Украинские художники. Политический опрос

Шести украинским художникам, занимающимся политическим искусством, было предложено ответить на следующие вопросы.

Еще год-полтора назад дискуссия о Майдане и его последствиях и о российском вооруженном вторжении на Украину была довольно громкой. Что изменилось с тех пор?

Как политический контекст влияет на искусство и культурную политику на Украине?

Какие есть варианты реагирования со стороны искусства на политический контекст последних лет? Какие из них вам симпатичны? Какие здесь есть тенденции и изменения?

Как изменилось самосознание украинского искусства и художников по отношению к России и к Европе сегодня? Какие варианты геополитической идентичности можно сегодня констатировать в украинском искусстве?

Как показала, например, дискуссия с участием Никиты Кадана, Лады Наконечной и Николая Ридного в московском «Гараже» в январе 2014 года, на пике спровоцированных Россией вооруженных действий на Востоке Украины многие украинские художники задавались вопросом о роли и уместности искусства в ситуации применения открытого насилия и мощного шквала пропаганды и медийного шума от всех задействованных в конфликте сторон. Как вам ретроспективно видится роль искусства в ситуации войны и связанных с войной пропагандистских волн в медиа сегодня?

Кто-то из опрашиваемых стал отвечать последовательно по пунктам, кто-то отреагировал небольшим лирическим эссе.

Участники опроса:

Евгения Белорусец
Саша Бурлака
Никита Кадан
Иван Мельничук
Лада Наконечна
Николай Ридный

Евгения Белорусец

K списку

— Еще год-полтора назад дискуссия о Майдане и его последствиях и о российском вооруженном вторжении на Украину была довольно громкой. Что изменилось с тех пор?

— Хотелось бы напомнить, как важно отделять дискуссию о Майдане от обсуждения войны, которую порой причисляют к его последствиям. Прямая логическая связь между массовыми протестами 2013—2014 гг., аннексией Крыма и войной более чем сомнительна, и, когда эти сомнения отбрасываются полностью, можно почти всегда говорить о пропаганде и попытках предупредить дальнейшие социальные протесты в России или даже Украине.

О переменах. За последние годы и месяцы изменилось главным образом то, что война продолжается. Звучит абсурдно? Но в Украине еще несколько лет назад мало кто мог представить себе возможность подобной войны, и даже сейчас я продолжаю отчасти не верить в ее реальность. Стоит мне вернуться с Востока Украины, как война из осязаемой данности превращается в нечто недостоверное, абстракцию, навязчивую неясность. Дискуссия о войне сохраняет прежнюю громкость. Скорее, очень медленно, но все же вырабатывается привычка — как, вероятно, привыкают к хроническим болезням — жить вместе с войной.

И все же украинское общество, хоть и не люблю говорить об обществе в целом, пытается видеть в войне не рутину, но череду потрясений: случай Савченко, сражение за Донецкий аэропорт, «взятие» Дебальцево. Подобные вехи войны становятся символическими болевыми точками, мучительной зоной спекуляций и коллективных фантазий, которые не позволяют войне стать однообразным шумовым фоном, сопровождающим любые события. Другой стороной этого процесса является культ героя/героини, фетишистское мышление, будто бы, подобно противоядию, способное избавить нас от ужаса и бессмысленности войны. Кажется, оно не действует.

Стоит еще упомянуть, что война выписала Украине самую надежную за последние несколько десятков лет политическую индульгенцию. Война стала оправданием для любых социальных провалов, она является идеологической преградой для критической позиции журналистов и гражданского общества, а оно все же существует в Украине.

— Как политический контекст влияет на искусство и культурную политику на Украине? Какие есть варианты реагирования со стороны искусства на политический контекст последних лет? Какие из них вам симпатичны? Какие здесь есть тенденции и изменения?

— Культурная политика государства Украина, если понимать под ней работу Министерства культуры, пока остается крайне консервативной и обскурантистской. Но она бедна во всех смыслах, слаба, она несущественна, обычно ее трудно разглядеть в микроскоп. Хорошо было бы вздохнуть с облегчением и решить, что она совершенно безвредна, потому что отнюдь не играет ключевую роль в украинском культурном процессе.

Но так вышло, что в последнее время у нее вдруг развились несоразмерные ей амбиции, и она лихо взялась за такие большие и сложные вопросы, как политика памяти, история, идеология, постколониальный дискурс.

Вырабатывается привычка жить вместе с войной, как привыкают к хроническим болезням.

Результаты превзошли всякие ожидания: ведутся войны на идеологическом фронте, в рамках сражений принимаются антикоммунистические законы, происходит варварское уничтожение памятников советского периода, возникают списки неугодных имен «исторических деятелей». Конечно, при этом в обществе нет никакой дискуссии или даже просто подобия серьезного обсуждения. Культурная политика тут всегда была вредоносной, но одновременно незначительной.

Ничтожно малые величины породили несуразно огромные отходы своей жизнедеятельности. И независимое современное искусство, как и все общество в целом, вынуждено теперь реагировать на происходящее. Нужно признать: я все еще не осознала тот факт, что культурная политика в кратчайшие сроки способна нанести существенный урон тому, что условно можно назвать украинской культурой. Подобную беспомощность наверняка ощущают многие.

В январе в Киеве проходила коллективная самоорганизованная выставка «ГДЕ НЕ ГДЕ», посвященная критике процесса декоммунизации. Она мне кажется значительным событием, но меня не было в Украине, я так и не успела ее посмотреть.

— Как изменилось самосознание украинского искусства и художников по отношению к России и к Европе сегодня? Какие варианты геополитической идентичности можно сегодня констатировать в украинском искусстве?

— Товарищеский суд прежних времен мог бы, наверное, обвинить украинское искусство и в безродном космополитизме, и в низкопоклонстве перед Западом.

И все же вопрос об идентичности мне не кажется ключевым для понимания украинского художественного процесса. В отличие от украинской литературы, увязшей в поисках этнического, родного, местного, в поисках новой или «необходимой сегодня» идентичности, искусство будто отказывает себе в такого рода комфорте.

Иначе складывается с принадлежностью. Наверное, намного острее, чем прежде, я ощущаю свою привязанность, принадлежность к контексту, в котором работаю, к социальному полю, политике, влияющей на меня и совершающейся от моего имени.

Время прекратить поиски оправданий для искусства, документа, опыта.

Я могу ошибаться, но мне кажется, что отношение украинских художников к России и Европе, тех художников, чьи работы мне представляются значимыми, мало изменилось за последние годы. России и Европы как целостных субъектов, с которыми можно было бы выстраивать отношения, не существует. К сожалению, так не скажешь о политике России, с которой приходится считаться. Среди ее достижений: война, разрушенные города, дегуманизация… Список можно продолжить. Сложно не только согласиться с данностью этой политики; трудно простить тех, кто солидаризируется с ней, где бы они ни жили.

О себе могу лишь добавить, что с начала военных действий не была в России. Я отказываюсь участвовать в конгрессах или выставках, если они проходят на территории Российской Федерации. Причины очевидны.

— Как показала, например, дискуссия с участием Никиты Кадана, Лады Наконечной и Николая Ридного в московском «Гараже» в январе 2014 года, на пике спровоцированных Россией вооруженных действий на Востоке Украины многие украинские художники задавались вопросом о роли и уместности искусства в ситуации применения открытого насилия и мощного шквала пропаганды и медийного шума от всех задействованных в конфликте сторон. Как вам ретроспективно видится роль искусства в ситуации войны и связанных с войной пропагандистских волн в медиа сегодня?

— Ваш вопрос является фундаментальным, потому что затрагивает наше стремление отделять личный опыт и вырастающее из него высказывание от «искусства» или «литературы». О записях и дневниках времен Второй мировой войны или сталинского террора принято говорить, что эти тексты «избавлены» авторами от какой-либо литературности. Литература становится грехом, от которого необходимо воздержаться документу якобы для сохранения точности, верности событию. Документ в то же время не может дорасти до литературы, он на нее «не претендует», зато претендует на объективность — как будто, лишь сбросив оковы «литературы», текст может вплотную приблизиться к действительности. Искусство, если оно не обладает, как фотография, правом называться документом, в этой логике и вовсе лишается смысла. На него налагается запрет, словно оно способно потревожить серьезность момента, как пляска на похоронах. Искусство кажется беспощадным и затем — бессмысленным.

Этот взгляд является своего рода вероисповеданием, и в условиях хронической общественной катастрофы он может требовать постоянной (само)цензуры. Мне кажется, что работы трех художников, участницы и участников дискуссии, которую вы упоминаете, осуществляются на серой территории, где документ, опыт и то, что принято считать «искусством», нераздельно сопряжены.

Наверное, пришло время прекратить поиски оправданий для искусства, документа, опыта, которые противостоят милитаристской политике своей неоднозначностью, бесполезностью для больших пропагандистских нарративов.

Саша Бурлака

K списку

Политический контекст последних лет пугает. А умение видеть паттерны в истории естественно — в процессе эволюции выживали те люди, которые видели в сочетании теней саванны морду спрятавшегося хищника. Даже если ее там не было. Если вы хотите иметь дело с маккиавеллистским психопатом, то есть с властью, вы должны разговаривать только с помощью мгновенных сообщений через интернет. Качества, которые позволяют успешно обаять, манипулировать, запугать или использовать других, требуют живого, очного общения. То есть если вы не научитесь быть несколько психопатичнее сами, вы, к сожалению, обречены. Нельзя сказать, что роль искусства в шквале пропаганды особо заметна, это лишь небольшая строчка, и в этой ситуации отказ от работы больше значим, чем участие. Выбор актуальнее для институции, которая выбирает путь к капиталу и вниманию общества или использует маску жертвы. Для художника важнее мир личных связей и отношений. Но если стоит вопрос о геополитической ориентации искусства, то выбор невозможен — доминируют индивидуализм, экономический либерализм и демократия протестантского типа, сросшиеся с авторитаризмом, иерархичностью и постановкой «общинных», национально-государственных принципов над чисто человеческими. Это один коктейль, скорее всего, хорошо знакомый и художникам, живущим в Российской Федерации или Европейском союзе.

Никита Кадан

K списку

— Еще год-полтора назад дискуссия о Майдане и его последствиях и о российском вооруженном вторжении на Украину была довольно громкой. Что изменилось с тех пор?

— Для Украины эти темы определяют всю нынешнюю жизнь, поэтому дискуссия о них не останавливается. Другое дело, что в этой дискуссии уже произошел переход к частностям, к детализации — поэтому для внешнего слушателя это уже не так громко. Да и возможно, что внешний слушатель и возможный участник разговора устал от украинских проблем и перешел к другим, более новым и горячим.

А если говорить конкретно о российской художественной и интеллектуальной среде — о той ее части, которую эти темы вообще интересовали, — кажется, эти дискуссии там были отодвинуты в сторону в силу неразрешимости поставленных вопросов и безысходности самого разговора. Риск получить в этих дискуссиях нежелательный ярлык стал слишком большим: окажешься или «пособником националистов», или «оправдывающим имперскую агрессию». Поэтому многие стали на «теплую» позицию равного удаления от сторон конфликта, а кто-то начал понемногу пятиться к двери.

Так что дискуссии остались тем, кому от них никуда не деться, и в силу этого стали более специализированными, менее открытыми для возможных новых участников. Разговор перешел в режим поиска очень практических решений для тех или иных направлений развития украинского общества. А время больших обобщений, видимо, прошло. В то же время возник риск изоляции. И соответственно — риск безнадежно упереться в то, что лежит ниже всякой дискуссии: наш/чужой, «органическое единство».

— Как политический контекст влияет на искусство и культурную политику на Украине? Какие есть варианты реагирования со стороны искусства на политический контекст последних лет? Какие из них вам симпатичны? Какие здесь есть тенденции и изменения?

— Тенденции совершенно противоположные. Больше самоорганизации — и больше дурного официоза. Больше «ответственности перед реальным», исследования очень конкретных проблем — и больше популизма и идеологического обслуживания.

Институциональная политика осталась, по большому счету, такой же невменяемой, как и раньше, по крайней мере, в отношении институций государственных. Было «Великое и величественное» — и осталось, хотя в несколько идеологически перекрашенном виде. Был культ имитации (евроремонт, потемкинская деревня, строительство от фасада, а не от фундамента) — и остался. Надоело повторять все это, но остается только долбить в одну и ту же точку.

Тот слой художественной жизни, который не помещался в эти институции, слой самоорганизованный, стал развиваться даже интенсивнее. Причины, в том числе, в том, что отброшены иллюзии и в отношении упомянутых государственных институций, и в отношении перспектив украинского «художественного рынка», неизбежно дробящего и фрагментирующего любые общности в искусстве. Стало ясно, что в этих областях надеяться не на что. Но, перестав бежать за этими иллюзиями, люди вдруг начали смотреть друг на друга. Стало больше «художественного сектантства» — как по мне, так это хороший симптом.

Больше самоорганизации — и больше дурного официоза.

Возник ряд тем, которые «подошли слишком близко», от которых не отвертишься: война, «декоммунизация», новые консерватизмы. На них необходимо смотреть, но дистанция для взгляда очень мала, объект рассмотрения взрывоопасен, субъект уязвим. Это требует от художника нового режима ответственности.

То, что мне симпатично сейчас, — это работа с проблематикой памяти, вписывание происходящего в длительный исторический рассказ. Грубо говоря, рядом война — а ты занялся историческим музеем. Радикальная несвоевременность как принцип.

Биеннале «Киевская школа» тоже занималась вещами, которые, кажется, совсем не ко времени, — просвещением во время войны. По отношению к самым разным вещам, хоть к защите прав ЛГБТ, хоть к исследованию советского модернизма (вступающему в противоречие с практиками «декоммунизации»), постоянно звучит «не вовремя», «не время». Думается, что это не-время и есть ключевое условие художественного высказывания сейчас.

— Как изменилось самосознание украинского искусства и художников по отношению к России и к Европе сегодня? Какие варианты геополитической идентичности можно сегодня констатировать в украинском искусстве?

Как показала, например, дискуссия с участием вас, Лады Наконечной и Николая Ридного в московском «Гараже» в январе 2014 года, на пике спровоцированных Россией вооруженных действий на Востоке Украины многие украинские художники задавались вопросом о роли и уместности искусства в ситуации применения открытого насилия и мощного шквала пропаганды и медийного шума от всех задействованных в конфликте сторон. Как вам ретроспективно видится роль искусства в ситуации войны и связанных с войной пропагандистских волн в медиа сегодня?

— Главное, самосознание по отношению к местной реальности очень изменилось: оказалось, что происходящее здесь — это очень-очень взаправду. Вес действительности лег на плечи.

По отношению к России и Европе — по-разному. Здесь есть ортодоксальный евроидеализм, а есть антиевропейский ресентимент с разнообразными консервативными оттенками. С ресентиментом вместе идет изоляционизм — «они нас все равно не поймут». Есть подход, в котором «Европа» (часто воображаемая) является противоядием от консервативного изоляционизма, хоть национального, хоть имперского. Есть носители советско-русифицированной культуры из старшего поколения, которые себя за эту советскость наказывают — хотя чаще все же «себя, отраженного в другом». Есть те, кто хотел бы не обращать внимания на происходящее — мол, нормально себе выставляли и продавали картинки, а тут война эта дурацкая под руку лезет, мешает. Есть художественный популизм, готовность иллюстрировать уже массово присутствующие в обществе взгляды, соответствовать ожиданиям и получать гарантированное одобрение. В конце концов, есть универсалистский подход, поиск тех, кто разделяет принципы свободы, равенства и сестринства что в Европе, что в России, — эти люди, естественно, не везде в большинстве.

Но вроде всем в Украине стало ясно, что произошел уход с российской орбиты, что возвращение невозможно и дальше будет уже по-другому.

Насчет пропаганды — можно было бы выдать эффектное противопоставление оглупляющей пропаганды и взывающего к разуму критического искусства. Но охват аудитории у масс-медийной политической пропаганды и современного искусства несравним. А художники оказались по большей части подвержены действию пропаганды не меньше прочих своих сограждан. Но возможно, что именно ретроспективный взгляд — с гораздо большего временного удаления, чем нынешнее, — увидит в созданных в наше время работах прозрения и примеры глубокого понимания происходившего. И, скорее всего, это сейчас совершенно невозможно разглядеть по их авторам.

Произошел уход с российской орбиты.

Когда была дискуссия в «Гараже», казалось, что по отношению к российской художественной жизни нужно быть настойчивым в отказе, не дать нормализировать ситуацию, не делать вид, что война «у них», а «у нас» по-прежнему «художественная жизнь». Сейчас видится, что нужно формировать принципы «отношений в искусстве во время войны» — а это очень надолго. Акция «Ночь в лесу», выставка «Референдум о выходе из состава человечества», включавшие украинских и российских участников, мне кажется, содержали в себе зерна этих отношений. «Передвижная платформа коммуникации между украинскими и российскими творческими работниками», организованная группой «Что делать?», стала примером разумного намерения: что-то в меру сил сохранить, что-то исправить. Но именно от разумных и добрых намерений, кажется, нужно отказаться. В темноту надо ступить, со всей решимостью в историческую темноту. И, чтобы ориентироваться там, нужно быть стойким в негативности, в недоговороспособности и верности несвоевременному.

Иван Мельничук

K списку

Для меня ничего не изменилось.

Произошло то же, что после «помаранчевой» революции. Реванш взяли олигархические политические силы. Других в Украине нет. И давление со стороны революционных масс было не настолько сильным, чтобы оставить спорные позиции, такие, как независимый суд, люстрация, реформа прокуратуры. Олигархи обвиняли людей, причастных к Януковичу, через свои СМИ в страшных грехах. Мы не знаем, были дела или нет. Но виновных за два года не нашли. Революционная волна отошла, но она непременно вернется, неясно только, в какой перспективе. Ситуация с российским вторжением в Украину не поменялась, оно продолжается, объявлена новая волна мобилизации в зону АТО.

Для нас ничего не изменилось. Кто верил в отрыв, продолжает верить. Ряды скептиков пополнились безразличными.

Культурная политика — что это? В Украине ее не существует. Есть Министерство культуры, отделы культуры при местной власти. Чем они занимаются, известно только им. Точно не внедрением какой-то культурной политики.

Если говорить о Майдане, официоз заключается в том, чтобы представить Майдан как революцию веселых, счастливых людей. О жертвах, нарушениях закона, пожарах, расстрелах стараются не вспоминать.

Влияние Майдана сильно. Он повлиял так или иначе на всех моих знакомых, в первую очередь — как стресс. И от первых эмоций, которые возникли в этом стрессовом состоянии, тяжело отдалиться. Для левых Майдан чужой, для правых неприемлемы его последствия. Для остальных это — история обнажения истинного лица власти и государственных институтов. Для многих была откровением их беспомощность.

Момент безвластия подчеркнул саму иллюзорность политики, которая витает в воздухе до сих пор.

В этом потоке я не улавливаю особых тенденций. Но в арт-среде маркировка «свой/чужой» продолжается и утихнет нескоро.

Конечно, появление новых государственных образований должно радовать художников, ведь шанс представлять в мире свои республики появился впервые за десятилетия. И можно попытаться выйти из тени Боба и Эмилии — художникам из ЛНР, например, — и добиться мировой славы… Говорю это не без иронии.

В Украине по-прежнему недостаточно политического искусства. Правда, не все готовы его воспринимать. Есть и художники, продолжающие «творить вечное» вопреки всему.

Кое-кто бросается сохранять советские мозаики, которым во времена их создания такого почтения не уделялось: их запросто могли уничтожить при архитектурной реконструкции. По моему мнению, эти памятники ложного синтеза искусств должны оставаться, в первую очередь, как пример сотрудничества людей, которые не понимают ни друг друга, ни того, что они делают.

Советское монументальное искусство, возможно, исчезнет с украинских улиц. Но не архитектура. И украинские гербы госучреждений по-прежнему будут находиться в центре заштукатуренных советских.

Официоз в том, чтобы представить Майдан как революцию веселых, счастливых людей.

Для меня Россия как художественный центр никогда не была полюсом притяжения. Она на меня не влияла, но была объектом, улавливаемым периферийным зрением. Знаю, многие харьковские художники находились под влиянием Москвы как метрополии. Хотя я в своей практике работаю с имперским контекстом, но с местными его особенностями. Так же чужда для меня Европа. Давление Европы как объекта художественного исследования наравне с Россией — как советской, так и современной — на Украину я легко могу себе представить.

Украина всегда была периферийным образованием со всеми чертами провинциальности.

Это отражается в отношении к искусству, памятникам и прошлому общества политиков и художников.

Я вижу эту провинциальность как субстанцию, из которой, возможно, родится новая идентичность — в том числе и в искусстве. Она будет равнозначно удалена от метрополий, но и не совсем автономна. Со своими особенностями, как это было всегда.

В то, что Киев сможет стать региональным источником смыслов, сейчас верится с трудом, в том числе при взгляде на современную художественную жизнь. Но смыслы покидают и соседние территории.

Я не думаю об искусстве во время войны как о чем-то, что требует особенной интенсивности по отношению к мирному времени. Но ощущения мира с Россией не было уже задолго до аннексии Крыма и оккупации ДНР и ЛНР. Художники это ощущали, но редко работали с этим чувством. Странно начинать это делать активно сейчас. Во время войны расцветает документалистика в духе «Битва за Нашу Европейскую Украину».

Хотя я считаю удачным наш проект «Краще, гірше, ще гірше», посвященный предпосылкам военного конфликта и возможному будущему, которое отличается от прошлых ситуаций лишь нюансами.

Пропаганда всегда несет месседж массам о том, как бы власть хотела, чтобы обстояли дела. Но в пропаганде всегда при желании можно разобраться, тем более художнику. Это не значит, что он должен это делать и тем более использовать результаты такого анализа в своей работе. Пропагандистское искусство на постсоветском пространстве может привлечь только незнакомых, например, с судьбой Густава Клуциса — что ни делай с помощью пропаганды, получается ГУЛАГ.

Лада Наконечна

K списку

Стоит ли говорить про забвение, если то, что может быть забыто, даже не увидено. Замечено, но не увидено. Просто произошло еще одно потрясение в ряду разнообразных происшествий; одно было замещено следующим, как обычно. Тогда как само событие было просто упущено — просмотрено как спектакль на возвышении сцены, вдали от тела.

Событие может стать определяющим, таким, которое доводит до предела, оставляя перед выбором — переступить ли порог? Либо импульсом, благодаря которому тело возвращается к жизни. Так событие возвращает человека в реальность.

Два года назад стала ощутима немота и необходимость поиска способа говорить.

Теперь вижу — Майдан не нуждается в словах, их никто уже не слышит. А описывать, откладывать его в историю рано, событие не завершено. Но Майдан дал новую оптику. Стали видны места, в которых укрыты причины. Они есть безмолвие о предшествующих годах, о событиях столетия. События были громко и определенно названы, а чаще просто закрыты как прошедшие, но периодически доставались как аргументы или атрибуты в угоду конкретным интересам, связанным с установлением власти. А мертвые оставались всегда рядом. И реальностью стало зависание в игре с фасадными конструкциями, где тяжесть сокрытого или отложенного, нерешенного прошлого постоянно тянет в болото, а предлагаемые решения, подкрепленные теориями лучшего будущего, оказываются очередными менеджерскими проектами, в которых тебе всегда уже предопределено место. Я не хочу выбирать из реестра всевозможных предложений, а останавливаюсь в поле, обозначенном как «нет выбора», чтобы обнаружить себя в нем — обнажить.

Разделение себя надвое — на участника и зрителя.

Так я обнаружила себя в месте распада как бы априори существующих связей. Границы, связывающие элементы в мыслительных констелляциях и практиках отношений, границы, которые определяли части в стройном, устроенном целом, выделяя каждую, подчеркивая ее роль и указывая место по одну из сторон, просто вмиг перестали существовать. Слова, понятия, законы, действия потеряли для меня свою явную принадлежность к тому или иному дискурсу. Элементы, образующие стройные системы, разъединились, и промежутки между ними — теперь уже не линии тесного соприкосновения, а целые новые пространства, пустоты, паузы. Теперь эти линии границ — швы, свидетельствующие о распаде и указывающие на былые связи. А отдельные элементы-объекты обрели шанс на новые встречи — ведь их существенность, сущность обнажилась, обнаружилась, перестала быть определенной. Теперь каждое из вновь установленных соединений становится открытием, даже если совершается в прежнем месте. Теперь сопричастность не обусловлена закостенением в слипшемся прежде существовании, а образуется благодаря неустанному вниманию к толщине границы, к воздуху между объектами, который с дыханием то увеличивает, то уменьшает промежуток.

Еще одно разделение устанавливается волевым жестом. Это разделение себя надвое, на участника и зрителя. Иначе в событии легко потеряться, забыться или заиграться. Оно захватывает и опьяняет, и только зрение способно установить дистанцию.

Даже вдвоем с собой-зрителем — это состояние одиночества. Одиночество не романтизируется и не драматизируется, а осознается как простая единичность. Отдельность не означает крайнюю обособленность, всего лишь связи перестают быть предзаданными, «само собой разумеющимися». Это уход от иллюзии «общего дела», какой-либо совместной работы, например, практик «постсоветских художников». Не происходит и разделения ответственности: ведь такое разделение по сути значит снятие ее с себя.

* * *

Земли всегда на своем месте, но человек — не крепостной. И желание жить там, где живешь, не предоставляет права устанавливать определения, указывать место. Империи строятся на владении не только территориями, но и, в первую очередь, телами и умами. Слова зачастую принадлежат конкретным дискурсам, и употребление устойчивых выражений работает распределителем, приписывает отправителя сообщения к его колонии, закрепляет за ним место. Сильный дискурс, стройный в ретроспективе, выстроенный и выверенный в проекте, в котором однажды оказался и которым был воспитан, завладевает даже «открытым», критическим разумом. Каждая ситуация ясно раскладывается, вопросы есть, но для таких случаев уже предусмотрены выходы. Остается лишь проигрывать ритуалы.

Как здесь возможно говорить про «украинское» искусство? Это значит его определить, закрепить за ним имя. Пока для меня есть просто искусство, без означения через абстрактную специфику прилагательного, которое устанавливает принадлежность к символически и мифически узнаваемому — тому, что произошло на географически или политически определенной территории. Но специфика не может быть абстрактной, только конкретной, а жест художника обязан исходить из «сейчас» нового бытия.

Империи строятся на владении не только территориями, но и телами и умами.

Сегодня заметны проявления искусства-услуги — искусства, стремящегося быть полезным то ли в решении насущных проблем граждан, то ли для формирования центра того, что может быть названо «украинским», то ли для нахождения подходящих орнаментальных элементов оформления искусства прилагательными. Остались функционеры, примеряющие на себя роль спасителей будущего страны, а на деле все так же проигрывающие привычные формы управления.

А искусство — его просто бы оставить, не спасать и не хоронить. В нем множество возможностей. Искусство образуется не в спешке, но в напряжении. Из места свободы. Хорошо бы только не прятать специфику искусства, искусственность созданий, имен, конструкций, проявлять механизмы конструирования слов, фраз, отношений.

В остатке — неизымаемые качества, не привнесенные. И стремление субъекта к их описанию как установлению настойчиво. Таково притязание на победу в споре за правильное название того, что есть человек. Но нахождение ответа в предопределенном месте оформляет тебя в статусе проигравшего, где ты уже запроектирован.

Николай Ридный

K списку

С тех пор как война на Востоке Украины перешла в стадию замороженного конфликта, заморозилось и мировое внимание к этой проблеме. Медиамашина занята освещением других горячих тем: войны в Сирии, волны беженцев в Евросоюзе, терактов в европейских столицах. Но ситуация в Украине очень далека от мира и стабильности. С одной стороны, граница с самопровозглашенными ДНР и ЛНР время от времени прорывается так называемыми проверками боем, что провоцирует вспышки страха и паники в обществе. С другой, Украина расшатывается изнутри из-за коррупции во власти и нарастающей активности ультраправых.

О политическом климате. Идеализм Революции достоинства превратился в конъюнктуру, став приватизированным официальным дискурсом новой власти. Показательным и переломным моментом в этом отношении стали очистка центра Киева от баррикад и проведение на их месте военного парада. Художник как субъект, находящийся в оппозиции к любой власти, который против власти как самого понятия, должен учитывать сложность контекста, где власть перестала быть однородным и единственным врагом. Российское правительство, направляющее оружие и боевиков в Донбасс, является куда более опасной угрозой для Украины, чем местные бюрократы и олигархи. По крайней мере, на данный момент. В то же самое время украинские ультраправые чем дальше, тем больше считают себя «защитниками нации» и примеряют маску оппозиции по отношению к новой власти. Эти проблемы негативно сказываются на тех, кто врагами не является, в частности, переселенцах с Востока, часто встречающих агрессивное отношение.

Об искусстве. Оформившись в Украине в середине 2000-х, социально-критическое искусство изначально воспринималось как чужеродное тело в среде, пребывающей в удобной и комфортной зоне автономии. Но сегодня многие художественные высказывания, претендующие на социальную критику, растут как грибы на поле конъюнктуры, значительно упрощая или недоговаривая существующие проблемы. Появился массовый заказ на политические темы как в локальном, так и в международном контексте. Часто используемые художниками ходы в духе революционного романтизма или очень односторонней и потому вульгарной критики не вызывают ничего, кроме раздражения. Но планка ответственности высказывания в искусстве поднялась, и нужно учитывать не только искренность автора, но и всю сложносоставность и противоречивость описываемой им ситуации. В качестве примера из истории мне здесь вспоминаются опыт Эйзенштейна и его так и не реализованная экранизация «Капитала» Маркса в форме «Улисса» Джойса, амбициозной задачей которой было производство диалектического мышления в ситуации нарастания пропаганды. Этот проект Эйзенштейна мог бы стать критикой как советского тоталитаризма, так и западного капитализма. Задача противопоставления пропаганде иного способа мышления важна и для сегодняшнего времени, когда пропагандой не только формируется настоящее (а через него и будущее), но и непрерывно переписывается прошлое.

О связях. Невозможность реализовать высказывание или работа в стол — один из страхов художника. В Украине я вижу больший потенциал борьбы с несправедливостью и непониманием, чем в современной России, где цензура присутствует повсеместно, а там, где якобы нет цензуры, в действие вступает самоцензура организаторов. Также я не вижу для себя возможным участие в проектах, реализуемых за счет государственного бюджета РФ, при ее нынешней политике. В то же время крайне важными для меня являются поддержка и взаимодействие с независимыми инициативами идеологически близких российских коллег и друзей.

Что касается Украины, то на государственном уровне функции культуры, конечно, тоже подчинены логике пропаганды, хоть и степень ее воздействия и качество несравнимо ниже. Однако важно понимать, что украинское искусство никогда не было институциализировано государством, как в России, не имея системы биеннале, музеев, ГЦСИ и прочего. Оно — а точнее, его критически настроенная часть — привыкло иметь собственный голос и пространство для маневра, выстраивая альтернативную систему отношений. В этой системе и находится единственный путь двигаться дальше.

Понравился материал? Помоги сайту!