Оуэн Хэзерли: «Это хорошо, и они — сволочи»

Архитектурная жизнь столицы последнего месяца отмечена сразу двумя масштабными событиями, связанными с архитектурой модернизма: выходом книги «Леонид Павлов» и международной конференцией Музея современного искусства «Гараж» «Долгая счастливая жизнь», организованной в партнерстве с недавно созданным Институтом модернизма.

Оуэн Хэзерли — архитектурный критик и исследователь, приглашенный выступить с докладом о британском взгляде на советскую архитектуру. Хэзерли для своих лет — довольно заметная фигура: родившийся в семье троцкистов из Саутгемптона и начинавший как блогер, молодой публицист стал ярким обличителем политики современной Британии через ее архитектуру. Автор шести книг, из которых последняя — «Ландшафты коммунизма» — посвящена архитектуре постсоветских стран, исколесил за последние годы всю Восточную Европу. Оуэн Хэзерли сотрудничает с такими изданиями, как The Guardian, Dezeen, Architectural Review, Building Design.

— У вас две книги из шести посвящены архитектуре посткоммунистического блока, а скоро еще и третья выходит ^[1]. Почему вам так интересна эта тема?

— По нескольким причинам: во-первых, я всегда интересовался модернистской архитектурой и градостроительством ХХ века; вторая причина политическая — я из семьи марксистов и как бы унаследовал все это; третья причина — личная, я встречался с девушкой из Польши и жил в Варшаве около шести лет. А с центрального вокзала Варшавы очень просто сесть на поезд и оказаться в Берлине, Вильнюсе, Братиславе, Праге, Минске или Москве. Это необычно для британца и отличная возможность побывать во многих местах.

— Как связана архитектура модернизма СССР и Британии?

— Архитектура модернизма была экспортирована в Британию с континента благодаря волне иммиграции 1930-х годов. Гропиус и Мендельсон приехали в Лондон из Германии, Бертольд Любеткин — из СССР. При этом, несмотря на то что Любеткин с 1922 года не жил в Союзе, себя он считал советским архитектором: разрабатывал павильон СССР для Международной выставки в Бордо, был членом Коммунистической партии. Таким образом, можно сказать, что архитектура модернизма попала в Британию прямиком из Москвы и Берлина. Брутализм также частично опирался на разработки Мельникова и Гинзбурга. Однако к 1960-м годам связь между архитектурой Британии и СССР сошла на нет.

— Можно ли сравнивать массовое жилье СССР и Британии? Например, лондонский район Тэмсмид должен был стать образцовым жилым районом, но в основном используется в кино как фон, обозначающий депрессивную среду ^[2].

— Тэмсмид как раз интересен тем, что это нехарактерный район, поскольку он находится действительно на периферии. Я могу насчитать всего несколько таких в Лондоне. Муниципальное жилье, которое можно назвать наиболее близким к микрорайонной застройке, обычно расположено в центральной части города, потому что Лондон развивался иначе, нежели Москва, — небольшими фрагментами. Что касается Тэмсмида, несмотря на то что он символизирует гомогенную среду, он вообще-то построен по индивидуальному проекту. Я живу поблизости — в солнечный день он не такой уж и депрессивный. Правда, солнце бывает редко, а так там очень спокойно. В Британии есть и массивы стандартизированного панельного жилья — например, некоторые районы Глазго можно легко перепутать с московскими микрорайонами, но разница в том, что они гораздо ближе к центру города. Спальные районы Франции гораздо больше напоминают Москву, поскольку они изначально пришли оттуда. В Британии социальное жилье не окружает город и расположено более хаотично.

— Кстати, в изобретении массового жилья принято обвинять Ле Корбюзье.

— Массовое жилье обязано своим изобретением французским инженерам, а не Ле Корбюзье. Советское жилье было основано на французской системе строительства (Camus system), однако Ле Корбюзье здесь ни при чем ^[3]. Если и винить Ле Корбюзье, то не за архитектуру массового жилья, а за его градостроительные идеи — когда жилые блоки чередуются с пустыми пространствами. Потому что разработки Бруно Таута, Эрнста Мая и Моисея Гинзбурга, посвященные тем же задачам, были гораздо интереснее в градостроительном плане. Но это не имеет отношения к его архитектуре — и здание Центросоюза в Москве тому подтверждение.

— Однако памятник Ле Корбюзье в Москве все же установили.

— Что касается памятника… Лучше бы открыли доступ в здание Центросоюза — там наверняка великолепные интерьеры. Вообще в Москве непросто попасть внутрь зданий — обычно тебе преграждают путь со словами: «А ты еще кто такой?» Единственное место, куда я мог зайти свободно и без вопросов, — это ДК ЗИЛ.

— Вы же довольно часто бываете в Москве — как вам новая архитектура? Москва меняется? Нашего мэра даже недавно назвали социалистом, потому что он занимается общественными пространствами.

— Тогда и Петр Первый — социалист. Все в какой-то степени вынуждены заниматься общественным пространством. Сейчас, конечно, московская архитектура стала гораздо лучше. Когда я впервые попал в Москву шесть лет назад, новая архитектура была просто ужасна. Вообще архитектура лужковской эпохи — худшее, что было простроено в Москве за все времена. Сейчас появляются приятные места — такие, как парк Горького, и в целом стандарты стали выше. При этом я знаком с мнением, что эти пространства создаются как уступка хипстерам. Однако на этом уровне любая попытка сделать город комфортнее будет расцениваться как подкуп. И хотя я думаю, что это так и есть, это не имеет отношения к делу. Москва — настолько плохо управляемый город (пробки, хаос, точечная застройка, библиотеки сгорают, ужаснейший беспорядок), что здесь появление любого приятного общественного пространства, где можно гулять, — само по себе хорошая вещь. И даже если оно создано отвратительной властью, вставать в оппозицию по этому вопросу — безумие.

Вообще в Москве непросто попасть внутрь зданий — обычно тебе преграждают путь со словами: «А ты еще кто такой?»

— Как же быть — если отметить что-то хорошее, будешь выглядеть продажным журналистом.

— Ну, должна быть возможность сказать: «Это хорошо, и они — сволочи». Оба утверждения могут быть правдой. Необходимо говорить о коррупции, и в то же время стоит обращать внимание на то, что благоустроенная набережная лучше неблагоустроенной.

— Как вы начали писать про архитектуру и кто на вас повлиял?

— На меня повлияла музыкальная журналистика — Саймон Рейнольдс и Джон Сэвидж, хотя я с самого начала писал про архитектуру. В плане архитектурной критики для меня большой фигурой был Иэн Нейрн — критик 1950-х годов, выдававший крайне субъективные тексты. Я начал писать, потому что после бакалавриата долго не работал из-за болезни, у меня было много свободного времени и мало денег. А что еще можно делать без денег — я стал ходить, смотреть на здания.

— Вы пишете достаточно экспрессивно. Что вас мотивирует?

— Во время работы над книгами, посвященными британской архитектуре, меня мотивировало то, что никто не хотел признавать, насколько все было ужасно. После 1997 года многие города затронуло масштабнейшее строительство — Манчестер, Ливерпуль, Глазго, Ньюкасл. И тогдашняя критика либо игнорировала, либо восхваляла происходящее. К тому же все концентрировались только на определенных объектах. Например, в Манчестере вы идете в музей, построенный Либескиндом, и не обращаете никакого внимания на то, что рядом с ним — десять кошмарных зданий. И мне казалось важным сообщить людям о том, что происходит катастрофа.

Мотивация книги про постсоветский блок («Landscapes of Communism») отличается. Это скорее попытка что-то понять, а не выносить приговор. Это не вмешательство в современную политику, я не хочу никого убеждать в том, что надо делать. То есть совершенно другая мотивация.

— А мы можем что-то использовать из этого знания?

— Если разобраться, каким образом это работало в другой системе, чем это отличается от капитализма или чем это похоже на капитализм, — можно что-то понять про текущую ситуацию.

Вот все задаются вопросом — что может изменить архитектор. Думаю, это неправильно. Архитектор не может ничего изменить, он этим не занимается.

— Сейчас в архитектурных школах активно используется понятие утопии. Какая роль отводится утопии в современных процессах?

— Я считаю, этого термина нужно избегать, потому что он ничего не означает. В Советском Союзе назвать что-то утопией было оскорблением. Никто в СССР или в социал-демократической Европе не считал себя утопистом. Утопистами были ситуационисты, «Аркигрэм», но, скажем, Ле Корбюзье им не был. И бруталисты не были, и конструктивисты. Движение ХХ века через процесс реформ вовсе не было утопичным, а сейчас весь ХХ век рассматривается как утопия, потому что мы настолько далеко ушли от веры в какие-либо перемены, что теперь это считается абсолютно невозможным. Поэтому я считаю, что это слово скорее описывает то, как мы облажались, чем говорит что-то о том времени. Это идеологический термин — знак сегодняшнего провала. Обычно его использование означает следующее: сейчас мы ничего не делаем для людей, так давайте обратимся к тому времени, когда мы что-то делали.

— А как сейчас может выглядеть современный модернизм?

— Меня больше беспокоит, как может выглядеть современное социальное жилье. Например, Джастин МакГирк написал книгу «Radical Cities» про Латинскую Америку, и в ней много примеров социального жилья, которое совсем не напоминает социальное жилье 1960-х. Оно вообще довольно странное — низкоэтажное, разноцветное, с какими-то росписями, а еще там парк с динозаврами. И я подумал: может, оно таким и будет, не похожим на Черемушки или Жилую единицу. Вот все задаются вопросом: что может изменить архитектор. Думаю, это неправильно. Архитектор не может ничего изменить, он этим не занимается. Какие политические силы смогут создать эти изменения — вот вопрос.

— А в чем тогда заключается роль архитектора?

— Например, когда Любеткин начинал работать в Британии в 1930-е годы, у него не было заказов на социальное жилье, он ничего похожего не строил где-то в течение десятилетия. Но он тем не менее постоянно разрабатывал схемы социального жилья. В этом и может заключаться роль архитектора — в активном предложении чего-то иного. А в рабочее время он проектировал виллы для психоаналитиков.

Примечания

^[1] В издательстве Strelka Press в 2013 году вышло эссе «На площади. В поисках общественных пространств постсоветского города», в 2015-м издана книга «Landscapes of Communism» про архитектуру Восточной Европы, а в 2016-м выходит фрагмент диссертации Хэзерли о влиянии Чарли Чаплина на советский авангард. Также журнал «Неприкосновенный запас» переводил фрагменты из его книг о Британии — например, «Мрачность нового типа. Путешествия по городской Британии».

^[2] Район Тэмсмид фигурировал в «Заводном апельсине» Кубрика и сериале «Отбросы».

^[3] Camus system — система индустриального строительства, названная по имени французского инженера Раймона Камю (Raymond Camus).

Понравился материал? Помоги сайту!