Прошлое как школа для немых

Водил по зловещему оврагу, дабы те могли убедиться: показывать больше нечего, можно только рассказать, поведать.

Kатя Петровская

Вспышка. Я сижу в ложно жаркий день надвигающейся осени на ковидной веранде кафе в новоанглийском городке, глазею на замаскированных усталых горожан. Вдруг вижу: через толпу пробирается человек в инвалидном кресле, при этом к его коленям приделана кукла, и она, эта кукла, — вернее, он этой куклой — кричит: «Посторонись! Я — кукла чревовещателя Джо! Я умею говорить всякими голосами!» (На спинке кресла — портреты других кукол, посредством которых умеет говорить Джо: старухи, страуса, Элвиса Пресли.)

В современной российской словесности появилась особая амбиция: чревовещать, говорить голосами (за) тех, кто более уже говорить не способен. Вероятно, наступил такой момент, когда молчание стало нестерпимо неловко, физиологически невыносимо: ищущие превратились в кентавров, чудовищных монстров, в сочетание Джо с его деревянной куклой, из которого прорывается голос. Чаще всего это голос мучительный, трудный, голос страдания.

Страдание это разнообразно: согласно роману Кати Петровской «Кажется Эстер», такой формой страдания оказался весь двадцатый век от Владивостока до Берлина. Чтобы хоть как-то обозреть, осилить этот масштаб, Петровская мыслит его в терминах истории своей семьи. Казалось бы, чего естественнее: ты листаешь пышный плюшевый бабушкин альбом, бабушка поит тебя чаем, кошка тарахтит под батареей, далекие люди на бледных фотографиях смущенно улыбаются посетителям.

Однако на самом деле процедура посещения прошлого оказывается совсем иной: «Иной раз у меня возникало чувство, будто я продираюсь сквозь строительный мусор истории. Не только поиски — вся моя жизнь казалась бессмыслицей. Ведь я стольких мертвецов хотела вернуть к жизни, не имея никакой продуманной стратегии. Я читала случайные книги, ездила в случайные города, совершая множество ненужных, а то и неверных движений. Но, быть может, — хотя это только весьма смелое допущение — всеми этими своими движениями я потревожила тени прошлого, ненароком задела некую чувствительную мембрану, там, в самом нижнем слое небесных сфер, куда еще посильно досягнуть человеку». Мы вольны делать разные предположения о жанровой природе книги Петровской: мне важно думать, что перед нами сказка. Сказка про то, как человек пошел искать язык, чтобы рассказать себе о своих, чтобы вернуть их себе — теперь уже навсегда, связать чужие оборванные жизни со своим путем, проявить связи. Вот она, повествовательница, движется из города в город, из года в год, пытаясь приблизиться к тем, кто были ее «близкие». Какое странное слово, если учесть, какие невозможные расстояния приходится ей покрывать, чтобы приблизиться к ним — хоть немного, хоть на не/возможность различить их отражения в себе.

В первую очередь для меня это книга об отношениях с невозможностью. Петровская приближается совсем близко, как во сне, к бабкам и тетушкам, к исчезнувшим прадедушкам, к тем, кто растворился в том, что было восточноевропейским двадцатым веком, исчез, казалось бы, без слова.

Вспышка. Я разговариваю в Петербурге с суровым носителем красоты и желчи, лицо его вытесано из невского гранита, язык его безупречен и сух. Он смотрит на меня устало: «Зачем вы пришли сюда? Вы хотите, чтобы я вам рассказал, кто в моей семье ел кошек?» Помню свою обиду: нет же, ведь я хочу пролить свет, выхватить у тьмы. Однако — и это и есть тут самое трудное, именно тут, как сказал бы Принц Датский, изъян в нашем пылком намерении — искалеченная историей жизнь часто не хочет света, сопротивляется ему, стыдится его.

Петровская пытается заставить заговорить тех, кто выбрал молчать, кто предпочел исчезнуть. Одиссей спускается к теням, но рады ли тени Одиссею? В этой экспедиции есть что-то от колониального задора: прошлое — это такая богатая страна, не освоить ли? Однако, заметим, Страна прошлого далеко не всегда рада пришельцам. Потому что, входя туда, стремясь стать свидетелем, ты, как в любом нормальном готическом тексте, увидишь спрятанное, не подлежащее взгляду. Предки, оживающие в этой книге, печальны, более того, они часто непрезентабельны, безумие и болезнь окутали их. С ними трудно, неуютно, хочется отводить взгляд, но не за этим же мы здесь. Один из мотивов этого текста — не просто болезненность прошлого, но именно понимание прошлого как болезни, причем неизлечимой, поправить, улучшить здесь ничего нельзя. Среди тех, кого Петровская намерена изъять из небытия, из забвения, снова превратить в действующих лиц, многие отличны от всевозможных норм. Немые, глухие, хромые, безумные, странненькие. Те, кого принято прятать, кто привык прятаться, но этот текст старается найти способ не спугнуть их, осмотреть, описать, приблизить, утешить. Странное сочетание: отрезвляющий и ласкающий, пробуждающий и исцеляющий текст.

Все эти Рахили, Лели, Анны — чучундры, не выбегавшие на середину комнаты, пытавшиеся незаметно прожить на обочине истории, но в итоге настигнутые ею. Потому что в историю попадают далеко не только полководцы и дивы, злодеи и герои: в исторической трагедии, как заметил остроумец Бродский, главным образом страдает хор.

Вспышка. Я везу студентов на экскурсию в Освенцим, идет дождь, студентка скользит мне на руки в обморок, как большая кукла. В изнеможении я иду курить, но тут же задумываюсь о такой вещи, как пепел, гашу сигарету, поворачиваюсь к телефону-автомату, звоню маме. «Ты где?» — «Я в Освенциме». — «Перестань так шутить!» Она кладет трубку, я слышу, как монетки стекают в пустоту, в Царство мертвых, несказанных слов.

Петровская в своем путешествии с дикими усилиями преодолеть забвение посещает Маутхаузен, Берлин, Бабий Яр.

Она навещает своих, давно ставших пеплом, дождем, землей. По причине простого упрямства, нежелания оставлять их там одних: «Когда я звоню в Маутхаузен, в прошлом концлагерь, ныне мемориальный комплекс, на часах без девяти минут двенадцать. Трубку долго никто не берет. Где-то вдали падают в безмолвие гудок за гудком. Мне чудится, будто я звоню в прошлое, а там никого». Задача ее увлекает очень человеческим масштабом: куда ты идешь? Я иду в Бабий Яр, в Женский Ров, через парк, навещать бабушку. Среди многих и многих тысяч чужих родных там лежат свои родные, у каждого из нас во рвах лежат свои, сожранные железным веком, лишенные им связи с будущим, с нами. В этом заключается работа памяти и горя этого текста: Петровская говорит им, прошлым, и нам, настоящим, что знает, как их звали, кого они любили, чем болели, чего боялись, какие у них были цыпки на руках и стрелки на чулках, плохая кожа, красивые ноги, тайные мысли. Двадцатый век ставил перед собой задачу превращать наших своих в единое море пепла, литератор Петровская ставит перед собой задачу говорить: эти лагеря, овраги, полигоны, города полны теми, чью историю я никому не отдам, не выпущу из рук, на ветер. Здесь лежит моя бабушка. Именно отдельность, неровность, неравность, особенность интересуют этого автора вопреки всяческим массовым и коллективным порывам, потокам. «Бабий Яр — часть моей истории, и иного мне не дано, но я здесь не поэтому, вернее, не только поэтому. Что-то ведет меня сюда, ибо я верю — там, где жертвы, чужих не бывает. Кто-то свой есть здесь у каждого».

Многое было и будет сказано о языке этой прозы: немецком языке, переведенном для нас языке, пристальном, остром, заботливом языке. Предмет этот самый насущный: все мы мечемся, пытаемся взять языка, который избавил бы нас от стыда, вины, чувства оставленности. Петровская выбирает говорить на чужом, затрудняет свою задачу, переходит на ту сторону, которая особенно опасна и при этом особенно ощутима. Не русский, не украинский, не идиш, но новый, сегодняшний, язык автора позволяет ей осуществлять свой диалог с мертвыми с позиции абсолютного сейчас: именно в это сейчас она своих мертвых и перевозит, то есть выступает антиподом, а может, и соперником Харона.

Катя Петровская. Кажется Эстер. Истории. / Пер. с нем. М. Рудницкого. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.

Понравился материал? Помоги сайту!