Ф.И.О.

1 мая

1. Когда я по приезде в Париж пришла работать внештатным корреспондентом в газету «Русская мысль» — ее главный редактор, удивительная женщина, Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти первым делом выдала мне переведенный на русский в 1990 году «Словарь библейского богословия» под редакцией ученого иезуита Ксавье Леон-Дюфура. В этом словаре значение имени Адам объясняется так: слово «адам» было чрезвычайно в иврите распространенным и имело целую гамму значений. Когда еврей произносил это слово, оно отнюдь не всегда (и даже весьма редко) означало в его устах первого человека. А означало просто человека. В Библии это слово с точностью означает именно первого человека только в четырех местах. В других — многочисленных — случаях это слово переводится просто как «человек», «люди», «каждый», «любой», «некто» или «никто». Вот он, Никто, снова тут, явился не запылился, человек-два-уха.

По традиции же Адам — однокоренное с «адамах» — «земля» или с «эдом» — «красный», по цвету глины в Палестине. То есть означает буквально земляной, созданный из праха земли. Снова речь о почве.

В начале Библии имя Адам не собственное, а нарицательное, что подтверждается его множественным числом: «сотворим адама по образу нашему... и да владычествуют они (адамы)...» Был этот Никто-ничто-и-звать-никак, этот имярек, в отличие от Улисса, не слишком хитроумен: не он обманул смерть, а она его. Змей его укусил в самое сердце. Поманил, наобещал и оревуар. С «метисом (Μῆτις)», то есть древнегреческим хитроумием, свойственным Улиссу, у Адама было плоховато, ибо не был он метисом (от латинского misceo — «смешиваю»). А как же иначе? Сидел на одном месте, в идеальных, можно сказать, условиях, все ему в рот в спелом виде без косточки падало, где ему было ума-разума набраться? Первым человеком умным, первым гомо сапиенсом, «метисом», стал Авраам — великий путешественник.

Бог находит его живущим в семье, преданной иным богам, и отправляет в путь. Тот уходит из Ура и идет в неизвестность. Аврам (в отличие от Адама) — первый в Библии Улисс. Странствие приучает его к странному; научает вести себя самым парадоксальным образом. Он хитрит, обманывает и внезапно превосходит самого себя и все, чего можно было от него ожидать, за что и получает новое имя: из Аврама становится Авраамом. Всего лишь одна буква меняется в имени этого эмигранта, но благодаря этой букве имя его обретает смысл: он становится «отцом множества». Никто не написал лучше об этом бродяге, чем Гегель в набросках к «Духу иудаизма».

Вот как Гегель рассуждает. Авраам покинул страну, в которой родился. Отказался от теплого чувства, которое вызывали у него в детстве и юности природа и боги родного края. Покинул землю свою, не стал больше ее обрабатывать, перестал быть крестьянином (то есть расстался с человеком «земляным»; снял галоши), и вот он на земле иностранец. Он отрезал себя от семейно-родственных уз, пожертвовал данными ему от рождения природно-культурными и легендарно-кулинарными радостями (праздничный стол с заливным и селедкой, с салатом оливье), сохранив лишь одно, главное.

Что? А Бога. И не какого-нибудь, а такого он себе Бога (одного) оставил, от которого зависела его жизнь (ибо этот Бог и был Жизнью). Ради такого Бога (не Истины, а Естины) он даже сына своего готов был не скажу что...

Вот он, Авраам, — человек, порывающий все связи ради Живаго. Вот она — религия иностранца. Вот его вера в Жизнь против веры в грязь и в побольше-повкуснее. Никто ведь его из дому не гнал, с родителями он не ссорился, а просто ушел, отказался от само собой текшей в его сторону любви, отпал, отделился. И в отдельности своей, через разрыв, стал Отцом-Пеликаном («ав» — отец, «рархам» — пеликан). Тем, кого приводят в качестве примера живого, когда речь идет о загробном мире. Ведь, говорит Христос, Бог Живых представляется Моисею как Бог Авраама. Авраам, стало быть, Жив. Ведь Бог Живого не может быть Богом мертвых. Это ясно как Божий день.

2. Эта вера в жизнь (ничего общего не имеющая с все-будет-хорошо) была и есть у моего атеиста-отца, была она у моего дедушки Миши. С этим чувством я познакомилась в раннем детстве, и оно стало для меня главной «пробой» для всего что ни есть (в гегелевском смысле) важного, того, что превыше всякой иной, местной, уютной, насиженной реальности. С этим чувством, ведомая этой звездой, я и оказалась в Париже, сменив не только кириллицу на латиницу в написании моего имени, но еще и ударение в его произношении: на последнем слоге. Я не знаю, хорошо это или плохо. И означает ли это что-либо вообще. Скорее всего, ничего. Или слишком много. Иначе почему дрожь предвкушения какой-то неведомой мне еще радости пробегает по моим жилам, превращая меня в странный музыкальный инструмент, когда — всегда неожиданно, словно издалека, из-за спины, из-за плеча — мой муж зовет меня тем моим прошлым именем Ольга, а не Olga. Быть может, и понадобилось имя Olga для того лишь, чтобы время от времени услышать «Ольга», бывшее некогда мне именем для всех, а теперь (одной лишь сменой ударения) ставшее именем для посвященных. Так имя Трисмегиста, проводника душ в царство мертвых, просвечивает за нелепым Тристрамом (Шенди), ошибочным, расплескавшимся, не донесенным служанкой, именно своей дурашливой случайностью намекающим на важную тайну, скрытую «за».

Имя — прозрачная завеса, занавеска, чадра, игра слов.

3. Но вернемся к Жизни как «особенности». То есть: что в тебе «особенного»? А то, что жив. Единожды поверив в это, получаешь в награду способность узнавать таких же, как ты. Так я угадала себе мужа, а он себе меня. Так официально, в паспорте, у меня фигурирует еще одна фамилия: Malgouyres. Все в этой истории — плод воображения, дело случая и даже пустяка. После того как мы встретились, более или менее логично, как коллеги на конференции в Риме, на вилле Медичи, на которой прежде оба жили (но в разное время) в качестве пенсионеров, мы случайно три раза встретились в Париже на улице. Далее — вереница столь же случайных жестов и слов.

4. Про не мою тетю Августу. Жизнь полна прелестных историй, рассказанных кем-то кому-то и в конце концов добравшихся неизвестно зачем до тебя. В этих историях иногда действуют люди с запоминающимися именами. Вот, например, история про «тетю Августу». Кому приходилась она тетей? Тетя Августа очень любила готовить. Когда она готовила пасту по-болонски, она заливала ее соусом и запускала руки в кастрюлю, чтобы все тщательно перемешать. Если гости уже сидели за столом, она вдруг вспоминала о них и, пугаясь, что они увидят, как она мешает макароны руками, ногой захлопывала дверь на кухню. Услышав хлопок двери на кухню, гости говорили: «А вот тетя Августа опять перемешивает макароны руками».

Что в этой истории прелестного? А то, что тетя Августа живет в одном времени, а ее гости в другом. Ее забывчивость превращается в их ритуал.

5. Мне все больше кажется, что проблема имени есть нечто актуальное и важное не только для меня. Эта тема странным образом всплывает в самого разного рода контекстах последнего времени. В чем же дело? Мне кажется, что речь идет о серьезном сдвиге в самовосприятии личности. Включенность в коллективное виртуальное пространство (не столько даже информационное, сколько эмоционально-перформативное) заражает личность чужими чертами, не ею выработанным образом мысли и жизни, а точнее, обрывками и осколками множественных образов и стереотипов. Автоматическое письмо предлагает готовые формулы выражения чувств, которые приблизительно похожи на наши и потому кажутся подходящими. Но употребление их ведет к подспудной замене своих слов — чужими. То, что любой язык и без того диктует (штампы, стереотипы), усугубляется и приводит к автоматизации, то есть увеличению количества неживого в живом. Происходит размывание личностных границ. А это, как прекрасно знают психиатры, ведет к страху и панике, к неспособности к действию. И в результате — к потере вкуса к жизни.

2 мая

1. Ономастика — наука об именах вообще, антропонимия — наука о человеческих именах. Бедные науки, несчастные. В конечном счете единственное, что стоит принять во внимание, — это даже не перформативность, а реактивность, скорость ответа. Позвали — ответил!

Девушка, в синей шапке! — Нет, я не Вас! Авраам! — Я тут. Лазарь! вышиб дно и вышел вон. Есть об этом смешной скетч у Раймона Девоса под названием «Сын Авраама» и изумительные страницы у Деррида в книге «Последний еврей». Они об ответе, отзыве, эхе. Имя не столько то, чем зовут, сколько то, на что отзываются. Не о том, как тебя зовут (кличут), а о том, на какое имя ты отвечаешь (откликаешься).

Анюта — я тута.

Вся эта книга и есть попытка мне самой на мое имя отозваться.

2. Если родители мои решили, что девочку называет отец, а мальчика мать, то это было оттого, что у матери для меня, родись я мальчиком, имя было заготовлено: Михаил. То есть была бы я «Михаил Ярхо», а с 1979 года «Михаил Медведков» — имя, на которое я здесь отзываюсь. Но и на имя «Ярхо» отзываюсь не меньше; я его все же поносила и пусть не сохранила (расплескала), но смысл его от этого только усилился. Прав оказался французский чиновник, записавший меня Medvedkova, Yarkho Olga Anat. Есть в этой бессмыслице смысл.

Что же до антропомастики, то эта наука еще скучнее, чем генеалогия. Ни то, ни другое невозможно превратить в текст. Список сопротивляется тексту, от списка рябит в глазах. Ну что, в самом деле, объясняет факт происхождения имен от названий профессий, или мест, или животных? Лебедевы, Синицыны... ну и что? Хотя, вероятно, это важно и кому-то понятно, просто книжка моя не про это.

Хотя и про это тоже.

Вот, например, девичья фамилия матери моего мужа Besson происходит от поздней латыни: bissus, то есть от «близнецов». Чего проще: родились близнецы, и в удивлении перед этим чудом их прозвали «близнецами».

Но это фамилия, а имя? Имена близнецов. В русской сказке «Два Ивана» близнецы, сыновья Ивана, оба носят имя Иван: каждый из них, даже на большом расстоянии, чувствует, что происходит с другим. Зовут «Иван!» этого, а откликается тот. Одно имя — общая жизнь.

У Шекспира в ранней и короткой «Комедии ошибок» (по мотивам комедии Плавта «Менехм») близнецов зовут обоих Антифол и обоих слуг, также близнецов, добавленных Шекспиром, зовут Дромио. У Плавта понятно, что произошло: Менехмом звали деда, одного из близнецов назвали по деду (так часто называли, через поколение); его брат думал, что тот умер, и решил сам назваться Менехмом, чтобы имя деда не пропало. Так они оба оказались под одним именем. А у Шекспира сначала сказано: «столь похожи друг на друга, что их можно было различать только по именам», а потом оказывается, что и зовут их, безо всякой на то причины, одинаково. Зелинский прямо пишет, что насколько у Плавта эта фикция общего имени естественна, настолько у Шекспира она неоправданна. Ибо Шекспиру это неважно, главное для него чудо и парадокс: два совершенно одинаковых (и совершенно разных) человека. Тайна личности.

3. Очень волновала проблема близнецов такого влюбленного в Шекспира писателя, как Торнтон Уайлдер, бывшего одним из двух, выжившим близнецом. Близнецы у него фигурируют в одной из историй «Моста короля Людовика Святого», и очень интересно, не напрямую, в сценарии, по которому снят фильм Хичкока «Тень сомнения». Это был первый фильм Хичкока, созданный в Америке в 1943 году. Сценарий написан по мотивам подлинного происшествия, но Уайлдер — писатель с символическим темпераментом; так что он из анекдота сделал притчу о добре (обычном, провинциальном) и о зле (романтическом, столичном, «интересном», с налетом дендизма). Добро, представленное образом юной отважной девушки, умницы Чарли Ньютон, и зло, представленное образом ее красавца дяди, коварного убийцы богатых вдов Чарли Оклея (Дубовый), поначалу друг в друге отражаются. Мы узнаем, что девушка названа Чарли в честь дяди, которого мать обожает (это ее младший брат). Ей даже мнится, что они с дядей как бы близнецы. Чарли верит в телепатию: то есть в то, что между ней и дядей имеется тайное взаимопонимание. Но в тот момент, когда девушка (ее играет прелестная Тереза Райт с ее неподражаемой птичьей походкой) начинает догадываться о том, кем на самом деле является дядя, мы вдруг, «случайно», узнаем, что зовут ее на самом деле не Чарли, а Шарлоттой. Добро и зло оказываются тезками только на первый взгляд. Вся история дальше о том, способны ли будут эти псевдоблизнецы отдалиться друг от друга, отказаться от призрачного родства.

4. Но самую, пожалуй, невероятную историю близнецов довелось мне услышать в жизни. Мы были с мужем в Эдинбурге и поехали навестить подругу по имени Люси, француженку, переехавшую жить в Шотландию. Она снимала коттедж с садом у моря, и мы пошли гулять по берегу, между песчаными залысинами, гладкими валунами и цветущими травами. От долгого хождения, перешагивания и перепрыгивания, от смотрения то вверх, то под ноги, то в нежную морскую даль, то в небеса мы совершенно опьянели и брели, то разделяясь, то догоняя друг друга, о чем-то бессмысленно переговариваясь, когда — не помню, к слову или просто так — подруга наша вдруг произнесла: «Я ведь даже не знаю, Люси я или нет». Как так? А вот как. Они с сестрой близнецы, а в детстве были до того похожи, что различить их не было возможности. Только по одежде. И вот годы спустя их мать рассказала им, как однажды оставила их обеих в кровати нагишом, а вернувшись, не знала, кто — кто, и решила, что будь что будет: пусть эта справа будет Люси, а та слева — другая. «Об одной мысли об этом, — сказала Люси, — у меня мороз по коже». И у меня. А почему? Ведь только и дела, что имя. Люси ли, нет ли, ведь я — это я, то есть она — она. Ан нет. Между «я» и «не я» — имя; залог, что не перепутают. Что меня за «не-меня» не выдадут. Что у меня мою жизнь не отнимут. Короче, от этого «даже не знаю, Люси ли я» веет экзистенциальной пустотой. Ладно еще они меня перепутали с не-мной; а коли я сама себя с не-собой перепутаю. Тут уже ужас онтологический. От близнеца через имя прямой путь к тени, к двойнику, к гаданию и прочей неприятной мистике и мантике, в которой, как известно, имя — элемент немаловажный.

Ольга Медведкова. Ф.И.О. Три тетради. — М.: НЛО, 2021

Понравился материал? Помоги сайту!