«Идеальная биеннале — поле, в котором происходит коммуникация внутри архитектурного сообщества»

— Юрий, вы говорили, что лучшее произведение на биеннале — это ее постер. Он иллюстрирует эссе куратора выставки Алехандро Аравены, которое описывает встречу с женщиной-ученым в пустыне.

— Да, действительно, это потрясающий визуальный образ, одно из самых сильных высказываний биеннале: женщина-ученый, которая забралась на стремянку в пустыне, чтобы увидеть линии Наски. Для исследования она не могла пользоваться техникой — дронов тогда не было, а машина испортила бы «картину» следами от шин. Поэтому женщина предпочла подняться на стремянку и с нее посмотреть на то, что снизу казалось просто грязью, — это очень сильный образ. Мы обычно смотрим на архитектуру глазами пользователя этой архитектуры. Но если сменить точку зрения, приняв вот такую несколько нелепую позу, — увидишь что-то новое и важное.

— На биеннале действительно много точек зрения на архитектуру. Но не кажется ли вам, что в этот раз сделано много отступлений непосредственно от архитектуры на другие темы — политику, социальные проблемы?

— Отступления от архитектуры могут быть разными. Кому-то может не хватать архитектуры в работе, говорящей именно об архитектуре, но языком, отличным от демонстрации ее непосредственных проекций — таких, как план, макет или фотография. Точно так же, как, оперируя непосредственно архитектурным материалом, можно говорить о социальных проблемах. Недостаток архитектуры бывает достоинством высказывания об архитектуре. Для меня проблема этой биеннале в другом, а именно — в радикальном отличии кураторского подхода Аравены от подхода Рема Колхаса два года назад.

— То есть эта биеннале сильно отличается от предыдущей?

— Да, и мне как фотографу должна быть ближе избыточная визуальность биеннале, которую курировала Кацуо Седзима в 2010 году, но как человеку, заинтересованному в процессе, мне была ближе прошлая биеннале Колхаса, потому что это была совокупность высказываний на одну, чрезвычайно важную, тему. В нынешней биеннале, как мне сперва показалось, не хватает структурированности множественных высказываний. Все они индивидуальны и самодостаточны, и куратор не смог «сшить» их в единый нарратив. Однако после еще одного дня, проведенного на выставке, я склонен считать ее удачной, причем по той же самой причине. Кураторство Аравены демократичнее, чем авторитарное руководство Рема, поэтому результат вышел менее цельным и эффектным, но, пожалуй, более интересным в своей сложности и неоднозначности.

— Тема биеннале — социальные проекты, помощь и поддержка нуждающимся. Но насколько можно доверять такой патерналистской интенции архитектора помочь странам третьего мира? Уже несколько десятилетий звучит скептическая критика способности модернистского проекта изменять жизнь людей к лучшему. Вспомнить хотя бы книгу «Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed».

— Есть разные точки зрения на так называемый провал гуманистического модернистского проекта. Я считаю, что если и можно говорить о провале, то это скорее провал не из-за слишком интенсивного проективного процесса гуманистического мышления, а оттого, что вначале этот процесс был чрезвычайно интенсивен, потом оборвался, а по инерции ничего не пошло, потому что об этом в какой-то момент просто перестали думать. То есть срыв произошел, когда оборвался этот мыслительный процесс. Не оборваться он не мог, поскольку был слишком интенсивным, а поддерживать такой накал было невозможно. Упомянутая вами критика была заслуженной и потому, что модернистская попытка предложить универсальное решение социальных проблем выглядела наивной.

Я считаю, смешение социальной озабоченности и профессионализма должно происходить не в профессиональном дискурсе, а внутри отдельной личности. И социальность в архитектуре должна идти от гуманистического в человеке. То есть архитектор как человек должен быть озабочен социальным — и при этом говорить об архитектуре на профессиональном языке.

Нет эксперта, который может уверенно сказать, что та или иная архитектурная деятельность поможет или не поможет решить какие-то социальные вопросы.

— Что вы думаете об искренности и действенности предъявленного на биеннале социального проектирования? Не кажутся ли некоторые проекты спекуляцией на социальные темы? Выставлены красивые вещи, которые встраиваются в нарратив посредством комментария об их социальной подоплеке.

— Тут встает более серьезный вопрос: достаточно ли мы компетентны, чтобы сказать, где спекуляция, а где нет. И я уверен, что нет эксперта, который с достаточной долей уверенности может сказать, что та или иная проективная архитектурная деятельность в исторической перспективе поможет или не поможет решить какие-то социальные вопросы. Если бы такой эксперт существовал, он, безусловно, находился бы сейчас в самом центре архитектурного дискурса.

— А как же выход на массовое производство? Эта тема мне показалась абсолютно исключенной. Показаны индивидуальные решения архитекторов, но какой эффект будет от их внедрения в массовое строительство? Это остается загадкой.

— Несомненно, это интереснейший парадокс биеннале. Но я его объясняю так. Для меня идеальная биеннале — это поле, в котором происходит интенсивная коммуникация внутри архитектурного сообщества, причем внутри самой важной его части, представляющей «интеллектуальный командный центр». Это общение интеллектуальных агентов влияния, которые взаимодействуют на особом метаязыке — хотя и обладающем признаками архитектурного языка, но формирующемся над ним. Высказывания на тему массового жилья могут иметь совсем другую форму, нежели само массовое жилье и его проекты, и быть не проговорены явно, однако они будут работать внутри этой среды агентов влияния, так что это приведет к новым типологиям в массовом строительстве или, например, к новому пониманию монотонности застройки… Хотя на визуальном уровне, как только появляется массовое строительство, зрителю биеннале дают понять, что это абсолютное зло, от которого нужно переходить к сугубо индивидуальным проектам.

— То есть архитектурная биеннале — это своеобразная высокая мода? И поэтому более закрытое и внутрицеховое событие, чем биеннале художественная? Ведь на художественной биеннале предъявляется готовый продукт, а тут — только проекции…

— Да, это как очень высокая мода. Обычная мода все же существует для широкого потребителя, для телевизора, для красоты — а архитектурные высказывания по-настоящему понятны только в контексте современного теоретического профессионального дискурса. Проект Кристиана Кереца для меня — лучший пример высказывания, работающего именно в этом внутреннем дискурсе.

— Его работа многих озадачила (Кристиан Керец поместил в швейцарском павильоне белое облако из фибробетона. — Ред.). Как именно работает это высказывание?

— Насколько я понял, Керец ставит важный вопрос об автономии архитектуры. Его интересует, каким образом можно репрезентировать архитектуру медиальными средствами самой же архитектуры. При этом она редуцируется до технологии репрезентации, из нее исключаются дополнительные элементы: заказчик, «архитектурное творчество», нормативы (крайне важная тема для Кереца), так что остается только то, без чего не обойтись. А именно: архитектура не существует без пространства — оно задано павильоном. Архитектура не существует без проекта — проект мы очищаем от «творчества», и у нас остается компьютерная модель. Архитектура не существует без ремесленности — человеческого труда. Керец выставляет получившуюся триаду: пространство (павильон), ремесло (труд) и проектирование (компьютерный проект). Поэтому его высказывание не имеет связи ни с реальными проектами, ни с реальными проблемами, но пытается решить, как можно выделить архитектуру из обширного комплекса окружающих ее контекстов: из политики, социологии, изобразительного искусства, дизайна.

У молодых архитекторов сегодня нет будущего.

— И оказалось, что чистая архитектура приобретает форму пельменя?

— Да, именно, получился пельмень, и это очень здорово. Керец дает отправную точку, показывает: так выглядит сердцевина архитектуры. Это архитектура об архитектуре. А вот экспозиция румынского павильона — противоположный пример. Это яркое, многосмысловое высказывание, но архитектура — совсем не его содержание, а только предлог. (В павильоне Румынии представлена интерактивная инсталляция, в которой посетителю предлагается управлять марионетками и в какой-то мере самому превращаться в марионетку. — Ред.) Оно о том, что у молодых архитекторов сегодня нет будущего. Как эти марионетки, они должны воспроизводить архитектурную ситуацию, не имея шансов совершить революцию и как-то изменить положение дел. Работа также ставит вопрос о том, кто крутит колесо и заставляет марионеток двигаться. Может быть, он не управляет ими, а сам является одним из элементов механизма постоянного самовоспроизводства капитализма. Способность архитектуры произвести что-то принципиально новое становится иллюзией, и эта капиталистическая логика воспроизводства не может быть изменена. Стирание различий между марионетками и их кукловодами — это очень красивая и точная метафора. Проблема, однако, в том, что точно так же, как архитектуру, ею можно описать и сегодняшнюю фундаментальную науку или современное искусство. То есть это универсальная метафора.

— Если говорить об отношениях в архитектурной среде, на биеннале оказались неожиданно почти не проговоренными вопросы труда и общения с заказчиками. Эти темы можно было бы так же проблематизировать, выделяя их специальными средствами, как и в работе Кристиана Кереца.

— Да, действительно, на эту тему сказано немного — но зато довольно метко и точно. Очень яркое высказывание — павильон Польши. С темой труда работают чилийские архитекторы, которые привезли на биеннале бруски из травертина и расставили их по территории Арсенала и в Кордерии. Этот травертин — отработка, побочный продукт, который приходится извлекать на разработках медной руды в Чили. Поскольку он очень дешев, его там используют для всего подряд, включая заборы для этих самых рудников.

Вообще Аравена устроил на биеннале в хорошем смысле местничество. Он выставляет то, что он знает лучше всего: современную чилийскую архитектуру. Оказалось, что в Чили множество интересных, активных и рефлексивных молодых архитекторов. На мой взгляд, именно так должно выглядеть национальное присутствие на международной выставке.

— В этом году социальной тематикой биеннале нивелируется национальная специфика архитектурного процесса — то есть биеннале противостоит идее, заданной колониальной логикой репрезентации, принципиально заложенной в самой концепции и архитектуре национальных павильонов в Джардини (главная локация биеннале. — Ред.).

— Хорошая национальная экспозиция должна, как мне кажется, противодействовать национальной логике Джардини, а также логике спортивного соревнования, присущей любому подобному мероприятию, начиная с «Евровидения» и заканчивая всевозможными международными выставками. Венецианские национальные экспозиции изначально находятся в совершенно неравных стартовых позициях: павильоны некоторых стран стоят на главной алее Джардини, что дает им заведомое преимущество, некоторые павильоны кочуют по городу, другие получают прописку в Арсенале, у каких-то стран вообще нет павильонов. В такой ситуации хорошая национальная экспозиция будет выбиваться из этой логики. Также международная выставка подразумевает конкуренцию. Конкурировать значит вкладывать дополнительные ресурсы в то, чтобы оказаться впереди и получить заветного «Золотого льва» (главная премия Венецианской биеннале. — Ред.). Это абсурдно, потому что критерии оценки неясны. Должны ли победители глубже вскрыть предложенные проблемы? Должны ли они глубже погрузиться в контекст? Или показать превосходство своей нации в решении социальных проблем? Каждое из этих решений чревато парадоксами и нелепостями. В этом смысле тема данной биеннале лучше всего вскрывает проблему самого формата такого смотра.

В экспозиции российского павильона все модернистские объекты ВДНХ были вычищены.

— Однако этой логике пытается противостоять ряд участников, которые нарочито и открыто игнорируют темы биеннале, показывая как раз национальные особенности. В первую очередь это, конечно, российский павильон, который встречает посетителей сталинскими гимнами.

— Российский павильон не в первый раз открыто и демонстративно игнорирует тему биеннале. Для современной России это естественно. Этого, кстати, не было в прошлый раз, когда была представлена редкая по цельности и точности работа, в чем, конечно, большая заслуга кураторов, но и заслуга Рема Колхаса, который смог добиться от национальных участников очень когерентных и цельных высказываний. А то, что показано в российском павильоне в этом году, сложно чем-либо оправдать.

— До последнего времени я работал в ГЦСИ, а в день открытия биеннале мы узнали, что центр передали в подчинение РОСИЗО, и это фактически грозит уничтожением крупнейшей российской институции современного искусства.

— Да, это случилось в день открытия биеннале, и тут есть пугающее совпадение. В 2012 году, когда Россия представляла на биеннале пантеон из QR-кодов, закончился судебный процесс над Pussy Riot. Все страшно хвалили павильон, называли его главным открытием биеннале, гениальным произведением. Это была история про Сколково, технологии, инновации, открытость медведевской России. Но практически в этот же самый день в стране проходил суд, где в качестве фундаментального доказательства со стороны обвинения принимался статут Трулльского собора.

А сейчас, когда мы тут смотрим на плохо сделанный калейдоскоп о ВДНХ, ГЦСИ передали в РОСИЗО. Это крайне неприятное событие, его последствием, в частности, может быть утрата художественным сообществом здания Арсенала (Волго-Вятского филиала ГЦСИ. — Ред.) — выдающейся реконструкции архитектора Евгения Асса.

— Но в этом году в нашем павильоне не было идеи открытости. Была идея «ревитализации» — слово, которое там повторяется много раз.

— Для меня эта «ревитализация», в каком бы виде она ни происходила, глубоко чужда и враждебна. Я бы ревитализировал интенции и идеи модернизма, а не ту идеологическую среду, в которой он существовал, — ее я воспринимаю очень лично, и она мне глубоко неприятна. К тому же в экспозиции российского павильона все модернистские объекты ВДНХ были вычищены, так что речь идет о ревитализации того, о чем даже не хочется говорить.

— В чем же тогда противоречие с закрытием ГЦСИ?

— В 2012 году было противоречие, а сейчас просто совпадение: открывается выставка про важную архитектуру, и в тот же день происходит важное событие в области культуры. И по смыслу тут как раз не конфликт, а симфония.

Также об Архитектурной биеннале в Венеции 2016 года читайте другие материалы Николая Ерофеева:

• Симптом — но чего? Три с половиной мнения о российском павильоне в Венеции — и почему с Григорием Ревзиным иногда лучше не спорить

• «Мы понимаем, что такое архитектура, когда наша жизнь зависит от нее». Николай Ерофеев о парадоксах Архитектурной биеннале в Венеции, ажурных сводах из грязи и лагере для беженцев, ставшем столицей

Понравился материал? Помоги сайту!