«С приходом к нам общества потребления произошел импорт форм гей-идентичности»

Главный редактор «Разногласий» Глеб Напреенко предложил художнику Евгению Фиксу обменяться письмами о пространствах знакомств — гомосексуальных и не только. Этой теме посвящена серия Фикса «Открытки с революционной плешки» (2013).

Глеб Напреенко: В вашем проекте «Открытки с революционной плешки» пересекаются и сталкиваются два способа прочтения некоторых московских локаций: как культурных достопримечательностей (предположительно общезначимых) и как мест знакомства для гомосексуалов в СССР, «плешек». Такое столкновение двух способов видеть одно и то же вызывает более общий вопрос: какие ситуации и пространства прочитываются как подходящие или предназначенные для возможного завязывания знакомства, а какие нет? Ответ на этот вопрос будет, разумеется, разным для гетеросексуальных и гомосексуальных знакомств.

По идее, любое пространство (жилье, транспорт, работа) выступает как потенциально подходящее для завязывания гетеросексуального знакомства — в то время как обычно пространствами для гомосексуальных знакомств выступают места, специально для этого предназначенные: те же «плешки», а также особые клубы, сайты знакомств и т.д. Хотя это сугубо статистическое различие, оно, однако, часто прочитывается в культурно определенной логике «естественного/неестественного». Завязывание гетеросексуальных знакомств происходит в якобы естественной среде, в то время как для завязывания гомосексуальных требуются особые «искусственные» средства; гетеросексуальное мыслится общекультурным и повсеместным, гомосексуальное — субкультурным и локализованным. Но можно ли опрокинуть эту гетеронормативную оптику, увидев специфическую сконструированность — или, иначе говоря, обусловленность символическим — ритуалов любого знакомства, будь то знакомство гомосексуальное, гетеросексуальное или иное?

Вопрос о различии виртуальных (например, расположенных в интернете) и реальных пространств знакомств здесь также важен: ведь пронизанность пространства сексуальностью напрямую связана с телесным присутствием. Пользуясь фрейдовским термином, это вопрос либидо: либидо обладает пространственной логикой и структурой, которая восходит к разметке территорий у животных, но трансформируется человеческой культурой с ее символизмом. И, опять же, гомосексуальное (и любое негетеросексуальное) либидо часто мыслится локализованным на специфических территориях — то есть отделенным от либидо гетеросексуального, которое кажется вездесущим. Либидо, вообще говоря, едино, но тут оно якобы разделяется на гетеросексуальное и иное — за счет разделения пространств.

Для позднесоветских геев моего поколения профильный бар или дискотека представлялись важными элементами прогресса и нормализации.

Евгений Фикс: Да, действительно, «Открытки с революционной плешки» — это реальные советские открытки, напечатанные в государственных издательствах и прошедшие цензуру, — с видами Большого театра, памятника Юрию Долгорукому, Центрального музея Ленина. Но одновременно эти места — еще и советские «плешки». Так уж получилось: исторически эти государственные или культурные достопримечательности города были апроприированы как места однополого желания — потому что они в центре города, близко к метро, вокруг много людей и легко затеряться в толпе.

Я думаю, что стоит концептуализировать «плешки» как нечто отличное от клубов, баров, сайтов знакомств — как исторически, так и дискурсивно. «Плешка» — это парадигматичная форма повседневности субъекта однополого желания в пространстве советского города — а ведь моя серия «революционных плешек» затрагивает именно время до начала 1990-х. Сеть гей-баров и дискотек возникла уже в 1990-х, в основном после декриминализации мужской гомосексуальности в 1993 году. До начала 1990-х гей-дискотеки или гей-бары существовать не могли. Интернета тоже не было. Кроме «плешек» и закрытых вечеринок на частных квартирах (их было немного, и о них узнать и попасть туда было сложно), никаких специальных средств и отдельных пространств знакомств не существовало.

Относительно логики «естественного/искусственного», наверное, можно говорить о «плешках» как скорее тяготеющих к полюсу «естественного», поскольку они были растворены в городе. Они возникали, перемещались и исчезали согласно логике самого города. В этом смысле, казалось бы, в советской тоталитарной Москве однополое желание скорее было распространено/растворено, нежели локализовано. Ведь «плешка» — это не гей-бар: нет вывески или фейс-контроля, не надо платить за вход. «Плешка» — это неотъемлемая и в каком-то смысле очень органичная часть города, которая используется (в зависимости от времени дня и года) разными группами населения — гомосексуалами, туристами, гражданами, идущими в магазин за хлебом или выгуливающими собак…

В то же время гей-бар или гей-клуб — это, скорее, резервация, гетто, к сожалению, необходимое в репрессивных обществах. Для позднесоветских геев моего поколения эти формы — профильный бар, дискотека и т.д. — представлялись (и это вполне исторически понятно) чрезвычайно важными элементами прогресса и нормализации. Ведь недаром многие российские гей-активисты начала 1990-х ушли в бизнес и открыли гей-бары и дискотеки. Всем казалось, что либеральная экономика ведет к освобождению.

Напреенко: Очень интересен парадокс, который вы отметили. С одной стороны, в СССР существовал тотальный запрет на гомосексуальные связи для мужчин, за «мужеложество» грозило тюремное заключение. Но, с другой стороны, как вы пишете, локации однополых знакомств были распределены в пространстве города, переплетаясь с другими общественными сетями и не формируя пространственно изолированную субкультуру…

Фикс: Конечно, достаточно трудно с точностью артикулировать реальное бытование гомосексуалов советского времени, поскольку, с одной стороны, локации были действительно распределены в пространстве города и переплетались с другими общественными сетями, но с другой — конечно, изолированные субкультуры также имели место. Среды гомосексуалов советского времени были разнородны и фрагментарны, зачастую маркированы социальным классом, происхождением, образованием, разной степенью самосознания и так далее. Были так называемые завсегдатаи «плешки» — люди, которые там появлялись регулярно, прочем некоторые из них могли вполне быть и информантами КГБ. Но бывали и люди (и, наверное, их было большинство), которые появлялись там раз в месяц, раз в год, раз в десять лет и так далее.

То есть сам образ гомосексуала советского времени — это ускользающий, мерцающий образ. В основном это был человек, советский человек, который с определенной периодичностью вступал или пытался вступить в однополую связь. Людей с «гей-самосознанием» было достаточно мало. Парадигматичный советский «голубой» — это «гетеросексуальный» советский человек (или человек, думавший о себе как о «гетеросексуале»), который с определенной периодичностью совершал «грязные поступки». Гомосексуальность понималась как «действия», «акты», не как идентичность. Но были в советское время и гомосексуалы, которые самоидентифицировались как «голубые», то есть имели то, что сейчас называется gay identity. Были и пограничные ситуации, где эти две формы сосуществовали в определенных пропорциях в сознании одного и того же субъекта. То есть сам мир субъектов однополого желания в советском пространстве нельзя упрощать. Гомосексуал советского времени плохо вписывается в сегодняшние западные шаблоны «openly gay» («открытый гей») vs. «closed».

Существует тесная связь между либеральным капитализмом и капитализацией на гей-идентичности.

Напреенко: И, если я вас правильно понял, вы считаете, что причину этого можно увидеть не только в репрессивной уголовной статье, но и в том, что не существовало индустрии идентичности, которая в условиях либерального капитализма превращает в товар гомосексуальность и доступ к гомосексуальным знакомствам. То есть, полемически заостряя тезис, ретроспективно можно увидеть в существовании гомосексуалов в СССР не только реальность репрессивного давления государства, но и опыт некапиталистического отношения к идентичности — опыт, который репрессиями был, конечно, заслонен. Согласны ли вы с такой постановкой вопроса?

Фикс: Да, я думаю, вы правильно подытожили. Действительно, советский «голубой» — это, конечно, субъект до формирования индустрии идентичности и создания гей-отдела в большом постсоветском супермаркете. Советский «голубой» не участвовал в обществе потребления как «голубой», он не ездил в гей-круизы и не обедал в гей-френдли-ресторане. У него была другая проблема — как бы не попасться.

Это правда, что в 1990-е вместе с приходом в постсоветское пространство общества потребления произошел также импорт уже упакованных и оформленных на Западе форм гей-идентичности, и как бы «недоразвитые» советские «голубые» и лесбиянки — лишенные такой идентичности и покупательской корзины — отошли в прошлое. Несомненно, существует тесная связь между либеральным капитализмом и капитализацией на гей-идентичности. Однако важно здесь не вдаваться в ностальгию по «плешке» советского времени как по докапиталистическому раю, поскольку при всей своей органичности, сермяжности и до- или прекапиталистичности «плешка» раем не была. Она была неким местом/моментом «до освобождения». Каким образом само освобождение «плешки» может наступить — через либеральный капитализм или через какую-то несоветскую форму социализма, — этот вопрос в ЛГБТК-сообществе остается открытым.

Напреенко: Человеческое сексуальное желание связано с чем-то потенциально непристойным, стыдным, не вполне публичным, что должно быть частично прикрыто и обрамлено или чья реализация требует особого пространства. Существуют утопии о полном преодолении стыда и снятии любых культурных запретов, но, мне кажется, они упускают нечто важное, что и делает человеческую сексуальность такой интересной и проблематичной, — например, хотя бы ее связь с агрессией, которая требует какой-то регуляции. Гомофобия и вообще подозрительность к «ненормальным» формам сексуальности подчеркивает в негетеросексуальном желании тот стыд, которым, в принципе, помечена любая сексуальность. Можно даже сказать, что акцент на непристойности «извращенных» форм сексуальности уводит внимание от непристойности сексуального как такового. И всегда, когда заходит речь об освобождении «плешки», освобождении «нетрадиционных» форм сексуальности, у меня возникает вопрос: как в борьбе против геттоизации и экзотизации «ненормальных» форм сексуальности не упустить ту пикантность, которая, вообще говоря, действительно им присуща — но присуща именно за счет самой сексуальности как таковой?

Порой, когда читаешь, например, тексты некоторых активистов о том, что все формы сексуальности «нормальны» или что полиамория не страшна, а рациональна, ловишь себя на том, что в этих текстах есть что-то антисексуальное и даже пуританское. И либеральный «супермаркет идентичностей», о котором вы сказали, — как раз такое асексуальное пространство бессмысленной и мнимой свободы выбора.

Короче говоря, мне кажется, очень важен вопрос, как бороться за эмансипацию разных форм сексуальности, но при этом не заниматься успокоительной и наивной нормализацией сексуального и не упускать из виду специфику этих различных форм и вообще-то их непристойность. И это вопрос политический.

Фикс: Даже не знаю, как ответить. Я думаю, что, возможно, борьба за эмансипацию разных форм сексуальности без «успокоительной и наивной нормализации сексуального», как вы это сформулировали, в такой формулировке сама по себе находится в области утопического. Я думаю, что на данном этапе в абсолютном большинстве мест на Земле в 2016 году по-прежнему нет более эффективного средства борьбы с гомофобией или фобией сексуальности как таковой, чем как раз наивная борьба за нормализацию.

Я согласен с вами, что иногда это ведет к феномену антисексуального или пуританского, но в основном, как мне кажется, в теории. Или что теория — или, так скажем, интеллектуальное оформление ЛГБТК-активизма — развивается в профессиональном академическом теоретическом ключе, в отрыве от реальной жизни и реального бытования сексуальности. И в то же время освобождение необходимо. Я не думаю, что кто-то будет оспаривать, что необходимость освобождения универсальна. Другое дело, что средства этого освобождения должны быть локальными. То есть нормализация должна быть локальной. Зная, как легко гомофобия, как и любые другие формы человеконенавистничества, может быть инструментализирована любыми политическими силами (XX век это наглядно показал), я не знаю, чем нормализация может быть заменена. Но, может быть, мне просто не хватает воображения.

Напреенко: Это как раз для меня тоже сложный вопрос. Грубо говоря, я имел в виду как альтернативу нормализации почитаемого ненормальным обратную операцию — денормализацию почитаемого нормальным... Разумеется, это утопия. Но, кстати, такой утопический проект можно обнаружить в том же психоанализе.

Понравился материал? Помоги сайту!