопросом о том, как популярные медиа говорят о сникерхедах, и обнаружила, что дело, по большому счету, ограничивается несколькими бродячими сюжетами: безумные цены вторичного рынка, беспорядки в кроссовочных очередях (самый знаменитый пример — Sneaker Riot в Нью-Йорке), а также неумеренное потребление и жертвы моды. В таких материалах любители кроссовок — эдакие странные люди, которые готовы платить много-много долларов за предмет непонятной большинству ценности. Кроме того, получается, что во всем мире эти воображаемые существа одинаковы. Что на самом деле, конечно, не так. Этот медийный портрет важен еще и потому, что многие люди, которые решают писать о кроссовках, в том числе в академии, не идут в поле посмотреть на культуру своими глазами, а опираются на материалы СМИ.

Я предлагаю и принципиально иную методологию, и принципиально иной подход к вопросу. Например, в своей работе с культурой коллекционеров и энтузиастов кроссовок я опиралась на концепцию фандома и культуры соучастия. Насколько я могу судить, этот подход применительно к коллекционерам кроссовок пока еще не использовался. Базовая установка fan studies — не осуждай, а пойди и сделай полевое исследование, разберись, как это сообщество устроено, чем и как оно живет. С моей точки зрения, культура традиционных коллекционеров и энтузиастов кроссовок (то есть тех, кто собирает знания о кроссовках, а не саму обувь) — это фандом, где объектом интереса является культурная история спортивной обуви. Может быть, это не самый канонический пример фандома или культуры соучастия, но тем он и интересен. По итогам полевой работы я уверена, что у этой культуры точно больше общего с привычными всем фандомами, скажем, «Гарри Поттера», «Звездных войн» или музыкальных групп, чем с обычными модниками или фанатами люксовых брендов. Я понимаю, что многие коллеги могут с этим не согласиться. Мне встречался такой аргумент, например: у авторов фанфиков есть творческая работа мысли, а у этих твоих что? Ведь они любят бездушный объект массового производства, значит — обычные модники. Я с этим не согласна. Для меня образ мыслей и практики этого сообщества — маркер не того, каким, о ужас, бездуховным стал этот мир, а, наоборот, скорее, того, как люди «одушевляют» те сферы популярной культуры, с которыми раньше делать это было не принято. И работу творческой мысли многие тоже используют на полную катушку, просто не в форме текста. В этой культуре роль фанфика играет кастомизация или, например, сникер-иллюстрация. Не говоря уже о том, что для большинства интерес к кроссовкам — это, скорее, такая точка входа, повод реализовать свой интерес к современной культуре в очень широком смысле, от музыки до того, как работает современный дизайн, и найти круг людей, с которыми можно это обсуждать.

— И тогда можно применить методологию, с которой подходят к изучению фандомов?

— Да, абсолютно. Этим летом я представляла свою концепцию на конференции «Fan Studies Network» в Кардиффе, и для меня было большой радостью, что коллеги, занимающиеся fan studies постоянно, согласились с предложенными мною доводами. Я смею считать, что это — новаторская оптика и потенциально очень полезная методологическая рамка, которые позволят подходить к изучению коллекционирования спортивной обуви, а может быть, и других подобных объектов менее поверхностно и более нюансированно.

— Риторика неумеренного потребления немедленно становится принижающей, если человек коллекционирует кроссовки, и резко меняется, если человек коллекционирует вина.

— Абсолютно! Или дорогие машины. А тем более — искусство. Понятно, почему коллекционирование любых предметов одежды или аксессуаров стигматизировано. Но ситуация постепенно меняется. Есть путь признания, который потенциальные объекты коллекционирования проходят в культуре, на нем есть свои важные вехи: попадание в музейные собрания, например. Я думаю, мы скоро доживем до аукциона в одном из домов уровня Sotheby's, посвященного кроссовкам (судьба дорогих сумок говорит нам, что эта ситуация не за горами). Это, пожалуй, последний бастион, который кроссовки еще не взяли, — а он важен в смысле культурной иерархии. Логичным будет сказать, что я в своей книге в целом ухожу от риторики осуждения капитализма и общества потребления. Я не пытаюсь их обелять, наоборот, эта риторика играет в нашей культуре важную роль. Просто эти вещи кажутся мне очевидными и многократно проговоренными; не думаю, что я напишу на эту тему что-нибудь ярче, чем Бодрийяр, а пересказывать общеизвестные мысли мне показалось неинтересным (замечу, кстати, что интеллектуальное потребление почему-то почти никогда не относят к продуктам капитализма, достойным обсуждения и тем более критики, — например, покупка книг по спискам к non/fiction или посещение платных или бесплатных лекций не стигматизируются, хотя это, безусловно, тоже потребление, очень часто вполне демонстративного характера).

— Вы — спортивный журналист со спортивным анамнезом. В спортивной журналистике к теме костюма относятся как к вполне маргинальной, и вы оказались едва ли не единственным человеком на русскоязычном пространстве, который занимается ею всерьез. Как возник ваш интерес к этой теме?

— Для начала мне повезло: как спортивный журналист я училась профессии у того поколения опытных, взрослых людей, которому было не лень заниматься с нами, маленькими. Я должна назвать имена Владимира Гескина, Сергея Родиченко, Льва Тигая и многих других из старого «Спорт-Экспресса», Юрия Дарахвелидзе и Александра Курашова, с которыми мне повезло пересечься на «Маяке», Виктора Прядко с телеканала «Спорт». Им было не жалко тратить на нас время, подробно разбирать наши тексты и заставлять нас писать лучше, просто с нами, маленькими, разговаривать о спорте. Иногда подход был жестким, но он учил нас работать с материалами на профессиональном уровне. Мне очень много дали годы в «Спорт-Экспрессе»: это был тот «Спорт-Экспресс», который умел видеть спорт за пределами одних только популярных видов и умел рассказывать не только о голах-очках-секундах. Моих старших коллег всегда интересовало, как работает спорт как индустрия, спорт как бизнес. Такой подход пробуждает в тебе интерес к вещам, составляющим мир вокруг матчей и соревнований, — будь то спонсорство, реклама или производство спортивного инвентаря. Спортивный инвентарь очень часто менял лицо спорта и его судьбу; о ранней истории этого вопроса есть хорошая статья Стивена Харди «Adopted by All the Leading Clubs: Sporting Goods and the Shaping of Leisure, 1800—1900». Забывать об этом нельзя: мировые рекорды невозможны без новых дорожек, новых покрытий и материалов для снарядов, множества других инноваций. Я каждый раз вспоминаю, как Майя Плисецкая в свой книге, отвечая на вопрос, какие вещи больше всего повлияли на балет XX века, сказала: «Спорт и линолеум». Линолеум — потому что покрытие дало сцене новые физические качества, которые позволили лучше танцевать, а спорт — потому что он рассказал миру о принципиально новых возможностях человеческого тела. Хотя речь о балете, образце высокого искусства с большой буквы.

Когда я пошла в магистратуру по fashion studies к Людмиле Алябьевой, было совершенно логично выбрать себе хорошо знакомую тему. При этом я обнаружила, что даже на английском о спортивной одежде написано очень немного. Мне показалось логичным соединить свой спортивный багаж из журналистики с тем инструментарием, который дают fashion studies, и попытаться сделать что-то новое в этом поле.

Тут еще очень кстати пришелся тот факт, что я — женщина. Назовем вещи своими именами — спортивный костюм часто оказывается маргинальной темой для исследователей спорта по гендерным причинам: большинство историков спорта — мужчины. А для мужчины интересоваться «тряпочками» не всегда о'кей даже сегодня. Зато когда с этой темой прихожу я, никто не удивляется.

В российской спортивной журналистике одежда остается довольно маргинальной темой по еще одной — на мой взгляд, довольно нелепой — причине. Когда мы говорим «спортивная одежда и обувь», нам первым делом приходят на ум большие международные корпорации, а российская спортивная журналистика очень боится лишний раз прорекламировать что-нибудь за просто так. Наши зарубежные коллеги, насколько я могу судить, совершенно спокойно упоминают в текстах бренды, у нас же ничего нельзя упомянуть без согласования с отделом маркетинга даже один раз. Все пытаются посчитать свои мифические недозаработки. В результате получаются эти всем известные нелепые формулировки типа «один известный спортивный бренд». «В советское время вы выступали в форме одного известного западного бренда; как она к вам попадала?» Или: «Мы встретились со спортсменом на мероприятии, организованном одним известным спортивным брендом». Я много беседовала с коллегами — спортивными журналистами о том, почему это происходит. Да, не всегда понятно, где проходят границы между рекламой и новостным сообщением. Давит страх вляпаться в рекламную историю, за которую потом не похвалит начальство.

Я в своей книге стараюсь показать, что говорить о спортивной экипировке не обязательно означает восхвалять Nike или Adidas или одобрять их производственную политику. Многие бренды, которые я упоминаю, давно забыты. А есть вещи, которые связаны со спортивной одеждой и обувью как с культурными артефактами, безотносительно того, кто их выпустил.

— Мы не просто представляем себе большие бренды, когда думаем о кроссовках, — мы представляем себе чуть ли не хозяев капиталистического мира, тянущих за невидимые нити и повелевающих судьбами Вселенной. Реальность же обычно менее очаровательна: мир спортивных брендов жесткий и чудовищно конкурентный. Чего обычно не видит обыватель?

— История успеха любого спортивного бренда — это история об ошибках выжившего, как в знаменитом кейсе с самолетами на войне. Там всегда есть не только взлеты, но и падения, просто о последних никогда не говорят так же громко. О них вообще редко говорят. Даже если нам кажется, что спортивный бренд безостановочно процветает, это обычно означает, что мы не видим проблем, скрывающихся за фасадом, — падений продаж, если не следим за их динамикой очень пристально, того, как бренды не выходят на зачетные показатели, быстро забываем невзлетевшие продукты, на которые делали очень большую ставку. Та же компания Nike, которую принято хвалить за ее изобретательную маркетинговую политику, не раз переживала трудные времена: например, когда-то они пытались делать обувь для аэробики — и проиграли на этом рынке вчистую. У них вначале были большие проблемы с женской аудиторий и с той категорией рядовых потребителей, которая носит кроссовки не для спорта. У Vans были проблемы, когда они решили расширить линейку и стали делать что-то помимо кед, но в результате такая обувь у них не продавалась, и компания едва не разорилась. У каждого бренда есть огромное количество неудавшихся экспериментов. Причины, почему они не взлетели, могли бы стать потенциально очень интересной темой для исследований: где коса маркетинга нашла на камень устойчивых культурных представлений?

Та же работа брендов с женской аудиторией — очень сложная тема. Та же Nike, например, делает это уже много лет с переменным успехом, но, как они ни стараются, за ними все равно тянется репутация маскулинного бренда (хотя некоторые их кампании, направленные на женщин, сделаны, на мой взгляд, очень хорошо). Здесь естественно задать вопрос: это проблема компании Nike или проблема спортивных брендов в целом? И проблема нашего восприятия спорта как мужского (все-таки) рода деятельности? У меня в книге есть небольшая глава про женщин и кроссовки, это очень проблематичный вопрос. Я читала американскую диссертацию о женщинах, которые любят и часто носят кроссовки и у которых в связи с этим много проблем. Многие женщины-энтузиасты чувствуют себя невидимой частью этого сообщества, а общество их сильно стигматизирует — например, информанты автора часто говорят, что люди ставят под сомнение их сексуальную ориентацию. На Hypebeast была любопытная статья под названием «Чтобы выжить, streetwear должна отказаться от сексизма»: там говорится, что одна из проблем уличной моды, которая сейчас на подъеме, — это то, что на самом деле она крайне маскулинна, как и субкультуры, лежащие в ее основе (будь то хип-хоп или субкультура футбольных фанатов). И однажды это может выйти ей как бизнесу боком.

Есть проблема стереотипно женского. В диссертации, о которой я упоминала, поднимается вопрос о том, что женские кроссовки часто делают розовыми и со стразами; это вообще касается всей женской спортивной экипировки. И это бесит некоторый сегмент аудитории. С другой стороны, когда исследователь задает вопрос о выборе цвета или декора производителям кроссовок, те объясняют, что это — их способ достучаться до так называемой mainstream woman. Иначе эта самая среднестатистическая женщина, опасающаяся, что спортивная обувь будет выглядеть недостаточно женственно, не купит их продукцию. Понятно, что я сейчас несколько упрощаю, но общий смысл такой: это не мы дремучи, а рыночный запрос так сформулирован. И у каждой из сторон здесь своя правда. Наверное, со временем ситуация будет меняться, но мы не знаем, насколько радикально. Как известно, параллельно с тенденцией под названием «демократизация костюма» почти всегда существует и ее контрфаза — тенденция, которую можно определить как «консерватизация костюма». Всегда были и будут любители причитать по поводу «потери женщинами женственности» или, к примеру, «конца элегантности», посокрушаться, что, к примеру, в тридцатые или пятидесятые все было гораздо лучше.

— В тридцатые о потере женственности сокрушались еще как: пиджаки, галстуки, брюки, узкий силуэт.

— В вопросах моды у нас традиционно очень короткая память: обывателю всегда кажется, что все происходит в первый раз. Обычно это не так.

— Есть ли шанс, что вы возьметесь за книжку про женщин и спортивную одежду? Мне кажется, что она была бы очень востребована.

— Если бы у нас еще было попроще писать книжки... Это очень масштабная тема, и ей посвящено уже некоторое количество книг. Навскидку можно назвать, например, «Женщин и спорт» Аллена Гуттмана. В той или иной степени они, скорее всего, касаются и костюма тоже, поскольку этот аспект темы очевиден. Значит, чтобы не просто пересказать их по-русски, а попытаться найти что-то новое, нужно глубоко и долго копать тему, а это — время и деньги. Гуманитарий, на самом деле, мало чем в этом смысле отличается от, к примеру, химика или биолога. Нам тоже нужны материалы и «реактивы»: другие книги, визуальные материалы, журналы нужного периода, фотографии, архивные документы и т.д. Любые вещи, которые помогут заметить то, что еще не заметили другие. Или опровергнуть какой-нибудь известный миф о моде. Но на написание книги о моде и спорте очень тяжело получить грант, особенно сейчас, когда сильно прекратилось иностранное финансирование. Не думаю, что это хорошо скажется на выходе большого количества гуманитарных исследований.

Поэтому пока я планирую написать книгу об олимпийской униформе, соревновании стран в сфере дизайна и национализме в костюме. А там посмотрим.

— Что в работе над книгой о кроссовках было труднее всего?

— Для меня было очень важно, чтобы в книге присутствовал российский материал. В итоге там есть две большие и очень важные для меня главы. Одна посвящена современным российским коллекционерам кроссовок — коллекционерам первой волны, тем, с которых все началось. А вторая посвящена советскому производству и потреблению спортивной обуви. Эта вторая глава выросла из первой. Один из вопросов, которыми я задавалась, — каким образом советский опыт повлиял на то, как люди в России потребляют спортивную обувь сегодня? А он влияет независимо от того, отдаем мы себе в этом отчет или нет. Довольно быстро стало ясно, что мне нужно делать отдельную главу про СССР. Прежде всего, чтобы яснее понять, в чем именно состоял этот самый советский опыт, не только на уровне личных воспоминаний и популярных баек. Ситуация с фактами в этой области совершенно трагическая. С момента распада СССР не прошло еще и тридцати лет, а многое совершенно забыто и утеряно. Например, о Доме моделей спортивной одежды сегодня, мягко говоря, мало кто помнит. В интернете достоверной информации о его работе не найти. А это была очень интересная организация: главная моделирующая организация в сфере спортивного дизайна, такой общесоюзный Дом моделей, только в сфере спортивной одежды, который выпускал минимум три журнала — два из них были специально посвящены спортивной моде. Я была бы счастлива когда-нибудь отдельно написать историю ДМСО. Большинства предприятий, которые производили спортивную обувь, давно нет, их архивы во многих случаях погибли или неизвестно где. Находить людей, которые там работали, очень сложно. В моей практике был, например, совершенно трагический сюжет. Я нашла художественного руководителя Дома моделей спортивной одежды Надежду Николаевну Большунову, она согласилась со мной встретиться. Я мечтала посмотреть эскизы: ведь в ДМСО работали очень сильные дизайнеры и художники, но многие проекты так и не воплотились в массовом производстве. И оказалось, что за полгода до этого она, к сожалению, выкинула большую часть своего архива. «Мы думали, что это никому неинтересно, что никто уже не придет». Эта фраза — «никто уже не придет» — мне до сих пор как ножом в сердце. Осталось совсем немного, и это очень интересные вещи. Например, проект коллекции одежды в спортивном стиле второй половины 80-х с надписями типа «Перестройка» — Гоша Рубчинский и его коллеги позавидовали бы.

На самом деле, это трагедия: люди, делавшие уникальные вещи, сейчас совершенно забыты. Из их опыта не извлечено уроков. А опыт этот мог бы многому научить, он во многом трагический, потому что как дизайнеры массового производства большинство советских дизайнеров реализоваться не смогли, просто не имели возможности. С внедрением разработок в производство в сфере спортивной моды и спортивной обуви все было плохо, спасибо плановой экономике. Это касается советского дизайна вообще, он в большинстве своем так и остался «бумажным». В лучшем случае — дизайном единичных образцов для выставок. Но есть и хорошие новости. Коллеги из Московского музея дизайна сейчас стараются по мере сил что-то откапывать и сохранять, делают выставки, издают книги. Симптоматично, что делать книги о советском дизайне на английском языке и в Европе им часто оказывается проще, там есть те, кто готов с этим помогать. Артем Дежурко сейчас занимается историей мебельного дизайна. Как и Александр Семенов из Петербурга, который издал три книжки по этой теме.

К сожалению, очень многое погибло, по-видимому, безвозвратно. Стандартная судьба советских дизайнерских архивов многих предприятий — быть выброшенными на помойку в девяностые годы. Архив Общесоюзного дома моделей не то выброшен, не то уничтожен, не то до сих пор частично где-то заперт. Когда погибают визуальные материалы, особенно обидно, потому что по экономическим или техническим документам часто нельзя понять, как выглядела эта обувь, что нового было в ее дизайне, что там с технологиями. Например, есть список артикулов: «Туфли теннисные № ...», «Туфли теннисные № ...», «Туфли теннисные № ...», «Ботинки баскетбольные». Но как это выглядело? Почему и для чего придумали эту новую модель? Была ли она действительно новой? К сожалению, каталоги с картинками даже библиотеки часто выкидывали — тоже, видимо, думали, что никому это никогда не понадобится. Часто бывает, что утрачены какие-то номера тематических журналов.

В результате по ходу исследования приходится опираться на самые неожиданные материалы. Один из моих любимых артефактов — это милицейская методичка, написанная, судя по всему, еще в советское время, а изданная в начале 1992 года. Она для криминалистов, ей пользовались при осмотре места преступления, чтобы опознать следы от подошв кроссовок Adidas советского производства и определить размер обуви. Чтобы составить такую методичку, милиция собрала натурную коллекцию соответствующих кроссовок, предварительно сходив на фабрику и узнав, что там производится и как. В этой методичке есть данные, которые позволяют опровергнуть популярную байку о том, что в Москве делали всего одну модель кроссовок Adidas. Кстати, этот опыт не уникален, у полиции разных стран часто есть любимые модели кроссовок. Коллеги из немецкой Adidas рассказывали мне, что до сих пор получают очень много запросов на опознание адидасовской обуви от местной полиции.

— Российские энтузиасты кроссовок должны довольно здорово отличаться от западных хотя бы потому, что долгое время были отрезаны от западного рынка. Как устроен их мир?

— Те связанные с коллекционированием кроссовок процессы, которые на Западе были растянуты на двадцать с лишним лет, у нас часто укладываются в десять или в пять. Еще одна особенность — у нас в стране есть представители разных направлений коллекционирования: американского, британского и т.д. У них разный канон наиболее ценных вещей, разные практики. Есть специфика локального рынка, которая сильно влияет. Среди российских коллекционеров и энтузиастов традиционного типа есть люди в возрасте от двадцати с небольшим до пятидесяти с лишним лет. Кое-кто начал собирать кроссовки уже в зрелом возрасте, не забыв, как когда-то в СССР смотрел на иностранцев с завистью и мечтал завести себе кроссовки — когда-нибудь, в один прекрасный день. Прошло двадцать лет — и мечту своей юности человек наконец-то воплощает сполна. Многие заставляют меня вспоминать таких прославленных коллекционеров прошлого, как Щукин и Морозов: как тем важно было собрать лучшую в мире коллекцию новой живописи, так и тут есть люди, которым важно собрать самую крупную или самую полную коллекцию определенных кроссовок, и они отдаются этому делу с большим энтузиазмом. Словом, тут надо бы в деталях пересказать всю шестую главу, а это будет долго.

— Меняются ли стереотипы, связанные с ношением кроссовок, по мере того как они превращаются из контркультурной обуви во все более универсальную?

— Многие стереотипы очень живучи. Кроссовки долгое время были окружены ореолом «антистатусности». Для кого-то это была обувь «детскости», для кого-то — обувь маргиналов. Понятно, что в каждом случае речь идет не столько о реальности, сколько о социальных конструктах. Но многие люди продолжали и продолжают чувствовать себя в кроссовках неряшливыми или «недоодетыми» — и вдобавок важно понимать, что эти конструкты опираются на довольно долгую историю. Когда появились технологии, позволяющие делать спортивную обувь дешево (тогда еще речь шла о кедах, а не о кроссовках), она действительно быстро стала любимой обувью детей и подростков. Это удобно: дети быстро растут, чем менее затратно менять их гардероб, тем лучше. Плюс ребенок часто хочет обувь как у любимых спортсменов или как у крутых ребят в школе (а те носят обувь как у любимых спортсменов), дети — вообще главные адресаты рекламы со звездами спорта. Но до поры существовало представление, что в определенном возрасте необходимо буквально вырасти из своих кед или кроссовок и переодеться в нормальную взрослую обувь, как у папы. Пока однажды не пришло поколение, которое сказало: а с чего вдруг? Я читала письма от читателей, публиковавшиеся в The New York Times, многие из них посвящены кроссовкам — и конфликтам детей и родителей по поводу кроссовок. Дети начали подражать звездам хип-хопа и носить кроссовки каждый день, они уже не хотели дешевые кеды, а разница в цене была колоссальной. Одна женщина, например, написала, что стоимость обуви ее детей превысила стоимость их дома и она на это на все смотрит с грустью. Очень интересно, что многие письма звучат совершенно современно: сегодня взрослые по-прежнему часто не понимают, зачем ребенку кроссовки из лимитированной коллекции от известного рэпера, если можно купить что-то подешевле в ближайшем спортивном магазине. Для родителей часто между этими кроссовками нет никакой разницы. Еще родители старой школы не понимали, зачем дети так усердно чистят кроссовки зубной щеткой с порошком, зачем нужна не одна пара кроссовок, а несколько, зачем устраивать сложные игры со шнуровкой...

— Понятно, почему беспокоит вопрос о цене и количестве, а почему должна беспокоить история про шнуровку?

— Взрослым кажется, что сложное шнурование кроссовок — не та тема, которой ребенок должен уделять много времени, но еще важнее, как мне кажется, — это ощущение, что они не понимают своего ребенка. Одна из читательниц пишет, что ее сын отшутился: «Мама, ты не беспокойся — в конце концов, это развивает мою мелкую моторику». Он, конечно, молодец — но тревога матери, судя по письму, от этого вряд ли уменьшилась. Был нюанс, связанный с расовым вопросом. Основы той же хип-хоп-культуры заложили выходцы из афроамериканских или испано-американских семей. Но родители в этих социальных группах могли совершенно серьезно беспокоиться, если ребенок подхватывал эту моду, потому что кроссовки в качестве повседневной обуви могли ассоциироваться у кого-то — например, у полиции или работодателей — с образом наркодилеров и преступников. А это было чревато потенциальными проблемами в жизни. Песня «My Adidas» во многом об этом, а не о том, что у чувака просто много кроссовок. Там есть, например, фраза «I wore my sneakers but I'm not a sneak», и это очень выстраданная строчка. За ней — воспоминания о том, как цветных парней в кроссовках могли замести на улице, посчитав криминальным элементом. А было другое известное произведение под названием «Felon Sneakers» — с призывом не носить кроссовки без шнурков, потому что эта мода пришла из тюрьмы. Его автор призывал молодых темнокожих парней зашнуровать свои кроссовки, иначе им не добиться успеха в жизни. Имеется в виду, что влиятельные белые люди не дадут вам хорошей работы и не будут воспринимать вас всерьез, пока вы будете выглядеть как люди, только что вышедшие из тюрьмы. Казалось бы, это Америка 80-х, нам в России 2010-х что с того? Но сегодня многие люди шарахаются даже в центре Москвы от модных парней, называя их стиль «стилем гопников». И песочат несчастную олимпийскую униформу 2018 года, потому что она им его напомнила. Так что разговор про кроссовки почти всегда оказывается разговором про стереотипы.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!