Желать и знать?

Тема седьмого выпуска «Разногласий» — «Выберите пол». Главный редактор журнала объясняет, какой спектр проблем он имеет здесь в виду.

Мать, кричащая на ребенка. Ребенок, кричащий на мать. Госдума принимает закон о запрете «пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних». Среди голосующих «за» есть депутаты-гомосексуалы. Фотограф снимает для рекламы атлетических моделей, чтобы привлечь внимание гомосексуальной аудитории к нужному товару. Женщина приходит домой с работы и готовит мужу ужин, пока тот смотрит телевизор. Мужчина грубо домогается женщины — но, как выясняется, переодетого мужчины. Сайт компании РЖД требует, чтобы при покупке билета вы выбрали ваш пол из двух вариантов: М или Ж. Кафедра gender studies в университете отчисляет студента за неуспеваемость. Штамп о браке в паспорте. Диплом о высшем образовании. Подросток, рассказывающий родителям о своей сексуальной ориентации. Подросток, не рассказывающий родителям о своей сексуальной ориентации. Феминистская активистка уговаривает сомневающуюся женщину уйти от грубого мужа как от «абьюзивных» отношений. Мужчина требует, чтобы подруга его выпорола, — и затем приходит в ужас от исполнения собственного требования. Гомофоб обливает ЛГБТ-активистов своей мочой из пластиковой бутылки. Посетительница кинофестиваля «Бок о бок», которой орут, что она лесбиянка, в ответ иронически кричит: «Громче!» Женщина находит на рабочем компьютере в офисе файл со странно неприятными и чуждыми ей мыслями — и вдруг понимает, что написала его сама. Начальник отдела отклоняет анкеты женщин-соискательниц, опасаясь, что они уйдут в декрет. Афроамериканка, подвергшаяся сексуальному насилию, заявляет в суде, что угнетаема сразу по двум признакам, половому и расовому, — к недоумению юристов. Женщина, которую не пускают к ее возлюбленной на семейное свидание в тюрьму, потому что их отношения не зарегистрированы. Человек, всегда опаздывающий на любовные свидания на 15 минут — он сам не знает почему. Друг параноика, которого тот считает неотступно преследующим его шпионом. Отец Доры, пациентки Фрейда, — отец-импотент, чье желание она отчаянно стремится поддержать. Фрейд призывает пациентку говорить все, что приходит ей в голову, — но запрещает ей защищать психоанализ перед его противниками. Женщина боится указать на насильника, чтобы не подвергнуться осуждению. Человек, которого спрашивают, почему он все время молчит, и который знает ответ на этот вопрос — но не может ответить, потому что не хочет. Суд оправдывает насильника. Судья-шизофреник уверен, что он — невеста Бога…

Какая путаница! Сколько разных желаний! Сколько разных законов! Сколько разных отношений, сколько разных других, Других и других!..

Не забыть о желании

Критику мракобесия, гетеронормативности, эссенциализма, угнетения женщин и вообще любого угнетения можно упрощенно разделить на два направления. Первое — стремление к эмансипации желания (или, упрощенно говоря, к свободе), второе — стремление к равенству. Я убежден, что эти два аспекта важно рассматривать и актуализировать именно вместе, в их противоречивых и сложных отношениях — о чем, к сожалению, часто забывают.

Что будет, если предать забвению вопросы эмансипации желания? Тогда легко перепутать антиконсервативную гендерную повестку с борьбой за всеобщее благо, с попыткой довершения проекта Просвещения, с верой в то, что обо всем можно договориться, что все можно артикулировать, всех демонов выставить на свет божий, что мир может быть расколдован и пересобран усилием разума на более гуманных основаниях. Такое моралистическое понимание критики гендерного порядка, хотя и делает ее в чем-то более понятной, доходчивой и популярной, одновременно лишает ее той сложности, без которой в хитросплетениях политики и желания мы обречены на путаницу. Но я думаю, что именно отстаивание сложности и права на сложность можно поставить в центр вопросов эмансипации и, в частности, противостояния консервативной гендерной повестке современного российского государства.

Один из вариантов нивелировки желания — редукция гендерной повестки до чувства вины.

Само понятие эмансипации сразу вспыхивает сложностью, когда мы говорим, что одна из составляющих антиконсервативной повестки — эмансипация желания — цель противоречивая и невозможная, но от этого не менее важная. Можно ли говорить об освобождении желания, если сексуальное желание в своей основе переплетено с несвободой, с определенным сценарием наслаждения, с сопротивлением знанию? Или такое переплетение — лишь следствие общественного строя?.. К этому вопросу я еще вернусь.

Один из вариантов нивелировки желания — редукция гендерной повестки до чувства вины — ведет по направлению к новому морализму, новому культу сверхсознательности и даже новой церковности. К сожалению, именно такой эффект порой производят феминистские высказывания на просторах соцсетей и СМИ. Например, как призыв обуздать желание некоторые прочли флешмоб «#яНеБоюсьСказать» ^[1], где под соответствующим хештегом людям, подвергшимся сексуальному насилию, предлагалось рассказать о своем опыте в Фейсбуке. Я видел множество постов в Фейсбуке от своих знакомых мужчин, которые в ответ на шокирующее для них знание о насилии стали пытаться вывести для себя некий прописанный регламент отношений с женщиной — что-то в духе морального кодекса героев Льва Толстого — и винили себя за то, что когда-то отклонялись от него. Кто-то скажет, что это важный шаг к преодолению «объективации», но мне кажется, что называть важным шагом такую попытку алгоритмизации жизни означает сильно смещать ценности и приоритеты в повестке движения как за гендерное равноправие, так и за эмансипацию. Невроз навязчивости, например, вообще строится на наслаждении чувством вины и самоцензуре, и стремление быть разумным и сознательным вовсе не приносит невротикам знания о том, к чему они слепы в силу вытеснения.

Призывы к морали иногда вспыхивают и у активистов и активисток в области гендера. Например, показателен пост ЛГБТ-активиста Ивана Кильбера, который он самоиронично заключает фразой «Это был пятничный катехизис, часть 1.1.а, “О пересечении активизмов”». Но в каждой шутке есть доля шутки, и в интерпретации Кильбера борьба с гомофобией и мизогинией (а также карнизмом, т.е. поеданием животных) составляет основу новой аскезы, заставляющей вспомнить о некоторых монашеских практиках (свидетельством чему и некоторые комментарии к упомянутому посту). Хочу также подчеркнуть, что с глубоким уважением и симпатией отношусь к деятельности Кильбера, как и многих других активистов, — однако этот пост показался мне ярким примером определенного типа риторики, к которой я отношусь критически.

Только четко разделяя прагматику использования понятий, можно оценить возможности борьбы с консерватизмом на гендерном поле.

Еще один пример забвения сложности и не-благости, не-доброты желания — пользующиеся огромной популярностью в интернете психологические тексты о манипуляторах и манипуляции в любовных отношениях, которые могут и не иметь артикулированной гендерной составляющей (например, вот). Эти тексты обычно начисто игнорируют вопрос о том, как работает желание в таких отношениях, где партнеры ощущают себя зависимыми друг от друга, и в основном советуют жертвам манипуляции освободиться через «принятие себя» и рациональный «анализ ситуации» — и гораздо реже указывают, к каким социальным механизмам можно обратиться, если дело дошло до физического ограничения свободы. «Принятие себя», которое часто представляют основой эмансипации, — один из упрощенных элементов школы эго-психологии, который, по сути, ставит в центр вопроса не желание, а идеал. Увы, разговоры о «принятии себя» и о гармоническом идеале отношений, в которых нет никаких признаков «психологической зависимости» и «абьюза», часто выносятся на повестку дня активистами и активистками в области гендера — причем категория «зависимости» так размывается, что, по сути, норовит покрыть всю территорию желания.

Тут необходимо провести различие. Как социальная категория «абьюз» имеет смысл, но как термин, касающийся личных отношений, он скрывает единичность, специфичность всех индивидуальных историй желания. И как социальное понятие он требует четкого определения и может тогда вести к новому знанию и новому социальному урегулированию (например, правовому) — то есть войти в общественный закон, который будет, например, по-новому оформлять семейные отношения, в том числе противостоять физическому семейному насилию. Но возможные пути эмансипации в каждом конкретном случае лежат через желание, через его судьбу, которая не фиксируется напрямую юридическими законами.

Я считаю, что, только четко разделяя прагматику использования понятий, можно оценить возможности борьбы с консерватизмом на гендерном поле. Например, признавая важность понятия «абьюз» для формирования нового закона о семейном насилии — но его малоосмысленность в вопросах желания.

Говоря об идеале отношений, лишенных «зависимости», часто говорят также об отношениях, где партнеры обо всем договариваются, все артикулируют — в том числе вопросы, касающиеся сексуального желания. Но почему именно сексуальность является тем, о чем сложно говорить, — то есть «непристойным»? Некоторые считают, что это следствие патриархатного устройства общества, которое держит под контролем население, его репродуктивные способности и желания и заинтересовано в сохранении якобы темной, непрозрачной зоны сексуального. Но я полагаю, что ситуация сложнее. Хотя общественный строй и режим власти действительно могут регулировать и производить определенные практики сексуальности, но сексуальное желание проблематично именно потому, что есть что-то, что выпадает из знания Другого (родителей, патриархата, государства, партнера…), что-то, чего Другой сам о себе не знает и чего он не может. Консервативная модель предлагает, действительно, жестко разграничить сферу нормального и ненормального, светлого и темного, знаемого и незнаемого — в том числе в сексуальности. Но противопоставить такому разделению мне видится возможным вовсе не полное упразднение этой границы, претендующее на то, чтобы открыть свету разума все уголки человеческой души, — а скорее осмысление этой границы как сложного сплетения, сложного узла знаемого и незнаемого, в котором вообще бессмысленно говорить о полной открытости и прозрачности — но который можно как-то шевелить.

Сексуальное желание проблематично именно потому, что есть что-то, что выпадает из знания Другого.

В своем прошлом письме главного редактора, посвященном христианству и капитализму, я говорил о поверхностях, где невозможно разделить внутреннюю и внешнюю стороны, вроде ленты Мёбиуса и бутылки Клейна. О них я также писал в заметке «Невозможность остроумия как невозможность освобождения», критикующей перформанс «Марафон признаний», где всем желающим предлагалось совершить своеобразный каминг-аут, рассказать всем свою сокровенную постыдную тайну. Процитирую этот свой текст: «Вера в возможность выговориться сродни религиозной вере в возможность окончательного разрешения всех проблем, развязывания всех узелков, в предельную телеологию человеческой жизни и истории. Эмансипация если возможна, то совсем иначе — если она не предписывает своему субъекту целостности. Джудит Батлер, рассуждая в статье “Имитация и гендерное неподчинение” о публичной репрезентации себя в качестве лесбиянки, указывала на перформативность и инструментальность этого акта — и утверждала, что такой акт не может претендовать на полную ее, Батлер, репрезентацию, что она сохраняет право на ускользание, ключевое для ее свободы. Эмансипация возможна, если возвращает нас к себе самим не идеальным, а разорванным, рассогласованным, не совпадающим сами с собой. И тогда эмансипация становится остроумием — умением разыграть двусмысленность».

Каждый на своем опыте сталкивается с тем, что не все может быть сказано, и обычно тем сложнее говорить, чем более сильное желание задействовано в ситуации — и вовсе не обязательно в прямой связи с вопросами секса. И средством эмансипации не может стать стремление полностью «выговориться», «проработать травмы» или, опять же, «принять себя» (хотя подобные практики и могут иметь терапевтический эффект); эмансипировать может именно острота, шутка, двусмысленность. Фрейд анализировал родство механизмов остроумия и бессознательного. Фрейдовское бессознательное — вовсе не темное скопище инстинктов, не населенный демонами сумрачный подпол, который можно осветить фонариком Просвещения, как часто рисует нам консервативное представление о сексуальности, но также, увы, и многие борцы с консерватизмом, порываясь вскрыть и проветрить это мифическое подполье. Бессознательное сплетено с сознанием и вовсе не исключает его, не разграничено с ним стеной. Бессознательное существует благодаря языку, его двусмысленности, его недоговоренностям — и потому у любого языка есть бессознательное, которое обнаруживает себя как раз в сбоях однозначности и прозрачности языка.

Но почему это бессознательное сплетено именно с сексуальным? Что проявляет себя в эксцессах языка — оговорках, ослышках, случайных каламбурах, ошибочных действиях? Желание — укорененное в отношениях тела и языка. У писателя Станислава Лема есть рецензия на несуществующий научно-фантастический роман «Сексотрясение». В романе в результате взрыва складов с препаратом «Антисекс» у всех людей в мире пропадает половое влечение, это событие в истории человечества называют «сексотрясением». Но, продолжает Лем, «культура не терпит пустоты: место, опустевшее в результате сексотрясения, заняла гастрономия. Она делится на обычную и неприличную; существуют обжорные извращения и альбомы ресторанной порнографии, а принимать пищу в некоторых позах считается до крайности непристойным».

Сознательно смещать точки вопрошания, способы производства знания — но не замахиваться на сознательное изменение способов производства желания.

Все это напрямую связано с тем, как сексуальность разыгрывает себя в поле, размеченном Другим — его запретами, желанием, знанием, незнанием, взглядом, слепотой… И свести этот вопрос лишь к репрезентации своей идентичности (гетеросексуальный мужчина, гомосексуальная женщина, далее по списку, выберите пол) означает, опять же, нивелировать специфику сексуального. Специфику, которая состоит в возможности провала любого расчета, любых заверенных правил и любых записанных гарантий знания или умения. Причина этого провала — желание.

Здесь я хочу критически указать на одну мыслительную конструкцию, ключевым звеном в которой является «идентичность». Эта конструкция предполагает прямую связь и согласованность между авторитетностью речи субъекта по поводу определенных социальных реалий, его собственной жизненной практикой и его публичным социальным статусом; или, говоря иначе, между содержанием высказывания субъекта и актом его высказывания. В этой конструкции именно «идентичность» служит связкой между всеми элементами, благодаря которой они схлопываются до неразличимости, стягиваясь к одному означающему, одному имени, будь то «гей», «женщина», «христианин», «буржуа» или «узбек». Важной установкой квир-теории мне видится как раз противостояние такому схлопыванию — и стремление задаться вопросом: что реально дает и что может дать использование означающих той или иной идентичности в той или иной ситуации? В противном случае мы будем иметь дело с торжеством политики идентичности, когда предполагается, что о Коране авторитетно может говорить только мусульманин, бороться за права женщин или геев всерьез может только женщина или гей, а за права рабочих — только тот, кто зарабатывает свой хлеб исключительно собственным трудом. Тогда, во-первых, исчезнет политическое как общее поле, расколовшись на множество клубов по интересам, и, во-вторых, будет предано забвению бессознательное — человек будто бы полностью отождествится сам с собой. К сожалению, тенденции к такому пониманию политики проявляются все отчетливее в ходе сегодняшнего общемирового правого консервативного поворота.

Не забыть о знании

Тот Другой, к которому мы обращаемся в своих желаниях, на чьей сцене мы разыгрываем свои представления, свои репрезентации и ускользания, — не то же самое, что социологическая реальность того общества, в котором мы существуем, но, скорее, лишь одна из ее реализаций, вызванная к жизни нашим способом видеть и желать. Но часто их упрощенно отождествляют, предполагая, будто общество напрямую производит человека. Например, часто говорят о патриархате как о некоей вездесущей субстанции — или, как пишет в упомянутом посте Кильбер, «дискриминация женщин и ЛГБТ институционализирована, разлита в воздухе, является частью нормы». Но такой детерминизм предполагает, что, во-первых, существует общественное поле, полностью предшествующее вопрошанию человека, и, во-вторых, что оно неким прозрачным, непосредственным образом форматирует под себя субъектов. Однако знание об обществе, как и любое знание, связано с желанием вопрошающего, с тем, какой вопрос и кем был поставлен. Это не означает тотального релятивизма — речь лишь о выборе точек отсчета и процедур производства знания. Почему я так подробно останавливаюсь на таком теоретическом вопросе?

Потому что он точно указывает, как мне кажется, на место и задачи квир-теории (в том числе как академической дисциплины): сознательно смещать точки вопрошания, способы производства знания — но не замахиваться на сознательное изменение способов производства желания. И в этом смысле квир-теоретиком можно назвать Карла Маркса с его «Капиталом». Трудовая теория стоимости Маркса является как раз выбором точки отсчета, постановкой субъекта труда в центр политэкономической теории — и дальнейшая логика разворачивания «Капитала» происходит из этого выбора — вопреки предшествовавшим Марксу буржуазным экономистам. Эта верность своему выбору приводит Маркса к новому способу подсчета — то есть к изменению знания об обществе — и, как следствие, например, к обоснованию необходимости сокращения рабочего дня. Именно критикуя способ подсчета, предложенный экономистом Нассау Уильямом Сениором, который выступал против такого сокращения, Маркс обосновывает необходимость общественных перемен. Так происходит смычка теории и практики, или, говоря иначе, так проявляется тот факт, что теория Маркса есть «теория практики», или, опять-таки говоря иначе, перформативность его теории. Такая установка на связь практики и теории, заявленная впервые столь отчетливо именно Марксом, стала теперь неотъемлемым свойством квир-теорий.

Чем более нейтральной и объективной пытается себя представить теория пола и сексуальности, тем больший политический консерватизм за ней обычно стоит.

Теорию Маркса можно назвать квир-теорией и в более привычном смысле слова: как определенную критическую оптику взгляда на якобы «нормальные» отношения между полами. Речь не только о классической работе Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», но и о множестве современных вариантов марксистской гендерной критики, например, производимой коллективом журнала Théorie Communiste. В центре этой критики — анализ исторически изменяющихся механизмов, предписывающих женщине задачи деторождения и воспитания детей, то есть воспроизводства рабочей силы. Приведу пару цитат из одного из текстов Théorie Communiste: «В капиталистической формации различие между общественным и частным становится глобальным благодаря определению женщин с помощью ограничивающего приписывания им функции деторождения. Скажем, невозможно совершить ни логический, ни социальный переход от присвоения женщин как воспроизводителей к домашнему труду. Домашний труд — это элемент социального механизма, который навязывает группе “женщины” репродуктивную способность». «Общественное — или, скорее, коллективное — присвоение [женщин] постепенно заменяет частное, и репродуктивная женщина становится “свободной личностью”, она становится паупером, который может выжить только благодаря тому, что издержки на его содержание будут восполняться коллективно, если только у нее есть дети. А в случае развода ей всегда будет дарована “привилегия” опеки над детьми».

То, что я выбрал в качестве основного примера квир-теории, производящей знание, марксистский феминизм, а в качестве основной теории, занимающейся желанием, — лакановский психоанализ, изобличает мои личные пристрастия и ориентиры (как говорится, фрейдомарксистские). Примеры могли бы быть и иными.

Гендерные теории — территория битвы за ангажированное знание, на которой ярко проявляет себя политичность любой науки. Причем чем более нейтральной и объективной пытается себя представить теория пола и сексуальности, то есть чем активнее она стремится предать забвению вопрос желания, лежащий в основе ее возникновения, — тем больший политический консерватизм за ней обычно стоит. Примером тому — теории XIX века об особом устройстве мозга проституток, преступников и гомосексуалов или современные теории о генетической природе гомосексуальности. Даже если предположить статистическую доказанность генетической природы однополого влечения, это не снимает политических вопросов о конкретной реализации такой «предрасположенности» в личной истории субъекта, в структуре его желания и в социальном поле.

Желать и знать?

Гармонии в поле гендерной эмансипации не может быть уже потому, что желание и знание вовсе не находятся друг с другом в мире и согласии. Можно желать ничего не знать; или можно быть способным желать, только когда чего-то не знаешь; знание может убить желание; желание знать может привести совсем не туда, куда ты хотел.

Расщепление между производством желания и производством знания выявил и флешмоб «#яНеБоюсьСказать». Многие сексистские иронические комментарии, как и вовсе не иронические признания смущенных людей в том, что происходящее в соцсетях по мере своего нарастания растревожило их сексуальность, проистекают из одного смещения, а именно — из прочтения рассказа о реальном насилии как фантазии о насилии — в вуайеристической рамке экрана гаджета и Фейсбука. Но этот сбой, это побочное возбуждение желания рассказом, вроде бы ставящим своей целью лишь выявление умолчанного знания, неустраним ввиду специфики самой темы.

Итак, этот номер «Разногласий» построен вокруг столкновения двух оптик: оптики квир-теории, занятой вопросами производства знания, и оптики психоанализа, занятой вопросами желания. Думаю, читатель сам сможет понять для каждого из материалов номера, где проходит линия фронта между этими двумя тесно связанными способами видеть и мыслить.

---

^[1] Этот флешмоб и его различные оценки и интерпретации неоднократно возникают в материалах этого номера «Разногласий».

Понравился материал? Помоги сайту!