Живи быстро, умри старым

До вчерашнего дня Эдуард Лимонов был современником, вызывающим актуальные эмоции. Жизнь обрывается — биография остается. Теперь уже в масштабах истории большой русской литературы.

Эта литература, что неудивительно, не хотела принимать такой вклад, считала его недопустимым. Сартр посвятил Жене 600 пылающих страниц, когда тому было за 40. Примерно в том же возрасте Лимонов начал обрастать короткими разборами своей литературной работы. И все же оптика этих анализов — даже у доброжелательного и проницательного Александра Жолковского — была ироничной, уподобляющейся во многом объекту. Не дай бог кто порядочный подумает, что нарцисс и бесстыдник Лимонов, «ужасное дитя», лучше — вынужденный пасынок литературы, давшей миру Пушкина и Толстого, всерьез может занять место среди великих и признанных. Лимонова можно разбирать в контексте сознательной «графомании», «литературы персонажей», на что тогда же уничижительно указывал Наум Коржавин. Нельзя не вспомнить инвариантный анекдот Довлатова, как на конгрессе эмигрантской литературы 1983 года Коржавин семь минут проклинал Лимонова за аморализм, не уложился в регламент и воспользовался временем, которое ему предоставил сам Лимонов, с удовольствием слушавший, как его проклинают.

Литература персонажей — это то, что формалисты называли «сказом»: выраженная речевая манера, готовая обернуться манерностью, велеречивое, как у Лескова, или, напротив, косноязычное, как у Зощенко, многословие, частая избыточность, когда об одном и том же талдычат на многих страницах, действия нет, а мысль топчется и растворяется в мелочах. Сказовая тактика сквозит и в стихах, и в маргинальной биографии Хлебникова, вызывавшего у Лимонова безоговорочное восхищение. И так же неслучайна бесцеремонность его отзывов о шестидесятниках и литературе «третьей волны» эмиграции, наследующей, по ее собственному обольщению, Серебряному веку. Скорее, Лимонова вдохновляла ранняя советская литература — не столько ее стиль (за вычетом разве что хамского Маяковского), сколько ее стратегия разрыва с прошлым.

Лимонов бьет фамильную посуду и в сознательно косноязычной поэзии, и в макаронической прозе, которая своими заимствованными, калькированными, на ходу сочиненными словечками эмигранта-неудачника стремится не допустить ассоциаций с каким бы то ни было мейнстримом. Это могло выглядеть смешно. С годами и в особенности с уходом в политику это все больше походило на фарс. И все же следование максиме «Я всегда буду против» неизменно было на первом месте. В том числе когда Лимонов окончательно сделался «за» — то есть когда государство удачно присвоило и адаптировало дискурс Лимонова начала 1990-х. Ведь и Егор Летов, ревмя ревевший тогда, что он против, и по этой причине примкнувший к «национал-большевикам», так часто садился в лужу, подменяя понятия с оголтелой наивностью. Чистая энергия отрицания других и утверждения себя не считается с правилами игры и пренебрегает здравым смыслом. Книги издательства «Глагол», разом сделавшие Лимонова фактом литературной современности первых лет после СССР, также саркастически совпали по времени с его красно-коричневым поворотом. И это только добавляло остроты, будоражило воображение.

Эдуард Вениаминович Савенко, сын офицера из органов, мелкая шпана Салтовского поселка на окраине Харькова, в молодости доросшая до модного портного, умевшего шить клеша, только за счет этой энергии совершил несколько революций в русской прозе и сконструировал биографию, по которой не напрасно написан французский роман, переведенный на 20 языков. Именно эта энергия отрицания, вдохновленная радикальной нелепостью футуристического бунта, в 1979 году взломала код русской прозы. Речь не только о буквализме глубокой пенетрации и не только о том, что этот язык может быть gay friendly. Важны именно эти иностранные слова, их свободная, пусть и немного демонстративная, мешанина с русскими. Лимоновский Эдичка говорит как удобно, а не как грамотно — многие вещи по-русски не скажешь толком, так чего же мучиться. Достаточно, чтобы тебя поняли. Русский язык в этом смысле уподобляется глобальному английскому, для которого важна прагматика контекста, а не репрессивная правильность. Не зря «граммар-наци» в эмигрантских изданиях обличали провинциальную страсть Лимонова к словам, которых «нет в русском языке». Им не могло прийти в голову, что это противоположный симптом, и они там теперь есть.

Энергия отрицания заставляла вполне живого и настоящего апатрида Лимонова жить в нью-йоркском отеле на кастрюлю супа в неделю, писать о вреде капитализма или погружаться в брод парижских улиц, совершив петлю через Атлантику. В «Дневнике неудачника», в чьем неопрятном мусоре трудно разглядеть дальнейшую реформу языка, она тем не менее продолжается. Лимонов сталкивает контрастные переживания и стили, темную телесность и духовную жажду, апеллируя к манере, которую строил и сам же разрушал парижский американец Генри Миллер. Здесь нет модернистской глубины Миллера — времена в литературе иные. Зато много злой — хотя в основном направленной на себя — иронии, превосходно переданного отчаяния неудачника, одиночества, безнадежности. «Кто это стучится в дверь? Да так себе, проходимец, писателишка. Эди Лимонов — пиздюк тридцати четырех лет. Созданье божье. Креатура. “Да так, еще один русский!” — сказал большой любитель черешен Миша Барышников, когда его спросили, кто это. Мне это определение понравилось. Я и есть еще один русский». Если кому Лимонов и близок среди писателей XIX века, так разве что Достоевскому с его бесконечной пародийностью, иронией и неряшливым языком. Пусть даже отчаяние парии заставляло его бравировать своими симпатиями к Чернышевскому, которому бы пришлось в эпоху Лимонова стать концептуалистом.

Возможно, энергия отрицания всегда была энергией заблуждения. Но это ничего не меняет. Лимонов, как Розанов, сознательно сводил литературу — да и в целом письмо как инстинкт культуры — к набору сексуальных метафор и занимался их реализацией, чтобы растормошить интеллигентскую стыдливость. Одним из примечательных литературных alter ego Эдуарда Вениаминовича был Оскар Худзински, герой романа «Палач» (1986), так же, как Лимонов-эмигрант, носивший хаки, готовивший на тесной кухне свой славянский суп, желавший девчонок на фоне отсутствия денег, что представлялось ему аналогом импотенции. «Импотент Оскар взял свой член, и понес его уверенно, и вставил его в задохнувшуюся от радости Эльжбету. Она, грязное животное, тотчас определила, что это Его Величество Оскаров Хуй, а не свечка, хотя глаза у нее в этот момент были закрыты. В ту пасхальную ночь восемь раз кончил Оскар в свою девочку, понимая, какая она хорошая девочка, какая она отвратительная блядь и как сладко ему, Оскару, ебать Эльжбету именно в день Пасхи, священный день его верующих родителей». В этом, несомненно, ритуальном совокуплении — позднее созревание и расставание с прошлым, ярость бунта и распахнутая нежность, прикрытая бахвальством. И знание, что навстречу и вслед будет раздаваться оглушительный свист.

Дожив до 77, Лимонов поддержал еще одну неожиданную традицию. Сколько бы его ни высмеивали, сколько бы ни обличали его опереточную крутизну, он и вправду завел детей, разменяв седьмой десяток, до почтенного возраста выпивал и был поджарым, как известный фотограф Эдвард Майбридж, скандализировавший общественность конца XIX века тем, что снимался для своих альбомов голым в возрасте 70 лет. Подобно Берроузу и упомянутому Жене, он жил, не оглядываясь, и прожил долго, опровергая статистику. Не все герои, рифмующиеся с героином и пьющие литр красного на завтрак, сжигают себя в юном возрасте, оставляя дымный шлейф легенды. Покойный Лемми Килмистер из легендарной группы Motorhead отказался от ежедневной бутылки Jack Daniel's в 68. Страшно подумать, сколько бы он протянул, случись это, например, в 45. От Лимонова, честно сказать, можно было ждать большего. Хотя и жаль последних лет, когда он запутался окончательно и уже ничего не мог изменить. Но сейчас это больше не имеет никакого значения.

Понравился материал? Помоги сайту!