Под сенью трепетной осенних хладных крыл

«Под сенью трепетной осенних хладных крыл» в собственном поместье в северо-восточном американском штате Коннектикут встречает свою восемьдесят пятую осень лендлорд — а также писатель, издатель, сочинитель и исполнитель антисоветских и лагерных песенок, хулиган, матерщинник, гастроном, гурман, собутыльник и алкоголик в хронической завязке — Иосиф Алешковский. Для друзей-приятелей и миллионов почитателей по обе стороны Атлантического океана — просто Юз.

Итак, начнем, благословясь.
Лет сто тому назад…

Александр Галич

…по слабо освещенным мерцанием газовых рожков улицам ночного Лондона пронеслась запряженная четверкой вороных черная карета с надписью «БЕЛЫЙ ХЛЕБ».

Традиционная затравка для любого советского тюремно-лагерного рóмана «из ихней жизни»

Ну, сто не сто, а восемьдесят пять лет назад, 21 сентября 1929 года, в городе Красноярске, раскинувшемся на берегах великой сибирской реки Енисей, родился человек, ныне пребывающий в статусе Живого Классика изящной (а местами и не вполне) словесности российской. Потому как достижения его на сем славном поприще увенчаны к настоящему моменту не только тремя многотомными собраниями сочинений, изданными на исторической его родине изрядными тиражами, но и двумя компакт-дисками с замечательными — изумительными, восхитительными и прекрасными — иронично-сатирическими песенками. Две из которых — «Песня о Сталине» и «Окурочек» — давным-давно пребывают в статусе народных.

Сразу хочу предупредить уважаемых читателей этого текста: он весьма субъективный, во-первых, и довольно однобокий — во-вторых. Поскольку в нем почти не будет затрагиваться главная творческая ипостась Юза Алешковского — яркого и крупного писателя, занимающего в российской литературе свое, одному ему по праву положенное, особенное место. Зато будет довольно много и подробно рассказано о другой его ипостаси — автора-сочинителя и исполнителя этих самых песенок.

Отчего так? Да оттого хотя бы, что об Алешковском-прозаике и уже писали, и наверняка будут писать еще многие, тогда как о нем как о поэте и барде (хотя это понятие к нему применимо не вполне) — вряд ли. Поскольку в глазах подавляющего большинства известных мне литературоведов Алешковский-прозаик Алешковского-поэта перевешивает, и весьма. По мне же, этакий подход не только не оправдан, но и совершенно несправедлив — тем более, чем чаще попадаются на глаза обороты вроде «тот самый Алешковский, который еще сочиняет песенки…» Увидев этакое, мне неизменно всякий раз хочется проворчать: «Знали бы вы, ребята, что это за песенки… А коли не знаете — так и не говорите».

И правильно. Потому как вот я вам об этом и расскажу.

***

О первых двадцати годах жизни Юза Алешковского проще всего сказать его собственными словами:

«Я был весельчаком, бездельником, лентяем, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, футболистом, чревоугодником, хотя часто помогал матери по дому, страстно интересовался тайнами деторождения, отношения полов, устройства Вселенной, происхождения видов растений, животных и социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Дюма, Жюль Верна и Майн Рида. Я даже успел поработать полгода на заводе, но школу кончить и вуз так и не успел, о чем нисколько не печалюсь».

Подлинная жизнь Алешковского в Советском Союзе началась в 1950 году, когда он схлопотал свой первый (зарекаться в этом деле никогда не следует) лагерный срок. Детский — четыре года общего режима. Никакой политики. Чисто, как выражаются блатные, бытовуха: матрос советского Военно-морского флота Алешковский намылился в самоход и, накирявшись какой-то табуретовки, от окружающей его непроходимой скуки не придумал ничего более оригинального, как угнать казенную легковушку, а потом вступить в драку с настигшим его военным патрулем. Ну и припух — сначала на нарах в комендатуре, затем в тюряге, а после уж и в бараке лагерном.

***

Угодив в ГУЛАГ, 20-летний матрос Алешковский быстро убедился в том, что неведомая ему еще в ту пору философская максима «всюду жизнь» работает не только по ту, но и по эту сторону столбов с колючкой и вышек с «попками»-вертухаями. Причем по сторону эту, на которой оказался и он сам, она проявляется порой с гораздо большей отчетливостью и наглядностью, чем об этом можно было догадываться, не видя сего своими собственными глазами. Глаз у бывшего матроса был острый, слух — чуткий, а котелок варил дай бог каждому. И еще его тянуло, прямо-таки неудержимо тянуло к творчеству. К любому, которое в лагере не запрещено.

Алешковский обратил внимание на то, что, несмотря на голодуху, холодрыгу, хроническую усталость от каторжной работы и сопутствующие всем этим «прелестям» неизбывные мрачные мысли, в бараках зэки часто пели. Пели песни самые разные — и блатные, воровские, и старинные, народные, и каторжные, и городские романсы, и разную «дивную цыганщину». Наслушавшись от других, только начавший тянуть срок Алешковский испытал желание попробовать в песенном ремесле и свои силы:

«Помню, мне и самому захотелось сочинить что-нибудь такое пронзительно-заунывное, что-нибудь такое освобождающее — если и не от решетки, колючей проволоки и конвоя, то — от адской тоски по Москве, по свободе, по любви… по вольной, одним словом, жизни. Хотелось как-то поэтически выразить душевный, да и социальный, мой опыт, опыт двадцатилетнего человека, выросшего на улице во время войны, убегавшего пару раз из дома, беспризорничавшего, воровавшего, бывало, очень рано ставшего типом самостоятельным, ненавидевшего советскую школу, ишачившего немного на заводах и так далее.

Я и сочинил — в уме, по дороге на каменный карьер, — а потом пропел лагерной “братве” первую в своей жизни песню:

За дождями дожди, за дождями дожди,
А потом — холода да морозы.
Зябко стынут поля, зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы…»

А как только пропел — стал ждать реакции слушателей. Она последовала незамедлительно:

«Ух и тишина была в бараке! Елки зеленые! Ух и укалякивали меня петь эту сентиментальную, непонятно подо что неумело стилизованную песенку — во второй, в третий, в четвертый раз!.. А когда я уже не в силах был выть да еще и доказывать злобным скептикам и завистникам, что это и музыку я самолично заделал, и до слов допер своими собственными мозгами, — тогда подошел ко мне один из паханов, лет двадцать уже сидевший в лагерях, поднес полкружки чифира — густого, как какао, — и, устало этак глядя на меня стальным своим вождистским взором, сказал:

— Пой, птичка, пой… пока с ветки не свалишься».

Крещение чифиром в лагерном бараке — конечно, церемония, мало похожая на вручение какого-нибудь Гран-при на песенном конкурсе социалистических стран в польском городе Сопоте. Но это поднесение на истинной шкале ценностей — согласно тому самому пресловутому «гамбургскому счету» — находится неизмеримо выше, нежели все те дурацкие мульки, цацки и статуэтки, которые до сих пор друг другу всучивают и друг на друга навешивают советские попсовики-затейники.

И они это знают.

***

Пока Алешковский вынужденно пребывал за колючей проволокой в окружении блатных, придурков, бригадиров, кумов и вертухаев, он пробовал свои силы не только в сочинительстве сентиментальных песенок, но и в мастерстве романиста — элитной лагерной профессии, позволяющей овладевшему ею в совершенстве зэку существовать чуть лучше прочих, не обладающих умением ставить в устной речи правильные слова в правильном порядке.

У Варлама Шаламова есть специально о таком человеке написанный рассказ. Называется «Заклинатель змей». Там зэк из самых простых, по лагерной табели о рангах — из «мужиков», то есть из числа заключенных, не имеющих к воровской «элите» никакого отношения, — меняет свое положение в бараке в лучшую сторону тем, что ночь напролет пересказывает местному пахану Сенечке содержание романа не то Дюма, не то Диккенса. За что и получает место не возле параши, как было ему указано блатными изначально, а на теплых нарах рядом с ними, да еще и миску супчика в придачу. Этому зэку повезло, поскольку он был, во-первых, из числа людей образованных, а во-вторых, обладал хорошей памятью и мог с легкостью пересказывать сюжеты когда-то им прочитанных книг. Бывший матрос Алешковский был человеком необразованным, но до знаний, в первую очередь до книг, неимоверно жадным. На память он не жаловался, так что, обладая врожденной наглостью и пронырливостью, предложил барачным авторитетам свои услуги в качестве романиста.

Ритуал тисканья рóмана — особенный. В нем существуют свои понятия о том, как надо и как не надо тискать (то есть рассказывать). Например, если история «из ихней жизни», то есть пересказ какого-нибудь переведенного на русский сочинения иностранного автора, в обязательном порядке должна была начинаться кодовой фразой, вынесенной мною в один из эпиграфов к настоящему тексту (а уж что там в ней дальше происходило — зависело исключительно от изворотливости и мастерства самого тискальщика), то сюжет «из жизни нашенской», то бишь российской, должен был соответствовать двум непременным условиям. Во-первых, действие должно было происходить обязательно до 1917 года (то есть до захвата власти в стране большевиками), а во-вторых, вступление-затравку требовалось непременно излагать в стихотворной форме. Зэк-тискальщик — в данном случае баклан (то есть хулиган) Алешковский — устраивался на почетном месте (обычно на пуховой подушке на верхних нарах) и, приняв максимально соответствующий важности момента вид, провозглашал:

Начинаем веселиться!
Начинаем песни петь!
Для начала разрешите
На х*й валенок надеть!

Алешковскому разрешали. Причем не только надеть, но и повесить. И не валенок, а лапшу. Которую соловьем разливавшийся на барачных нарах бывший матрос развешивал на ушах своих благодарных блатных слушателей с превеликим удовольствием. Должно быть, он уже тогда догадывался — чем именно станет заниматься на воле.

***

Выйдя из лагеря — не по концу срока, но по печально знаменитой Ворошиловской амнистии, объявленной в Советском Союзе в марте 1953 года по случаю безвременной кончины Генералиссимуса, — Алешковский оказался на самом социальном дне. Он был — никто, ничто и без пальто. Да и какое у него могло быть пальто, если из лагерных ворот он вышел в гулаговской телогрейке, а вошел в тюремные двери в матросском бушлате…

Первые годы по ту сторону Малой зоны были трудными. Юз пошел работать шофером. Работа была тяжелая, денег хватало разве что на то, чтобы не протянуть с голодухи ноги. Обитал в гнусной совдеповской коммуналке — из тех, где соседи запирают друг от друга свои кастрюли навесными замками, чтобы кому-нибудь не пришла в голову оригинальная мысль сыпануть в оставленный без рачительного присмотра борщ стакан соли или пригоршню битого стекла. Не говоря уже об искушении не терпеть в очереди перед прочно занятым каким-то засранцем сортиром. Но Алешковского все это никоим образом не доставало. Днем он вкалывал за вольную пайку, вечерами сочинял стишки, ночами, борясь с погаными глушилками, пытался слушать — на трофейном ламповом «Телефункене» — передачи иностранных радиостанций на русском языке. В его авантюрной натуре доминировали две мощные силы — врожденный холерический темперамент и неистребимое, прямо-таки сверхъестественное, жизнелюбие. Что сам он, предаваясь воспоминаниям об этих не самых приятных для себя временах, неизменно признает:

«Жизнелюбив, откровенно говоря, я был настолько, что благодарственно славословил Господа Бога за существование в немыслимо скверной атмосфере тотальной советской чернухи. Я радовался бытию, получая копейки за кручение шоферской баранки, пробовал кропать тексты эстрадных песенок, считал большой своей удачей, что однажды схлопотал — ни за хрен, поверьте, — не пару лет, а всего пятнадцать суток».

Чаще всего автором «Товарища Сталина» считали Владимира Высоцкого.

Насчет текстов эстрадных песенок. Да, был такой грех. Пытаясь пролезть в советскую литературу, Алешковский, чей бэкграунд не давал испытывать на сей счет ни малейших, даже самых призрачных, надежд, раскинув мозгами, довольно быстро понял, что бить надо в такую точку, которая является самой для этого уязвимой. А какие места в советской литературе были самыми уязвимыми для сомнительных дебютантов? Переводческая стезя и детское чтиво. Там и идеологический контроль был слабее, да и цензура лютовала не так свирепо, как во взрослой литературе. Языками, за исключением русского и русского матерного, Алешковский не владел, так что ничего ему не оставалось, как протыриваться на поприще детского писателя. Начав сочинять рассказики для младшего и среднего школьного возраста, он заодно пробовал писать и песенные тексты — в расчете на непритязательную советскую эстраду, где такие рифмы, как «слезы — березы» или «синеву — Москву», не только не считались проявлением у использующего их сочинителя графомании в клинической ее стадии, но напротив — воспринимались матерыми халтурщиками, поэтами-песенниками как нечто само собою разумеющееся. Каждая строчка подобной дряни стоила по пять рублей. А бутылка водки типа «Московская особая» — как все читатели, надеюсь, помнят — два восемьдесят семь. Так что если взять да и сочинить песенку из четырех куплетов по четыре строчки в каждом, да еще и с тремя припевами по четыре… нет, лучше по шесть… то это будет… это будет…

Примерно так рассуждал и Юз Алешковский. Но — только до тех пор, пока не угораздило его снова угодить за решетку. Правда, всего на пятнадцать суток, но ведь нары — они везде одинаковые. Но именно там на него снизошло озарение:

«И вот валяюсь на нарах в Бутырках. Вдруг слышу — по камерному радио — голос прелестной Нины Дорды:

Легким морозцем пронизан,
Воздух вдали серебрится.
Синие сумерки скоро
Все окунут в синеву-у-у…
И красотою мой город
В мире с другим не сравнится.
Сумерки голубем сизым
Тихо влетают в Москву-у-у…

Я заорал:

— Эй, братцы! Это моя песня!

— Да пош-ш-шел ты-ы! — душевно ответили “братцы”-хулиганы».

Что было делать посаженному в тюрягу поэту, столкнувшись со столь беспардонно выраженным недоверием? Только одно — посрамить скептиков наглядно. Чем Алешковский и не преминул воспользоваться:

«Тогда я раздухарился. Мне пришлось устроить концертик и прогорланить, аккомпанируя ладонями по нарам, весь свой скудный в те времена репертуар. Пел “За дождями дожди…”, пел “Песню о Свободе”, еще какие-то…

Успех, конечно, был потрясный. Но — странное дело: мне, человеку, и по сей день совершенно легкомысленному, какой-то голос строго прошептал: “С эстрадной халтурой завязывай! Понял, козел?”

Не знаю почему, но, к счастью, дошло до меня внушение свыше, дошло. В жизни своей не тиснул я больше ни одной халтурной песенной строчки. Клянусь — ни одной!»

С халтурой было покончено. На очереди была нетленка.

***

В 1959 году Юз Алешковский сочинил самую свою известную, получившую широчайшее распространение в не чуждых песенного досуга советских массах песню, которую многие тысячи безымянных ее исполнителей называют обычно по первой строчке — «Товарищ Сталин, вы большой ученый». Авторское название немного лаконичнее — «Песня о Сталине». Что же до того, как так вышло, что в довольно короткий срок (не лагерный) песня стала поистине всенародно любимой, то лучший источник, чем сам автор, представить невозможно.

Четверть века спустя, давая интервью американскому слависту, профессору Джону Глэду, Алешковский так ответил на его вопрос о том, как он расценивает неожиданно свалившуюся на него известность в качестве автора советской народной песни:

«Для меня это было совершенно неожиданно, потому что написал я ее и пропел для себя в одиночестве и не рассчитывал ни на какой успех. А когда я видел реакцию слушателей (я ее уже пел), меня это удивляло. У меня и в мыслях не было стать, скажем, бардом. Каковым я, в общем-то, и не стал... вовремя остановился. А потом уже доходили слухи из разных концов страны, что ее — поют. <…> Я однажды слышал ее в исполнении Володи Высоцкого, царство ему небесное… Она действительно стала шлягером, что мне было лестно, поскольку <…> я уловил какое-то общелюдское настроение советских граждан и как-то выразил то, что чувствовали они».

Как только «Песня о Сталине» пошла в народ, в народе мгновенно возникли версии о том, кто является подлинным ее автором. Как следствие, появились и распространились всевозможные версии, неизменно категоричные, всегда взаимоисключающие, порой совершенно абсурдные, а то и фантастические. Чаще всего автором «Товарища Сталина» считали Владимира Высоцкого. Тем более что к тому имелись весомые основания: Высоцкий эту песню исполнял. Правда, без указания на то, что автор — он. Высоцкий никогда не приписывал авторство исполняемых им чужих песен себе. Выступая в узком кругу друзей-приятелей-поклонников-собутыльников, он или обходил этот момент молчанием, или прямо так и говорил: «Песня — народная».

Что касается исполнения им песни Алешковского про корифея всех наук и Отца Народа, то эта запись широко известна, и любой интересующийся может с нею ознакомиться — прежде всего для того, чтобы понять, насколько сильно то, что поет Высоцкий, отличается от того, что пел Алешковский.

Юз Алешковский имеет такую особенность — время от времени редактировать свои песенки в соответствии с меняющейся геополитической обстановкой в мире.

Канонический вариант «Песни о Сталине» — в том виде, в каком он известен ныне по записи на диске «Окурочек» (о котором разговор впереди), — состоит из одиннадцати куплетов по четыре строки в каждом. Начинается она словами «Товарищ Сталин, вы большой ученый, / в языкознаньи знаете вы толк…» и заканчивается «Я верю: будет чугуна и стали / на душу населения вполне!». Вариант, исполнявшийся Высоцким, во-первых, гораздо короче (в нем куплетов не одиннадцать, а только семь), во-вторых, отличается от авторского наличием существеннейших разночтений, а в-третьих, Высоцкий отчего-то — вероятно, для придания сочинению большей трагичности, — когда поет, постоянно повторяет третьи и четвертые строки каждого куплета дважды. В числе куплетов, Высоцким не исполняемых, в частности, важнейший, предпоследний — про то, как «перед тем, как навсегда скончаться» контрик-марксист сначала завещает другим таким же прекраснодушным идиотам написать товарищу Сталину, чтобы тот в «евонном деле разобрался» (поскольку он «как оказалось, ни при чем»), потом вскрикивает в предсмертной агонии: «Сталин — голова!» — и уже только после этого отдает дьяволу свою марксистскую душу.

Почему Высоцкий исполнял песню Алешковского именно так, как он ее исполнял, — вопрос открытый, да он и не является темой данного исследования. Вероятнее всего, потому что однажды пущенное «в народ» произведение от множества перепевок частично утратило сходство с оригиналом и зажило «на просторах Родины чудесной» (как гласили строчки из советского поэта-графомана сталиниста Суркова, изначально присобаченные Алешковским к своему сочинению в качестве эпиграфа) своей собственной, никому уже более не подчиняющейся жизнью.

Однако тема установления подлинного авторства «Песни о Сталине» упорным приписыванием его Владимиру Высоцкому отнюдь не исчерпывалась. Поскольку дело происходило в России, то главным в процессе было совсем не то, кто именно эту песню сочинил, но — кто именно ни при каких обстоятельствах сделать этого не мог, а следовательно, и не имел права на это претендовать, тем более стучать себя кулаком в грудь (или ладонями по нарам) и кричать на всю камеру: «Братцы! Это ж моя песня!»

Юза Алешковского эти потуги забавляли до чрезвычайности. И реагировал он на них так, как и подобает человеку, ставшему автором песни народной, — то есть со снисходительной иронией:

«Мне много раз приходилось сталкиваться или с дружественным удивлением, или с враждебным недоверием — насчет того, что это я — автор “Песни о Сталине”, ставшей знаменитой совершенно для меня самого неожиданно. Если бы я был личностью тщеславной и крайне честолюбивой — как некоторые из моих коллег-литераторов, — я бы с пеной на губах отстаивал свое авторство. Я, поверьте, никогда этого не делал. Это ни к чему. Лучший авторский гонорар за сочинение — влюбленность в него, в безымянное, сердец человеческих. А мысль получить какие-то бабки за свои песенки мне вообще никогда не приходила в голову. Какие там бабки?! Лишь бы не загребли “за распевание в публичных местах” всяких вольнолюбивых, сатирических и иронических песенок… Зато — как я счастлив был, когда малознакомые люди ставили бутылку и просили не только пить, но и — петь!»

Люди и ставили, и наливали. И просили. Когда в компании случалась гитара и обнаруживался умеющий на ней тренькать человек, Алешковский пел в сопровождении этого аккомпаниатора. Если гитары не обнаруживалось — аккомпанировал себе сам, отбивая ритм ладонями по любой твердой поверхности (чаще всего по столу), а то и по собственным коленям. Случалось, тряс в воздухе парой полупустых спичечных коробков, заменявших маракасы. Отсутствие навыков игры на музыкальных инструментах никоим образом его не тормозило. Он вообще был без тормозов — во всех смыслах этого емкого российского понятия.

***

Кстати, о вариантах и разночтениях.

Лет тридцать тому довелось мне какое-то время пребывать в дачной местности неподалеку от железнодорожной станции Серебрянка, что на перегоне Луга — Псков. Ныне это поселок Серебрянский Санкт-Петербургской губернии.

Так вот тамошние диссидентствующие алкаши в станционном буфете, помнится, распевали «Товарища Сталина», меняя слова на свой, явно им более сообразный, лад, и в четвертой строке первого куплета вместо авторского «И мне товарищ — серый брянский волк» неизменно горланили «серебрянский волк». Тем самым меняя его, волка, прописку, то бишь географическую принадлежность. По-видимому, им это казалось верхом местечкового остроумия. А может, такая редакция всенародного шлягера была вызвана угаром местного же патриотизма.

Но что запомнилось мне еще: тот же безымянный исполнитель из серебрянского буфета поменял в тексте песни Алешковского еще одно слово — в последней строке третьего куплета. И вместо канонического «Мы верили вам так, товарищ Сталин, / как, может быть, не верили себе» — пел: «…как никогда не верили себе».

Эта небольшая замена, никоим образом не искажающая песенную основу, представляется мне, однако же, вполне логичной. Поскольку точное слово «никогда» в контексте песенного повествования гораздо более оправданно, нежели расплывчатое выражение «может быть». В самом деле, представьте ситуацию: какой-то непонятный зэк, у которого не то что имени-фамилии нет, так еще и неизвестно, за что он сидит (поскольку и сам он об этом не знает), обращается к самому Генералиссимусу и Отцу Народа откуда-то из бескрайней гулаговской тьмы. И не просто так обращается, а с издевательскими поздравлениями и пожеланиями «дымить» (то есть жить, коптить небо) еще «хоть тыщу лет» — и при этом имеет наглость распинаться не только от своего неведомого имени, но и от имени такой же, как он, лагерной пыли. И о чем, подлец этакий, распинается: что они и в чужих грехах «с ходу соглашались», и по этапу брели «навстречу злой судьбе» — и при этом имели наглость верить ему, быть может, не так, как они верили себе!..

Воистину нет предела хамству советского человечка. Равно как и сноровке его в приспосабливании чужого для собственных нужд.

***

Начав с конца 1950-х публиковать рассказики для младшего и среднего школьного возраста в детских журнальчиках, в 1964-м Алешковский смог наконец распрощаться с опостылевшей шоферской баранкой и перейти на положение профессионального литератора. Для бывшего «морячка-хулигана» и «коммунального пьяницы-дебошира» это был гигантский прогресс.

В 1964 году московское издательство «Детская литература» выпустило первую его детскую книжку — сборник рассказов «Два билета на электричку». Тираж был для тех времен стандартный — стотысячный. Как следствие, у новоявленного детского писателя с не вполне привычным для редакторского уха именем (на обложке первой книги Алешковского после «Юз» стоит жирная точка) появились деньги. На протяжении последующих десяти лет то же издательство осчастливило своих читателей еще тремя его книгами: сборником из повести и рассказов «Черно-бурая лиса» (1967) и дилогией из повестей «Кыш, Двапортфеля и целая неделя» (1970) и «Кыш и я в Крыму» (1975). Тиражи были стабильно высокими, причем последняя, четвертая, книга вышла уже не стотысячным, а в полтора раза большим. Кроме того, Алешковский успешно подвизался и в киноиндустрии, и на телевидении — как сценарист.

Таким образом, к середине 1970-х его положение в советской литературе формально устаканилось и статус был определен: популярный детский писатель и сценарист. Но это было то, что было видно на поверхности советского болота. Под слоем ряски скрывалась совсем иная творческая ипостась. Та самая, которая в конечном счете привела его туда, где он сейчас и находится.

***

Скрытая от глаз заинтересованной общественности и представителей «соответствующих организаций» жизнь Алешковского 1960—70-х годов состояла в сочинении и распространении сатирических антисоветских песенок и не менее, если не более, сатирических и уж точно гораздо более антисоветских прозаических сочинений.

С песенками обстояло просто. Всякий раз, как только в Советском Союзе или в окружающем его мире происходила какая-нибудь политическая катавасия, вызывающая в стране его обитания общественный резонанс и кухонные пересуды, Алешковский мгновенно отзывался на нее новой песенкой.

В июне 1963 года в Великобритании разразился чудовищный сексуально-политический скандал, вошедший в историю под названием «Дело Профьюмо». (Суть скандала: министр обороны Соединенного Королевства Джон Деннис Профьюмо имел неосторожность пользоваться услугами юной фотомодели-проститутки Кристины Килер, а та параллельно с министром состояла в сексуальных отношениях с советским дипломатом-гэрэушником Евгением Ивановым, действовавшим в Лондоне под «крышей» военно-морского атташе советского посольства; ребята из «Аквариума» взяли любвеобильного Профьюмо в разработку и едва его не вербанули, да дело в самый последний момент сорвалось.) Узнав подоплеку этой пикантной истории из передач зарубежных радиостанций (советские СМИ хранили о творящемся в Лондоне беспределе гробовое молчание), Алешковский откликнулся на нее «Песней о майоре Пронине»:

Лондон — милый городок.
Там туман и холодок.
А Профьюмо, министр военный,
Слабым был на передок…

В октябре 1964-го, организовав заговор, подельники из Политбюро ЦК КПСС схавали своего главаря — Никиту Хрущева. Никиту Сергеевича обвинили в неведомом советскому народу «волюнтаризме», сместили со всех постов и отправили под домашний арест, чтобы не путался больше под ногами, а на его место посадили Леонида Брежнева. Разумеется, Алешковский не мог остаться равнодушным к происходящему на его глазах историческому процессу и отреагировал сочинением «Песни о Никите»:

Из вида не теряя главной цели,
Суровой правде мы глядим в лицо:
Никита оказался пустомелей,
Истории вертевшей колесо…

В марте 1967 года из СССР бежала в США дочь самого Генералиссимуса — Светлана Аллилуева-Сталина. Скандал разразился ну просто грандиозный. Такой, которого никто и вообразить себе не мог. Для Алешковского настала золотая пора — и он не замедлил этой возможностью воспользоваться. О чем со всей очевидностью свидетельствует посвященная мадам Лане Питерс (под таким именем Аллилуева стала проживать в Америке) песенка под названием «Семеечка»:

Это было давно.
Еще жили с евреями в мире
все арабы. И Насер
не закрыл для прохода Суэц...
А в Кремле, в однокомнатной
скромной квартире,
со Светланкою в куклы
играл самый скромный на свете отец…

Далее в этой жуткой песне повествуется о том, как игравший с маленькой Светланкой отец внезапно оказался вовсе и не отцом, а су… то есть его двойником — загримированным под Сталина гримером же из Малого театра Лейбовичем; как девочка, разоблачив подлый обман, горько плакала, прижавшись к груди «секретного народного артиста», а в это время ее отец, из-за пазухи вынув «вороненый наган-парабеллум», на почве кавказской ревности пристрелил ее мать — свою жену Надежду Аллилуеву. И делается полный глубокомысленной морали вывод:

Ну, скажу я вам, братцы,
подобной семеечки
не имели ни Петр,
ни Грозный, кровавый диктатор Иван...

Сочиняя рифмованную «антисоветчину», авторства своего Алешковский ни от кого не скрывал. Но посадить его за сочинение таких вот преисполненных ироничного сарказма (или саркастической иронии) песенок было все же довольно затруднительно. Поскольку публично он их нигде не исполнял, «за бугром» не печатал и вообще — числился хотя элементом и сомнительным, но проходил все же не по разряду «явных антисоветчиков» типа Солженицына, но по разряду писателей детских (то есть неопасных) и изрядно пьющих. К тому же, поскольку партия и правительство после осуждения «культа личности» взяли курс на «дальнейшую демократизацию» советского общества, за анекдоты — хотя бы даже и в песенной форме — сажать было как-то неудобно. Литератор Алешковский прекрасно это понимал и в силу присущего ему природного авантюризма и бесшабашности, горланя свои «крамольные» песенки на московских кухнях, только тем и занимался, что испытывал терпение «органов».

Но параллельно уже приступал к главному делу своей жизни — написанию взрослой прозы.

***

Закончив читать, Андропов снял очки в тонкой золотой оправе и, массируя пальцами слезящиеся глаза, пробормотал: «Ну, знаете ли... Это же — распад. Полный распад. И кто же этакое сочиняет?» «Да есть один… еврей», — угодливо ответил референт, выделяя последнее слово специфической лубянской интонацией. И замер в вопросительном ожидании.

Андропов поморщился. Он терпеть не мог, когда ему намекали о его собственном происхождении. Особенно в столь вульгарной форме.

Председатель КГБ СССР протер запотевшие от возмущения линзы платочком и снова надел очки. Затем он сложил ворох машинописных листочков (это была самиздатская копия «Николая Николаевича») в аккуратную стопку, отвинтил колпачок ручки и написал на первом из них своим четким, так хорошо знакомым референту почерком: «Т. Бобкову. Разобраться и доложить».

И, чуть отступив, поставил дату и расписался.

***

Примерно так — в беллетризованном à la Игорь Бунич виде — выглядит широко распространившаяся в московских диссидентских кругах в конце 1970-х годов версия о подлинных причинах эмиграции Юза Алешковского из Советского Союза.

Не знаю, насколько она соответствует действительности и соответствует ли сколько-нибудь вообще, но факт остается фактом: после того как сочиненные им «антисоветские пасквили» — повести «Николай Николаевич» и «Маскировка», а также мини-роман «Кенгуру» получили широчайшее распространение в самиздате, Лубянка обратила на их автора свое пристальное внимание. И могущественный генерал Филипп Бобков, начальник Пятого (идеологического) Главного управления КГБ, передал Алешковскому ультиматум такого примерно содержания: «Уважаемый, вы нам надоели. Так что выбирайте: или вы поедете на Запад за счет вашего “Сохнута” — или вы поедете на Восток. Но — уже за наш счет».

Алешковский, заканчивавший в этот момент свой новый роман с безальтернативным сюжетом — «Рука (Повествование палача)», выбрал первый вариант.

Но он был бы не он, если бы позволил себе свалить из Совдепии по-тихому, не хлопнув на прощанье дверью.

Тем более что случай для этого представился поистине уникальный. И связан он был с самой первой публикацией песенных текстов Алешковского в печати.

***

Публикация случилась, как это ни странно, не на Западе, но именно на родине их автора. В легендарном литературном альманахе «Метрóполь», собранном в 1978 году группой московских писателей во главе с Василием Аксеновым с целью объединить две советские литературы — официальную и неофициальную — и тем самым попробовать пробить для второй путь в читательские массы через частокол советской цензуры. Затевая свое сомнительное предприятие, составители «Метрóполя» надеялись, что имена его официально узаконенных в писательском статусе участников — Аксенова, Битова, Искандера, Вознесенского и других — помогут их малоизвестным коллегам по перу обрести собственное место в писательском сообществе; читателям же альманах подарит возможность ознакомиться с прежде им неведомыми талантливыми произведениями — прозой, эссеистикой, поэзией.

Благородная затея обернулась чудовищной силы скандалом. В январе 1979-го, когда Алешковский уже упаковывал свой чемодан, готовясь стать перемещенным через контрольно-следовую полосу лицом, устроители «Метрóполя» передали готовый альманах на рассмотрение начальства Союза писателей.

Начальство незамедлительно передало полученный фолиант на Лубянку. Лубянка сначала вздрогнула, а затем содрогнулась. Это была не просто мелкая идеологическая диверсия — это было выступление открытое, целенаправленное и с далеко идущими последствиями. Это был натуральный бунт на корабле. И бунт этот надлежало гасить. Причем гасить без промедления.

История погрома — «панического разгрома», как удачно выразился один из соредакторов альманаха Виктор Ерофеев, — хорошо известна, и нет надобности лишний раз ее пересказывать. Я упоминаю о «деле “Метрóполя”» только в связи с темой настоящей публикации. Поскольку именно в этом, хотя формально и советском, но фактически — совершенно несоветском сборнике были впервые опубликованы песенные тексты Юза Алешковского. Причем опубликованы не столько для того, чтобы ими состав альманаха украсить, сколько для того, чтобы при случае бросить в лицо окололитературным начальничкам: «А вот гляньте-ка — у нас и такое есть!» Поскольку первая эта публикация Алешковского на бумаге стала в полном смысле поговорки тем самым блином, что вышел изрядным комом.

В альманахе «Метрóполь» опубликованы тексты трех песен: «Лесбийская» (она же «Советская лесбийская»), «Окурочек» и «Личное свидание». При этом на 118 строк, что эти три текста в совокупности составляют, наличествует более двадцати всевозможных неточностей, ошибок, а то и прямых, обессмысливающих содержание, искажений. Особенно не повезло песне «Личное свидание». В ее текст в метрóпольской публикации влезло аж пятнадцать дерибасов — от неточных глаголов и прилагательных (прилег вместо присел во второй строке шестого куплета, выпил вместо трахнул — в первой строке восьмого и орут вместо кричат — во второй девятого; также серый вместо синий в первой строке куплета седьмого) до таких, например, перлов, как третья и четвертая строки одиннадцатого куплета, выглядящие в «Метрóполе» так: «…на зорьке, как по сердцу, бился тяжкою / по рельсу железякою конвой». Не говоря уже о такой забавной мелочевке, как перепутанные воровские специализации солагерников работящего мужика Семена, упоминаемых в шестом куплете: Лавочкин там именуется растратчиком, тогда как Моня Кац — напротив, карманником. Вы когда-нибудь видели еврея-карманника? Вот и я не видел.

Низко, ох как низко пал уровень редакторской подготовки текстов в советско-антисоветской литературе на исходе брежневского правления… Почти так же низко, как и сейчас, на исходе правления его наследников. Хотя нет — сейчас дело обстоит еще хуже.

***

Скандал с «Метрóполем» Алешковского ничуть не волновал. В феврале 1979-го, когда главный погромщик — печально известный Феликс Кузнецов шельмовал его в хвост и в гриву терминами вроде «зоологический антисоветчик» и «блатной порнограф», Юз поднялся по трапу на борт самолета, вылетающего из Москвы на Запад. А в августе, полгода перекантовавшись на пересылках в Вене и Риме, сошел с трапа самолета, приземлившегося в аэропорту Нью-Йорка.

И началась новая жизнь.

***

Оказавшись за пределами Большой зоны, 49-летний Алешковский впервые почувствовал себя по-настоящему свободным. И принялся этим своим новым состоянием пользоваться на всю катушку. Прежде всего — для издания всего им к тому времени написанного и сочиненного.

Вторая публикация песенных текстов Алешковского состоялась в том же 1979 году в максимовском журнале «Континент». В 21-м его номере под непритязательным заголовком «Песни» были помещены пять текстов: «Песня о Сталине», «Белые чайнички», «Советская пасхальная», «Брезентовая палаточка» и «Песня слепого». Шесть лет спустя, в номере 44-м того же издания, появилась еще одна подборка из пяти текстов: «Семеечка», «Кубинская разлука» (она же «Эрнесто Че Гевара»), «Песня о Никите», «Песня о Есенине» и «Осенний романс». (При первой публикации в «Континенте» Алешковский был назван Юзефом — вероятно, парижская редакция точно так же, как и советская детгизовская, просто не могла себе представить, что бывают люди с такими именами.)

Параллельно с публикациями в периодике русского зарубежья Алешковский активно пролезал и в эмигрантские издательства со своими прозаическими сочинениями. На протяжении всех 1980-х книги его выходили то в «Ардисе», то в «Руссике», то в издательстве Валерия Чалидзе, носящем имя своего владельца, то в разных других местах. Был Юз также и владельцем издательства собственного — с непритязательным названием «Писатель — ИЗДАтель». Оно помещалось на его рабочем столе в доме в городке Мидлтаун, штат Коннектикут, где он в ту пору проживал.

***

Между тем на исторической родине Алешковского начался процесс, вошедший в мировую историю под названием Perestroyka & Glasnost. В первую очередь он затронул культурную сферу; политические перемены следовали за культурой по пятам. С 1988 года в СССР стали публиковать прежде тотально запрещенных русских писателей-эмигрантов — сначала давно покойных, потом скончавшихся недавно, наконец дошел черед и до ныне здравствующих.

Первая официальная советская публикация Алешковского оказалась не прозаической, но песенной — в «толстом» журнале «Новый мир», выходившем в ту благословенную пору тиражом в 1 110 000 копий. В ее состав вошли тексты трех самых известных песен Юза — «Песни о Сталине», «Личного свидания» и «Окурочка».

Поскольку в тот момент (конец 1988 года) советская цензура была уже хотя и хрома на обе ноги, но все же еще не находилась при последнем издыхании, то без дерибасов не обошлось. Правда, бóльшая их часть случилась по вине или заведующего поэтическим отделом «Нового мира» Олега Чухонцева, или кого-то из его подчиненных, но при внимательном изучении этой публикации сразу видны и цензурные вмешательства. Например, вместо канонической суки в песне «Окурочек» («С кем ты, сука, любовь свою крутишь?..») на журнальной странице значится эвфемистическая стерва. И да: педераст в этой же публикации — отчего-то не активный, как в оригинале, а — печальный. Я не шучу. Там так прямо черным по белому и напечатано — на странице 124-й, пятая и шестая строки сверху: «И жену удавивший Капалин, / и печальный один педераст…»

***

В августе 1990 года советская цензура сдохла. Препятствий для публикации в России написанных по-русски текстов — вне зависимости от лексического их состава и идейной составляющей — не осталось. Прозу Юза Алешковского начали печатать тиражами. О которых он за годы проживания за пределами СССР успел изрядно подзабыть.

Затем настал черед сыграть в ящик и самой советской империи. Наступила смутная эпоха — не то посткоммунизма, не то недодемократии. Народ охреневал от свалившихся ему на голову перемен и — цитировал бессмертные афоризмы литератора Алешковского и соперничающего с ним премьера Черномырдина.

Но вернемся к песенкам.

Пока в выпроставшей голову из-под коммунистического ярма России многотысячными тиражами печатались его старые и новые произведения, эта сфера пребывала если и не в загоне, то в некоторой тени. Страждущим поклонникам приходилось, как и прежде, услаждать свой слух некачественными записями, сделанными на непрофессиональной записывающей аппаратуре конца 1970-х годов — то есть на бобинах и кассетах.

Ситуация кардинально изменилась весной 1995-го, когда московская фирма Sintez Records, возглавляемая бас-гитаристом рок-группы «Машина времени» Александром Кутиковым, выпустила первый компакт-диск Юза Алешковского — «Окурочек».

Появлению диска предшествовали обстоятельства вполне прозаические. В 1994 году, пребывая в США, с Алешковским встретился руководитель «Машины» Андрей Макаревич — и, объяснившись ему в любви и выразив восхищение «Товарищем Сталиным» и «Окурочком», предложил немедленно записать и по возможности поскорее выпустить. На CD.

Юз пришел от предложения в восторг.

Алешковский и Макаревич быстро записали в одной нью-йоркской студии только голос Юза и акустическую гитару Андрея, после чего, привезя демо-запись в Москву, Макаревич наложил на фонограмму дополнительные инструменты — то есть, как выражаются музыканты, расцветил ее. И теперь всякий, кто слушает эти изумительно аранжированные песни Юза, должен не забывать о том, что вместе с его неподражаемым голосом и гениально ему соответствующей гитарой Макаревича там играют также скрипач А. Штейман, домрист А. Жуков, пианист С. Чекрыжов и баянист с оригинальной фамилией В. Баянов. И не просто играют — создают настроение. Которое в каждой песне Алешковского — от трагического, буквально слезу выжимающего из слушателя «Осеннего романса» до пузырящегося всеми красками и оттенками безграничного восторга «Гимна Свободе» — свое.

Ознакомившись с готовым продуктом, Алешковский пришел в восторг повторно.

***

В состав компакт-диска «Окурочек» вошли шестнадцать песен Алешковского — то есть почти все, как сам он признал, рассказывая об обстоятельствах появления этого первого в своей жизни песенного альбома. Но «почти» — это не значит «все». Песен же в его исполнении известно не шестнадцать, а по крайней мере на две штуки больше.

Две не включенные в альбом — «Песня Молотова», более известная под названием по первой строке — «Антипартийный человек», и та самая «Песня о Есенине» («Жил на свете Есенин Сережа. / С горя горького горькую пил…»), чей текст был опубликован в 1984 году в журнале «Континент» с указанием: «Напета вместе с бывшим другом». Вместе — стало быть, в соавторстве. Соавтором Алешковского в сочинении этой песенки был советский поэт Владимир Соколов (1928—1997), с которым Юз приятельствовал в начале своей творческой деятельности и с которым впоследствии их пути-дорожки разошлись — настолько, что даже упоминать имя своего бывшего товарища Юзу стало как-то не с руки. Тем более исполнять написанную на пару песню.

Что касается «Песни Молотова» («Антипартийный был я человек. / Я презирал ревизьёниста Тито…»), то ее Алешковский считает своей только наполовину, поскольку сочинил лишь музыку к этому тексту. Текст же принадлежит перу поэта Германа Плисецкого (1931—1992), автора знаменитой некогда поэмы «Труба» — о чудовищной давке, случившейся в Москве 9 марта 1953 года, когда сотни тысяч простых советских человечков ринулись в центральную часть города, чтобы стать свидетелями церемонии занесения в мавзолей Ульянова только что изготовленной мумии Джугашвили. И сотни, если не тысячи (точные данные об этом побоище не известны и по сию пору), их обратно не вернулись, потому что оказались задушены и растоптаны в толпе такими же, как они сами, скорбящими по подохшему пахану идиотами.

***

Одиннадцать лет спустя после первого вышел второй компакт-диск Юза Алешковского — с непритязательным названием «Песенки о родине» и великолепным полиграфическим оформлением. В этом нет ничего удивительного, поскольку выпущен диск был не кем-нибудь, а самим Андреем Гавриловым, владельцем прогрессивной фирмы трек-записи SoLyd Records и большим энтузиастом бардовской песни во всем многообразии ее проявлений, особенно же антисоветском.

В изданный Гавриловым альбом были включены отреставрированные записи 1978 года, сделанные на непрофессиональную звукозаписывающую технику во дни прощальной гастроли Алешковского по столице, когда в его кармане уже лежал билет в один конец — из Москвы в Вену. На этих записях Алешковский поет (зачастую не вполне трезвым голосом) в сопровождении аккомпаниаторов Владимира Комарова и Юрия Пивоварова — и поет так, что у слушателя, знакомого с временами оголтелого брежневизма не понаслышке, а на собственной шкуре, мгновенно, с первых же аккордов возникает самое натуральное дежавю. Такое, словно он сам сидит где-то поблизости от певца и, одной рукой наливая в стопарь «Московскую», а другой прихватывая со сковородки кусок какого-нибудь рыбца, непроизвольно в то же мгновение отбивает скороходовским сандалетом ритм и вслед за автором подпевает (про себя):

Это было давно.
Мы еще не толпились в ОВИРе,
И на капээсэс
не надвигался п**дец…

Юз Алешковский имеет такую особенность — время от времени редактировать свои песенки в соответствии с меняющейся геополитической обстановкой в мире.

***

Есть такая довольно распространенная теория. Не то из области физиогномики, не то френологии, не то нечто между ними среднее, компилятивное. Теория эта гласит, что многие люди, особенно те, которые пребывают в статусе медийных персон, — политики, спортсмены, артисты и т.п. — довольно часто бывают похожи и внешне, и внутренне на какое-нибудь животное или птицу, а то и насекомое или даже бактерию. Например, на бледную спирохету. Сходство человека со зверьем бегающим, ползающим или летающим порой бывает настолько поразительным, что диву даешься.

Несколько простейших примеров, чтобы было ясно.

Генсек Леонид Брежнев был похож на кабана.

Первый президент России Борис Ельцин — на медведя.

Премьер-министр украинской державы Арсений Яценюк похож на кролика.

На кого похож нынешний правитель России — общеизвестно.

То же относится и к культурным деятелям, в том числе литераторам.

Писатель Василий Аксенов был похож на добродушного льва.

Поэт Иосиф Бродский — на хамелеона.

Евгений Александрович Евтушенко смахивает на павлина, к старости довольно облезлого.

Юз Алешковский похож на кобру. На старую королевскую кобру. Очень много чего видевшую, много знающую и принимающую каждый новый прожитый день философски: на все воля Божья. Но если какой-нибудь придурок — тюремный вертухай, лагерный кум или лубянский подполковник — по врожденной дурости или же по злонамеренности своей вдруг размечтается, как бы половчее наступить ей на хвост да при этом остаться в живых, — этот номер заведомо обречен. Потому что при малейшем намеке на опасность кобра поднимается во весь свой рост и, выплясывая на кончике хвоста, раздувает капюшон и плюет нахалу ядом прямо в зенки. Чтобы потом — когда тот будет трясти башкой и суетливо пытаться протереть глаза рукавом давно не стиранного бушлата — высунуть раздвоенный свой язык и, поводя им из стороны в сторону, на чистейшем русском языке прошипеть:

Пора, пора, е**на мать,
Умом Расею понимать…

Доброго Вам здоровья, Иосиф Ефимович. И удачи.

При подготовке материала использованы фрагменты эссе Юза Алешковского «На свободе по “Свободе”», передававшегося в мае 1995 года на коротких волнах в рамках программы «Экслибрис». За что автор выражает сотрудникам «Радио Свобода», имевшим отношение к выпуску программы, свою самую искреннюю благодарность.

Понравился материал? Помоги сайту!