Инструмент для выживания

86-летний профессор-эмерит Гарвардского университета Эдвард Уилсон — исследователь муравьев, теоретик-эколог и один из создателей социобиологии. Ему дважды присуждали Пулитцеровскую премию в категории «За нехудожественную литературу»: в 1979-м (за книгу «О природе человека») и в 1991-м (за книгу «Муравьи»). А за научные заслуги — теорию островной биогеографии, которая объясняет, почему на одних островах меньше видовое разнообразие, а на других больше, — Уилсона в 1990-м наградили Крафордовской премией, самой престижной наградой в тех областях науки, в которых не присуждается Нобелевская.

В новой своей книге «Смысл существования человека», русский перевод которой выходит в издательстве «Альпина нон-фикшн», Уилсон рассказывает, почему наука по-прежнему пытается вывести поведение современного человека из эволюционной биологии — несмотря на то что у нас есть цивилизация, культура, государство и система продиктованных ими норм, которые, как кажется, влияют на нас намного сильнее, чем все, что роднит нас с муравьями и обезьянами.

COLTA.RU публикует главу «Инстинкт».

* * *

Французский писатель Жан Брюллер (творивший под псевдонимом Веркор) был на верном пути, начав свой роман 1952 года «Люди и животные» с заявления: «Все несчастья на земле происходят оттого, что люди до сих пор не уяснили себе, что такое человек, и не договорились между собой, каким они хотят его видеть».

В этой части нашего путешествия я предлагаю вернуться к исходному пункту и с помощью общей биологии попытаться объяснить, почему человеческое существование остается такой великой тайной, а потом порассуждать о способах ее разгадки.

Эволюция человеческого интеллекта не шла так, словно какая-то внешняя сила толкала его на путь либо чисто рационального, либо эмоционального развития. Интеллект всегда был и остается инструментом для выживания, а это подразумевает как разум, так и чувства. Наш мозг приобрел современный вид, проделав множество больших и маленьких шагов по лабиринту и выбрав один из миллиона возможных путей. Каждый из этих шагов делался в результате мутации либо под влиянием естественного отбора, действующего на альтернативные формы генов (аллели), которые предопределяют тип и функционирование мозга и органов чувств. После множества случайных колебательных изменений наш геном стал таким, каков он сейчас. На каждом из промежуточных этапов эволюция генома могла свернуть на тот или иной путь, предопределяя особенности нашего мозга и органов чувств. И шанс достигнуть человеческого уровня интеллекта с каждым шагом резко снижался.

Конкретная комбинация рассудка и эмоций, которую мы сегодня называем «человеческой природой», — всего лишь одно из множества возможных сочетаний, которые могли сложиться при наличии такого мозга и таких органов чувств, какими обладает человек.

Вот почему наше представление о себе как о биологическом виде всегда искажено глубинными предрассудками и заблуждениями, или «идолами» суеверия и обмана, как их описывал четыреста лет назад Фрэнсис Бэкон. Существуют врожденные особенности восприятия, говорил великий философ, они не навязаны нам культурой, а «присущи природе самого разума».

Так было всегда. Путаницы всегда было предостаточно. Например, еще в 70-е годы прошлого века ученые-социологи были ориентированы преимущественно на гуманитарные знания. Считалось, что человеческое поведение в основном или даже полностью обусловлено культурой, а не биологией. «Нет никаких инстинктов или природы человека!» — восклицали особенно категоричные из них. Но к концу XX века социология значительно сблизилась с биологией. Сегодня общепризнанно, что в человеческом поведении есть сильный генетический компонент. Инстинкт и природа человека — данность, хотя насколько они глубоки и сильны — пока еще открытый вопрос.

Оказывается, что оба взгляда на человеческую природу в чем-то верны, а в чем-то ошибочны, по меньшей мере в их крайних проявлениях. Возникает парадокс, который называют или «природа против воспитания», или «социогенез против биогенеза». Современная трактовка человеческих инстинктов, описанная ниже, помогает разрешить это противоречие.

В принципе, инстинкты человека не отличаются от инстинктов животных. Но поведение человека не предопределено генами, в отличие от жестко запрограммированного поведения большинства животных. Хрестоматийный пример такого типа инстинкта — защита территории самцами трехиглой колюшки. Колюшка — это небольшая рыба, обитающая в пресной и морской воде по всему Северному полушарию. В течение брачного сезона самец колюшки стремится «застолбить» за собой небольшую территорию, куда не допускает других самцов своего вида. В этот период брюшко самца приобретает ярко-красный оттенок. Он нападает на всех «краснобрюхих» — то есть на самцов-соперников, — заплывающих на его территорию. Кстати, такая реакция еще проще, чем нападение на «другую рыбу». Для ее срабатывания даже не требуется распознавать рыбу как таковую. Относительно слабый мозг колюшки реагирует просто на красное брюшко. Когда экспериментаторы подбрасывали на территорию колюшки кусочки дерева и другие предметы, непохожие на рыбу по форме, но с хорошо заметными нарисованными красными пятнами, самец столь же яростно атаковал эти модели.

Когда-то я держал в лаборатории ящериц-анолисов, изучая их территориальное поведение. Анолисы обитают на разных островах Вест-Индии. Эти небольшие рептилии размером примерно с человеческий палец в изобилии встречаются на деревьях и кустах, где охотятся на насекомых, пауков и прочих мелких беспозвоночных. Взрослый самец угрожает своим соперникам, разворачивая перед ними особую кожную складку на шее под названием «горловой мешок». У каждого вида анолисов горловой мешок имеет характерный цвет: как правило, красный, желтый или белый. Самцы определенного вида реагируют только на «свой» цвет. Выяснилось, что для проверки территориального поведения мне нужен всего один самец, а не два. Я просто ставил зеркало к стенке террариума, где жил анолис. Замечая собственное отражение, самец-анолис демонстрировал «противнику» свое достояние (каждый раз все кончалось ничьей).

Во всех культурах встречаются одни и те же поведенческие предрасположенности, пусть порой они и кажутся иррациональными, а у человека остается множество возможностей поступить иначе.

Новорожденные морские черепашки появляются из яиц, закопанных в прибрежном песке их матерями. Взрослая морская черепаха выходит на берег с единственной целью — отложить яйца. Каждый черепашонок высвобождается из песка и сразу же ползет к морю, где проведет всю оставшуюся жизнь. Но детенышей привлекают отнюдь не какие-то особенные виды или запахи. Он ползет на блики света, отражающиеся от воды. Когда экспериментаторы включали рядом с черепашонком еще более яркий свет, малыш полз к нему, пусть даже в противоположную сторону от моря.

Люди и другие организмы, обладающие крупным мозгом, также руководствуются унаследованными ключевыми стимулами и инстинктами, но эти инстинкты далеко не такие жесткие и прямолинейные, как у низших животных. Напротив, люди опираются на особый комплекс усвоенных правил, который именуется в психологии подготовленностью или предрасположенностью к научению. Наследуются качества, позволяющие научиться одному или нескольким альтернативным вариантам поведения из множества возможных. Наиболее ярко выраженные из таких поведенческих предрасположенностей встречаются во всех культурах, пусть порой они и кажутся иррациональными, а у человека остается множество возможностей поступить иначе.

Например, я немного боюсь пауков. Бывало, я пытался, но не мог заставить себя дотронуться до большого паука, сидящего в паутине. При этом я знаю, что паук меня не укусит, а если и укусит — он все равно не ядовит. Этот безосновательный страх я ношу в себе с восьмилетнего возраста, когда испугался большого паука-крестовика, которого повстречал в саду. Я подобрался к этому чудищу (да, тогда паук показался мне страшным), чтобы повнимательнее рассмотреть его, пока тот с мрачным спокойствием восседал в центре своей паутины, и содрогнулся от его неожиданной реакции. Сегодня я знаю научное название этого паука, неплохо разбираюсь в его биологии — что неудивительно, ведь я много лет проработал консультантом по энтомологии в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета. Но я по-прежнему не в силах прикоснуться к большому пауку, сидящему в паутине.

Подобное отвращение у многих людей перерастает в серьезную фобию. Фобия сопровождается паникой, тошнотой и полной неспособностью рационально мыслить об объекте, вызывающем страх. Итак, раз уж я рассказал о некотором неприятии пауков, должен сознаться, что у меня есть и настоящая фобия. Ни при каких условиях я не могу допустить, чтобы мне связали руки или накрыли чем-то лицо. Отчетливо помню, когда у меня возник этот страх. Будучи восьмилетним мальчиком — как раз в тот год я столкнулся с пауком, — я перенес неприятную глазную операцию. Анестезию мне делали в духе XIX века: ничего не объясняя, уложили навзничь на операционный стол и, удерживая внизу руки, положили на лицо салфетку, пропитанную эфиром. Я орал и вырывался. Где-то в глубине души у меня отпечаталось: «Никогда больше не переживу подобного!» До сих пор перед моими глазами стоит образ. Меня держит на мушке воображаемый разбойник и говорит: «Сейчас свяжу тебе руки, а на голову накину мешок». В этом кошмаре я всегда отвечаю (не сомневаюсь, что в реальности отреагировал бы точно так же): «Не надо, лучше сразу пристрелите меня». Действительно, я лучше умру, чем перенесу такое издевательство.

Добровольцам из разных стран предлагали оценить фотографии разнообразных местностей. «Идеальный ландшафт» очень напоминает африканскую саванну, где в течение миллионов лет протекала эволюция приматов.

Избавление от фобий требует долгого и сложного лечения. Но для формирования фобии достаточно одного сильного переживания, в чем неоднократно убеждался и я, и многие другие. Например, если вы неожиданно увидите на полу длинный извивающийся предмет, у вас вполне может развиться патологический страх змей.

Каким образом такая чрезмерная реакция могла быть преимуществом? Дело в самих объектах наших страхов. Мы в основном боимся пауков, змей, волков, текущей воды, замкнутых пространств и толп незнакомцев. Это и были древнейшие опасности, угрожавшие нашим предкам-приматам и первым доисторическим охотникам и собирателям на протяжении миллионов лет. Наши пращуры постоянно рисковали покалечиться или даже погибнуть, если в погоне за дичью оказывались слишком близко к краю обрыва, либо неосторожно наступали на ядовитую змею, либо натыкались на полевой лагерь вражеского племени. В таких случаях человек должен был учиться очень быстро, запоминать событие ярко и надолго, действовать решительно, не раздумывая.

Сегодня мы гораздо больше рискуем погибнуть в автокатастрофе, от ножа, от пистолета или из-за чрезмерного потребления соли и сахара. Но у нас не выработалась врожденная склонность избегать этих опасностей. Вероятно, по эволюционным меркам прошло еще слишком мало времени, и такой спасительный страх пока не успел укорениться в нашем сознании.

Фобии — крайность, но любое поведение, обусловленное подготовленностью к научению, которая обеспечивала адаптивную ценность в процессе эволюции нашего вида, — часть человеческих инстинктов. Тем не менее большинство поведенческих механизмов из поколения в поколение передается через культуру. Социальное поведение человека основано на готовности к научению, но выраженность отклонений — как результат эволюции в ходе естественного отбора — в разных случаях разная. Например, люди — прирожденные сплетники. Нам очень интересны истории из жизни других людей, мы можем бесконечно углубляться в детали таких сюжетов. Сплетни — это искусство, которое помогает нам учиться общению с людьми, а также формировать наши социальные сети. Мы увлекаемся романами и пьесами. Но нас гораздо меньше интересуют истории из жизни животных — если только в них так или иначе не замешаны люди. В наших историях собаки любят ближних и тоскуют по дому, совы размышляют, змеи подло шныряют, а орлы упиваются свободой в огромном небе.

Люди от природы музыкально восприимчивы. Маленькие дети практически непроизвольно испытывают трепет и волнение, слушая музыку. Однако трепет (и даже восторг) по отношению к высшей математике если и возникает, то гораздо медленнее и позже. На раннем этапе развития человеческого общества музыка сплачивала людей и возвышала их эмоционально — а теоретическая математика никогда не служила этим целям. Умственные способности позволяли древнему человеку усваивать математические тонкости, но не любить математику. Лишь эволюция и естественный отбор могут создать предпосылки для глубинной инстинктивной любви.

Наследуются качества, позволяющие научиться одному или нескольким альтернативным вариантам поведения из множества возможных.

Движущая сила естественного отбора направляла развитие культурной конвергенции в разных обществах по всему миру. По материалам «Региональной картотеки межчеловеческих отношений» насчитывается 67 культурных универсалий, включая следующие (приведены в произвольном порядке): атлетические виды спорта, украшение тела, декоративное искусство, этикет, семейные застолья, фольклор, погребальные обряды, прически, запрет инцеста, правила наследования, шутки и жертвоприношения сверхъестественным существам.

Мы называем «человеческой природой» всю совокупность наших эмоций и предрасположенность к научению, над которой господствуют те же эмоции. Некоторые писатели пытались низвести человеческую природу до полного ее отрицания. Но человеческая природа реальна, ощутима и отражает процессы, происходящие в определенных структурах мозга. Десятилетия исследований позволяют заключить, что человеческая природа несводима к генам, предопределяющим эмоции и готовность к научению. Она также не определяется культурными универсалиями, которые являются ее конечным продуктом. Человеческая природа — это совокупность наследственных закономерностей нашего умственного развития, задающих культурной эволюции определенное направление в противоположность другим и образующих тем самым связи генов с культурой в мозге каждого человека.

В числе наиболее важных наследственных предрасположенностей — предпочтения людей при выборе мест проживания. Взрослые тянутся к местам, где они выросли и сформировались, переживая наиболее значимые для них жизненные впечатления. Горы, побережья, степи и даже пустыни могут восприниматься нами как места, дающие нам ощущение семьи и комфорта. Например, мое детство прошло вблизи Мексиканского залива, поэтому я уютнее всего чувствую себя на плоской низменной равнине, которая плавно спускается к морю.

Однако лабораторные исследования подобных «панорамных предпочтений» в более мелком масштабе, а также опыты с участием детей, которые еще не успели стать носителями определенной культуры, показали другую картину. Была подобрана группа добровольцев из разных стран с очень несхожими культурами. Испытуемым предлагали оценить фотографии разнообразных местностей и пофантазировать, где им хотелось бы жить. В подборке присутствовали самые разные ландшафты — от дремучего леса до пустыни, причем промежуточных вариантов было очень много. Оказалось, что выбор определялся тремя факторами: идеальная точка обзора, которая находится на возвышенности, откуда хорошо просматривается низина; вид на парковую зону, где луга перемежаются с рощицами и перелесками; близость водоема, будь то ручей, пруд, озеро или океан.

Этот архетип очень напоминает африканскую саванну, где в течение миллионов лет протекала эволюция приматов и древнейших людей. Можно ли предположить, что предпочтение определенных мест обитания унаследовано нами от далеких предков? В этой так называемой гипотезе саванны нет ничего сверхъестественного. Все животные, которые активно перемещаются, — от мельчайших насекомых до львов и слонов — инстинктивно тяготеют к таким местам обитания, к которым биологически наиболее приспособлены. В противном случае было бы сложнее находить половых партнеров, необходимую пищу, а также уберечься от незнакомых паразитов и хищников.

В настоящее время во всем мире сельское население постепенно вливается в города. Горожанину значительно проще получить доступ к хорошим рынкам, школам и медицинским учреждениям. Кроме того, в городе значительно больше возможностей обеспечить себя и свою семью. Но при наличии выбора, при прочих равных условиях, действительно ли все мы хотели бы жить в городах и пригородах? Поскольку жизнь в городах отличается интенсивностью и динамизмом, а быт человека во многом определяется городской экологией и искусственной средой обитания, ответить на этот вопрос невозможно. Итак, чтобы определить, что на самом деле предпочитают люди и к чему стремятся, располагая абсолютно неограниченным выбором, стоит обратить внимание на очень обеспеченных респондентов. Любой ландшафтный дизайнер и опытный агент по недвижимости скажет вам, что богатые клиенты предпочитают жить на возвышенности, откуда открывается вид на низину, чтобы местность была умеренно лесистой, а поблизости был водоем. Ни одно из этих свойств не имеет практического значения, но хорошо обеспеченные люди готовы платить немалые деньги, чтобы жить в таком месте.

Несколько лет назад я был приглашен на обед к одному заслуженному состоятельному другу. Оказалось, что мой приятель глубоко убежден, что наш мозг — чистая доска и не обременен никакими инстинктами. Он жил в пентхаусе, оттуда открывался вид на Центральный парк Нью-Йорка. Мы вышли на террасу, и я заметил, что по ее внешнему краю высажены деревца бонсай в горшочках. Мы смотрели на видневшуюся вдали лужайку в глубине парка, где красовались два пруда. Несомненно, замечательная панорама. Будучи гостем, я воздержался от неудобного вопроса: «Почему же этот вид так прекрасен?»

Понравился материал? Помоги сайту!