Разговор c оставшимся
Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20245032Накануне очередного Нового года Кольта все не может избавиться от привычки подводить итоги, хотя бы промежуточные. Евгения Вежлян, Анна Наринская, Элла Россман и Ольга Седакова — из разных стран и городов — о том, что происходит с нами сегодня.
Я стояла на автобусной остановке. В нашем маленьком городке автобусы ходят не очень хорошо, ожидание затянулось. С холма, где находилась остановка, в просвете между домами можно было видеть пустынный пейзаж, немного марсианский… Я его рассматривала. Женщина-сабра рядом со мной спросила меня, откуда я. Я привычно ответила, что из России. «Наверное, это тяжело, — сказала она. — Вы уехали от войны, а тут опять война». «Кэн», — ответила я. А про себя подумала: «А как на самом деле?» То, что я чувствую сейчас, невозможно вместить
У нас тут нет обстрелов. Приложение службы тыла сработало всего пару раз за эти два месяца. Мы тогда попытались расчистить бомбоубежище, но затея увязла: соседи заверили, что никогда тут ничего этакого не было — и теперь не будет. Так и вышло. Я спокойно ложусь спать и не ставлю никакого тревожного рюкзачка возле кровати, как мои друзья в
Где тут война? Примерно везде. Она, как ледяной, обжигающий холод из внезапной щели, вторгается в жизнь и заставляет остановиться, споткнуться… Как бы опомниться. Когда все только началось, эти незаметные теперь щели были огромны. Первые две недели жизнь вокруг была словно поставлена на паузу. Пустой город напоминал времена ковида, в магазинах расхватали воду и туалетную бумагу, все вокруг казалось нереальным, будто меня вдруг отбросило в военное кино, где люди облачаются в форму и уходят на фронт прямо
Я поймала себя на том, что стала по-другому относиться к людям с оружием. Я их не боюсь. Я вообще здесь меньше боюсь, чем в России. Страх, выходит, бывает разный. Бывают разные формы и виды страха. И война, если тебе повезло оставаться в глубоком тылу, — это все же не про страх, я думаю. Не про страх как таковой. По крайней, мере эта война, для меня, сейчас. Для меня главной эмоцией этой войны стал не страх, но ужас, чувство, которое испытываешь, сталкиваясь с трансцендентным. Ужас как одна из форм трансгрессии. Страх — это про «бей или беги», здесь, сейчас, а ужас — не про характер действия, а про глубину переживания, про то, с чем ты не можешь смириться, чего не должно быть, но оно есть, есть как факт, и его непреложность останавливает твое дыхание. Такой ужас охватил меня 11 сентября 2001 года. И очень похожее чувство я испытала 7 октября, когда прочла в новостном
Мне больно знать, что эта женщина и эти дети стали объектом манипуляции в переговорах о заложниках, что теперь никто не знает, живы они или умерли, и неизвестно, где они вообще. Ужас от отчуждающего исчезновения человека, особенно ребенка, — для меня предельное переживание. Или даже запредельное. Страшнее войны, которая как раз вполне подлежит рационализации и даже нормализации, чем и неприемлема, в том числе и для меня. Но у войны хотя бы есть (потенциально должны быть, согласно международному законодательству) подлежащие пониманию правила. Как дуэль ритуализирует убийство, так и война профессионализирует и ритуализирует насилие, одновременно и нормализуя его, и загоняя в рамки. Да, война гнусна. Да, ее никогда и нигде не должно быть. Можно обсуждать правомочность способов ее ведения и необходимость ее начала (лучше не начинать, нельзя начинать, но есть и оборонительные войны). Но война все же находится в границах, хотя и на сáмой границе, антропологически конвенционального.
Проблема в том, что резня 7 октября не имела никакого отношения к войне. Тайскому рабочему долго отрубали голову садовой тяпкой. В маленьких детей стреляли, они плакали и звали маму. Я сейчас пересказываю те свидетельства, которые читаю. Их много. По поводу некоторых из них сейчас ведутся споры. Например, правда ли, что террористы сожгли в микроволновке младенца, или это «фейк»? Очень может быть, что про микроволновку — это фейк. Но как это меняет общую картину? Личности многих убитых опознавались по обгоревшим останкам. Среди них были и несовершеннолетние… Это все настолько непостижимо, что, как бы мы ни пытались выстроить вокруг этого аргументацию, обсудить «адекватность» всех тех мер, которые были предприняты после, обсуждение это вызывает только ярость, потому что событие, которое стало поводом и этих мер, и этих обсуждений, не масштабируется и абсолютно выламывается из хода вещей. Это разрыв в ткани бытия, который нечем заштопать. Ни его нельзя ничем оправдать — потому что его вообще нечем оправдать, ни им ничего нельзя оправдать — потому что, раз никакой ответ не может быть соразмерен ему или адекватен, исходить нужно из того, что действия, последовавшие за ним, не должны быть ответом на него.
Резня 7 октября не может быть поводом для обсуждения исторической вины Израиля, потому что таким образом мы свяжем историю Израиля с этим событием и ничего в ней не поймем, а лишь покажем (не желая того), что израильтяне «сами виноваты» в случившемся с ними сейчас, потому что 20 лет назад было
Вспоминается высказывание молодой поэтессы Варвары Недеогло в связи с обвинениями русских в имперстве и путинизме. В ответ на вопрос «Где вы были, когда Путин пришел к власти?» она написала: «Когда Путин пришел к власти, я сидела на красном пластмассовом горшке» (цитирую по памяти). Я, правда, этим похвастаться не могу. Когда Путин пришел к власти, мне было 26 лет, и я думала, что СССР уже побежден и нужно просто «делать свое дело», а не заниматься
Виновата ли я в этом случае? Ответственна ли я за происшедшее? Не получается ли так, что я, покинув Россию, пыталась убежать от возлагаемой на меня вины? Снять юридическую ответственность за российское гражданство?
В логике конструкции, где обвинение строится на включении обвиняемого в одно из двух противопоставленных множеств, есть изъян. Предельным следствием ее применения будет то, что младенцы оказываются «справедливо» обвинены или наказаны за ту страну и эпоху, в которой им не посчастливилось родиться. В цикле стихов поэта Германа Лукомникова, написанном после 24 февраля, есть короткое, но очень показательное стихотворение: «Был я гений и талант, это вехи пройдены, а теперь я оккупант и предатель родины». Смех смехом, но короткий текст стихотворения обнаруживает логику неисключенного третьего, в которой для корректного определения ситуации требуется небинарная система различений…
Событие в XXI веке устроено так, что в нем происходит «все, везде и сразу». Событие попадает в разные, зачастую не связанные друг с другом, а, напротив, «развязанные» системы координат, не схватывается тотальной логической схемой, подчиненной отношениям «если — то», схемой, в которой те, кто не поддерживает лозунг «Free Palestine» в его радикальном смысле, однозначно квалифицируются как «расисты», а те, кто поддерживает, — как антисемиты. В этой жесткой схеме мы не можем найти адекватного определения резне 7 октября, которая, превращаясь в простую оговорку, фигуру речи («мы, конечно, разделяем ужас, но», «это чудовищные преступления, но»), сначала редуцируется, а потом и просто вытесняется из дискурса, будто ее и не было, будто она «всего лишь» эпизод, повод, чтобы поговорить о «вине Израиля». Потому что если наоборот, то тогда (такова логика, где все находится в одной плоскости и в одной системе) жизнь палестинцев менее ценна, чем жизнь тех, кого убили 7 октября. Вводится своего рода экономика ужаса или экономика горя. Если вы «выделяете» этих, то вы «принижаете» тех. Есть жесткая связь событий, предполагающая, что внутри них есть отношения эквивалентности сторон и что невозможно сказать об одной стороне, не говоря о другой. Разговор возможен только в бинарной связке «если — то». Оператором тут служит эквивалентность или, иначе говоря, справедливость. Если вы в ужасе по поводу 7 октября, то должны также уравновесить этот ужас перечислением эквивалентных жертв «ответных» действий.
Но тем самым мы создаем ложную зависимость, к тому же превращающую человеческую жизнь в предмет идеологического торга. Жизни палестинцев ценны сами по себе. Без всякой связи с 7 октября и жертвами 7 октября. И они тем «ценнее», что это событие имеет право и должно быть отдельным. Каждая жизнь уникальна и имеет право быть рассмотрена без всякой связи и без повода, просто как таковая. Каждая должна быть оплакана. Отношения любви, дружбы, скорби не реципрокны и не могут быть эквивалентными. Скорбь по жертвам 7 октября должна быть «развязана» с событиями до и после, выключена из морального торга. Я скорблю по утраченным близким, и это не означает, что я не ценю жизни дальних. Если жизни палестинцев ценны, то это не означает, что жизни евреев — это разменная монета в борьбе за независимость или политические интересы (неверно и обратное). Квалифицируя событие, мы прежде всего должны различить те разные системы координат, в которых оно происходит. И договориться об этих различениях. В таком «развязывании», выведении события из системы жестких бинарных противопоставлений — залог возможности диалога, выход из бесконечного торга, где действия одной стороны находят все новые и новые оправдания в действиях другой. «Бинарность» приводит к спутанности оптики, неразличению, например, жертвы и насильника в ситуации, содержащей больше двух осей координат, иными словами — в ситуации многомерной…
Так что — сложно ответить на вопрос, тяжело ли мне? Да, мне, россиянке, репатриировавшейся после 24 февраля 2022 года, непросто. И война усугубила ситуацию. Жизнь между страхом от репрессий — там и ужасом от террора — тут, вообще «жизнь между»... Да и (ложный) выбор между страхом и ужасом — так себе выбор. И тяжело, делая этот выбор, оправдываться за свои чувства (акцент именно на этом слове) по поводу того, что, по мнению одних, «несущественно», а по мнению других — «один из случаев» в череде конфликтов… И кажется, что все эти взаимные обвинения, кэнселлинги, эмоциональный торг не имеют реального отношения ни к борьбе за свободную Россию, ни к борьбе за свободную от террора Палестину, ни к анализу и обсуждению ужасной ситуации, которая сложилась что в Украине, что на Ближнем Востоке. Вместо бесконечных споров о том, кто виноват, вместо назначения виновными то одних, то других, с последующим приклеиванием соответствующего ярлыка, лучше бы сосредоточиться на определении и уточнении происшедшего и начать договариваться о том, что же делать. Кажется, пока мы бесконечно далеки от этого.
Понравился материал? Помоги сайту!
Запрещенный рождественский хит и другие праздничные песни в специальном тесте и плейлисте COLTA.RU
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиМария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20245032Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым
22 ноября 20246585Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах
14 октября 202413154Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 202419629Социолог Анна Лемиаль поговорила с поэтом Павлом Арсеньевым о поломках в коммуникации между «уехавшими» и «оставшимися», о кризисе речи и о том, зачем людям нужно слово «релокация»
9 августа 202420291Быть в России? Жить в эмиграции? Журналист Владимир Шведов нашел для себя третий путь
15 июля 202422939Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым
6 июля 202423700Философ, не покидавшая Россию с начала войны, поделилась с редакцией своим дневником за эти годы. На условиях анонимности
18 июня 202428875Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова
7 июня 202429002Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»
21 мая 202429654