Разговор с невозвращенцем

Кольта продолжает проект “В разлуке” разговором с человеком, который принял для себя окончательное решение: перестать думать о возможном возвращении в страну, а упорно строить свою жизнь там, где он оказался — в Испании.

Напомним, что проект “В разлуке” посвящен новым идентичностям, которые возникли или только складываются у людей после начала войны — в России и за ее пределами.

Редакции по-прежнему очень нужна ваша поддержка:

на Френдли
или на Patreon (в любой стороне света).

***

— Когда ты уезжал из России, у тебя сразу было желание переехать навсегда, а не просто переждать?

Когда мы с женой приняли решение уезжать в Испанию, мы не были уверены, что нам хватит там денег на жизнь. У нас были накопления — я прикинул, что нам их хватило бы на год съема квартиры и на базовые продукты. Но что было бы после этого года, я не знал. Так что переезд был шагом в пропасть. Было стремно.

У меня в тот момент не было работы. Сразу, как только началась война, я уволился. Я работал в тот момент в Центробанке — формально в департаменте по связям с общественностью, а на самом деле как автор сайта «Эконс», такого хардкорного экономического издания. До начала войны у меня не было никаких этических дилемм. Но после 24 февраля мне стало понятно, что моральные принципы уже не позволят мне больше быть сотрудником Банка России.

Весь экономический дискурс начал уже тогда сводиться к обсуждению войны, исследователи принялись публиковать первые расчеты с оценками ее экономических последствий, но я не мог написать, что такие-то экономисты оценили ущерб от войны. Потому что, если ты работаешь в Банке России, ты тупо просто не можешь так написать. Это очень сильно меня расстраивало — и было понятно, что дальше с Банком России у меня пути нет.

Так что я уволился в первые дни войны. И в Испанию я переезжал совершенно без работы. В надежде, что напишу пост в Фейсбуке (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России), что я найду какой-то заработок и нам хватит денег на год. Что будет дальше, я не знал.

— Как вы выбрали Испанию? Меня саму перед переездом в европейскую страну останавливает эта рандомность выбора. Я не могу смириться с тем, что мне нужно выбрать какую-то страну почти случайным образом — и сказать ей: теперь мы будем с тобой вместе строить жизнь.

У нас с женой не было других вариантов. Дело в том, что она русифицированная испанка. В конце 1930-х годов, когда в Испании была Гражданская война, в Советский Союз вывезли оттуда сколько-то тысяч детей. Они остались в стране, росли там, многие решили начать строить жизнь и идентичность как советские граждане.

— Эта принудительность выбора, наверное, помогает смириться с тем, что у тебя теперь новая страна, перестать быть в отрицании и начать жить?

— Наверное, да, помогает. Хотя до переезда я был в Испании всего два раза в отпуске, как турист. В Барселоне, где мы теперь живем, я был всего однажды — и мне ужасно не понравилось.

Я оглядываюсь на 2022 год — и, честно говоря, даже не понимаю, как я решился уговорить жену, что нам нужно ехать. Она не хотела. Она хотела оставаться в России, она очень любит своих родителей, они пожилые. Она много плакала, а я уговаривал ее уезжать, потому что уже тогда в России становилось небезопасно.

— И получается, ты увозил свою жену, этническую испанку, через силу из России в Барселону, которая тебе самому совершенно не нравилась.

У меня были мысли, что, если будет совсем плохо, можно будет вернуться. Но в тот момент просто еще не было совсем понятно, насколько велик будет риск сесть за фейки. Сейчас эта мысль — «если что, вернемся» — для меня звучит уже дико.

— А когда ты начал сознательно интегрироваться в страну, учить язык?

Я начинал учить испанский несколько лет назад, прошел основы и бросил.
И первое время после переезда было очень страшно. Страшно пойти в магазин, страшно пойти в кафе и что-то там заказать. Очень тупой страх.

Поэтому я сразу сел за учебники — хотя бы числительные вспомнить. Летом 2022-го, поскольку у меня не было работы и я перебивался написанием каких-то текстов, я сидел и делал упражнения из учебника на грамматику.

И дедушка моей жены был как раз таким испанским ребенком, который женился на советской женщине. Так что моя жена на четверть испанка, у нее есть испанские документы. И когда началась война, нам не пришлось выбирать, в каком направлении ехать: Испания для нас была единственным вариантом.

— А не было шанса запереться в Барселоне в каком-то если не русскоязычном, то хотя бы англоязычном, более привычном сообществе и не выходить из него?

Конечно, был: тут много разных экспатов, которые занимаются бизнесом и прочим, но это, честно говоря, мне не было интересно. Эти люди вряд ли приехали в Барселону из-за того, что их страна начала войну и бомбит соседние государства, а им нужно спасаться. Они приехали в Барселону, наверное, потому, что работают в прикольном стартапе, здесь солнечно и можно купаться в море. И мне тогда казалось, в тот момент, типа, о чем вообще с этими людьми можно разговаривать?

— И ты стал учить испанский, потому что не хотел себя окружать людьми, далекими от войны. Но ведь испаноязычное сообщество еще более далекое от наших проблем.

Это правда. И это, возможно, одна из причин, почему я специально не ищу какой-нибудь социализации с испанцами: при желании можно найти сообщества, в которых ты будешь проводить время, но мне пока не удалось найти себе испанских друзей.

Конечно, это люди с совсем другими проблемами. Как ты будешь объяснять испанцу, что вчера Россия ударила по детскому госпиталю в Украине и ты часть своих отложенных денег перевел этому госпиталю, чтобы хоть как-то помочь? Что, по сути, на этой неделе ты, грубо говоря, будешь меньше есть, потому что по-другому как-то вообще неправильно. Как это рассказать испанцу?

— Честно говоря, нередко даже язык страны, где ты вынужден жить, совсем учить не хочется.

Это правда. Я сидел по воскресеньям, три часа делал домашку. И думал: нет никакого желания, я бы лучше пиво попил. Но надо — чтобы интегрироваться.

— А что значит для тебя интегрироваться?

Мне кажется, ты банально должен хотя бы уметь читать новости на языке той страны, где живешь. И в быту использовать язык этой страны. Идешь на рынок — и не пытаешься объясняться на английском. Владение языком открывает разные интересные возможности.

Мне недавно, например, нужно было забрать посылку из Гондураса: старшая сестра моей жены через своего знакомого, который там живет, заказала футбольную форму ребенку, и ее оттуда отправили в Испанию. И я приехал вчера в латиноамериканский район. Подхожу к подъезду, там стоят латиноамериканские девушки, спрашиваю у них — белый чувак в очках — типа: это здесь посылки из Гондураса раздают? Прошел в эту квартиру, там фигачит латино-поп, постоял в прихожей, говорю: у меня из Гондураса посылка, надо забрать. Такие вещи обогащают твою жизнь, они позволяют выходить за рамки привычного, а они доступны, только если знаешь испанский язык.

— Ты сказал, что тебе важно читать новости страны, где ты живешь. А мы ведь и так постоянно живем в российских и украинских новостях. Откуда взяться искреннему интересу к новостям еще и третьей, неродной страны?

Я понимаю, к чему вопрос: люди устают от новостей. Но мне важны новости Испании, поскольку я здесь тупо живу. И новости не всегда должны быть о том, что кого-то посадили, убили, разбомбили, мы просто к этому не привыкли. Например, была полторы-две недели назад новость, что испанское правительство обнуляет НДС на оливковое масло. Круто, интересно посмотреть потом, насколько упадет цена.

Или, например, я недавно готовил завтрак, пока жена спала, слушал испанское радио, у меня приемник на кухне. И услышал, что в Испании празднуют Сан-Фермин. Это известный праздник, его Хемингуэй описывал. В городе Памплоне, столице региона Наварра, выпускают быков на улицу, и люди от них убегают, все тусуются так несколько дней. Интересно узнать, что вот такая штука началась в какой-то части Испании.

— Но ведь это не твой праздник. У тебя нет никаких воспоминаний детских, связанных с этим праздником, нет никаких связанных с ним чувств.

Да, у меня действительно нет ни воспоминаний, ни знаний, вообще ничего. Но я переехал в новую страну, и я проживаю свою жизнь в этой стране. И значит, эти непривычные мне национальные праздники — тоже часть моей жизни. Если ты хочешь вообще понимать, что происходит, тебе нужно про них знать. Тебе нужно, не знаю, разбираться в каких-то штуках в Испании. Ну вообще хоть иметь представление, что тут творится.

— Но следить за испанскими новостями — это значит же еще и разбираться в местной политике. Это уже поведение не просто переселенца, а гражданина.

Я уже подался на гражданство — пока, правда, не получил, но нацелен быть гражданином.

— Быть гражданином Испании что будет для тебя означать? Просто иметь легальный статус, возможность перемещаться по миру? Или быть реально гражданином — так, как мы были гражданами в России? За что-то бороться, поддерживать изменения?

Трудно сказать: я переживаю, что мне вообще никакого гражданства не дадут. Для меня это очень непривычная история: простой чувак из Подмосковья через 12 лет после выпуска из школы подается на европейский паспорт. Для меня это немножко сумасшествие.

Но я учу испанский, и мне бы очень хотелось писать на испанском. Мы даже с моей репетиторшей учимся писать новости на языке. Наверное, они ужасные, но четыре абзаца с заголовком я в состоянии написать.

Мне бы, конечно, очень хотелось… Поскольку я уже в Испании, мне бы очень хотелось что-то делать для Испании. Может, было бы здорово стать испаноязычным журналистом, если бы у меня была такая возможность.

А может быть, вступить в какую-нибудь политическую партию и заняться тем, чем в России, откровенно говоря, заниматься либо невозможно, либо очень трудно.

— Откуда это желание — делать что-то для страны, где ты не родился?

Но если бы у меня была бы возможность — гипотетическая ситуация — донести испанским властям, почему важно помогать людям с российскими паспортами, которые хотят переехать в Испанию, платить налоги, потому что они не хотят жить в России, не согласны с путинским режимом. Если бы у меня была возможность это донести и предложить какие-то, может, даже послабления — например, добиться, чтобы не было проблем с открытием этих гребаных банковских карточек. Мне кажется, я бы сделал полезное дело.

Эти люди будут платить налоги, которые будут идти в испанский бюджет. Поскольку я с экономическим бэкграундом в медиа, я смотрю сейчас в такую сторону: давайте не будем чморить людей из России, потому что они принесут стране Испании такие-то бенефиты. У вас не хватает денег в бюджете или вашему региону не хватает, тогда вы сможете получить такой-то процент, может быть, поступления от этих налогов. Зачем строить барьеры, если можно помочь стране вот так? Ну да.

— Когда мы в России занимались какой-то политической, гражданской активностью, мы представляли себе, для кого мы будем это делать. Мы представляли себе целевую аудиторию: наших друзей, наш круг общения, наших родителей, для которых мы хотели лучшей жизни. А ведь в чужой стране ты такую целевую аудиторию себе не представляешь, ты не знаешь этих людей.

А здесь... Ведь в том числе ты это делаешь и для себя, и, возможно, для своих детей будущих.

Ну, мне кажется, разница в том, что в России, если ты выходишь на митинг, ты считаешься врагом. Но есть страны, где, если ты занимаешься политикой, это не значит, что ты враг.

Вот, например, поскольку я индивидуальный предприниматель в Испании, я плачу налоги. У меня есть консультант, который помогает мне сдавать налоговую отчетность. Я был у него на приеме, и он мне говорит: слушай, у тебя переплата по налогам, которая тебе будет возвращена, и мы можем выбрать, куда мы с тобой отправим эту сумму. Можешь, говорит, отправить эти налоги в Министерство труда, можешь в церковь, можешь в Красный Крест.

То есть здесь есть выбор, куда ты направишь эту несчастную переплату по налогам. Я говорю: давайте отправим ее в Министерство труда. Пойдут эти деньги, видимо, на пособие по безработице.

Но это не важно. Важно, что у тебя есть выбор. И он проявляется даже в таких мелочах.

— То есть получается, что делать что-то для Испании в гражданском плане хочется, потому что здесь понятно, что это может привести к повышению твоего собственного благосостояния, твоей семьи. А в России — нет.

Да, ты верно сформулировала то, что я пытался сказать.

Многие люди, которые уехали из России, живут иллюзиями, что вот еще немножко — и режим дрогнет, и мы вернемся. И мне кажется, это самообман. С моей точки зрения, в обозримом будущем в Россию никто не вернется. И тратить свою жизнь на ожидания, мне кажется, неправильно. Это очень вредно для нас самих.

Когда в Испании был режим Франко, который закончился в начале 1970-х, в 1960-х годах был дискурс, что Франко очень плох физически. И были разговоры, что вот сейчас, вот еще немножко, он умрет, и мы тут построим демократическую, нормальную Испанию. В итоге он прожил еще почти десять лет. Поэтому эти размышления, что вот сейчас, еще немножко — они, мне кажется, обманчивы.

А жизнь у нас всего одна. И мне кажется, ее надо проживать не в таком контексте.

— У людей, которые верят в возвращение, есть всегда контраргумент, что чем больше людей будут отрываться от российского контекста, чем больше людей станут прикладывать усилия к улучшению жизни в других странах, а не в нашей собственной, тем дольше не дрогнет путинский режим.

Чтобы режим в России «дрогнул», с моей точки зрения, нужно давление не со стороны простых людей, а со стороны крупнейших бизнесменов, людей с деньгами, людей с влиянием. Мы все выходили на улицы в разные годы. Но поскольку многие на тот момент значимые люди — с большими капиталами, с большим влиянием среди элиты — не поддержали эти протесты, они, к сожалению, не привели к тому, к чему, как мы надеялись, они приведут. Это мой контраргумент.

— У тебя не бывает такого, что ты прочитал очередные новости из России о посадках и пытках — и кажется, что надо вернуться, работать в подполье и как-то помогать россиянам? Не знаю, стать адвокатом для политзаключенных.

Нет. Хотя я очень скучаю по своему родному городу, по Дубне. Это небольшой город в Московской области. Я так скучаю, что даже смотрю камеры наблюдения — у нас по городу их стоит несколько. Раз в два дня смотрю трансляцию с камеры рядом с моим домом.

У меня нет желания вернуться и заниматься какой-то общественной деятельностью, потому что, если заниматься ею — вопрос времени, когда ты окажешься за решеткой. Желания сесть в тюрьму у меня нет.

Но были, конечно, мысли, типа, нахер вообще всю эту эмиграцию, возвращаюсь в Россию. Но это связано обычно с бытовыми проблемами: что-то не складывается, мой испанский не поняли, когда пошел какие-то джойстики к приставке чинить, денег потратил больше, чем рассчитывал, и думаешь: блин, как же достало считать каждую копейку. Думаешь: нахрен вообще всю эту Испанию, вернусь в Дубну, буду жить с родителями, сидеть дома и по Волге гулять.

Но, во-первых, я не один, у меня есть жена, за которую я тоже несу ответственность, есть новая жизнь, которую мы с ней построили. Нельзя так просто сорваться и начать строить обратно новую жизнь в России.

И второе — мне очень важно говорить то, что я чувствую, то, что я думаю, и не идти на самоцензуру. В самом начале войны, когда я еще не уволился из ЦБ, мне было нужно исхитриться, чтобы не писать слово «война», а придумать какой-нибудь менее людоедский синоним, чем «спецоперация». Я помню, два текста написал, в которых приходилось так изворачиваться, и подумал: господи, как же блевать хочется.

И я понял: я так не хочу, я не хочу тупо в твиттере (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России) написать что-нибудь, а потом, типа, трястись из-за страха, что вот сейчас на меня напишут донос .

— То есть мысли, чтобы вернуться в Россию, у тебя возникают в связи с бытом, комфортом, деньгами — но не с тем, что ты прочитал новость, что кого-нибудь там в очередной раз посадили, и ты думаешь: блин, нафиг мне все это писать в твиттере (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России), лучше я поеду и буду носить передачки политзекам.

Нет, у меня таких мыслей нет. Я как-то пытаюсь выстроить свою жизнь. Возможно, это эгоистично звучит — но, блин, это правда.

— Сейчас ты работаешь на российскую аудиторию. А в будущем? Все равно будешь работать в журналистике, даже на испанском?

Может, в журналистике, может, меня куда-нибудь еще позовут — в think tank какой-нибудь. Если уж совсем все будет плохо — в “Макдоналдс” пойду работать. Мне, честно говоря, это не столь принципиально. Если надо будет руками работать — ну, придется работать руками, что поделать. В первую очередь ты думаешь, как зарплату получить, где брать деньги.

— Мне кажется, что в России мы соотносили как-то свою карьеру со страной. Происходят в стране репрессии — пойду работать на независимое издание, потому что оно помогает с этими репрессиями бороться. Предположим, я увидела, что в России развивается современное искусство — пойду и выучусь на сценаристку и буду писать сценарии к классному российскому кино. Как будто ты соотносишь себя со страной, с тем, куда она движется, и с тем, где работают люди, которых ты уважаешь. И ты думаешь: моим мерилом успеха в карьере будет то, что меня будут ценить люди, которых ценю я. А ведь за границей нет никаких людей, которых ты ценишь, ты же не знаешь никого и не восхищаешься никем.

Это правда. Но у меня не было такого: я начинал карьеру с телеканала "Дождь" (признан нежелательной организацией на территории РФ), потому что было классно работать на телеканале "Дождь". Потом я начал формировать свою специализацию, и поскольку я пишу про экономику, пошел работать в Центробанк: это отвечало моим интересам.

Тема российской экономики сейчас интересна многим, особенно за границей, русскоязычным людям тоже. Поэтому пока я вижу спрос на эту экспертизу, он есть, я себя успокаиваю тем, что раз спрос есть, то, наверное, есть спрос и на какие-то мои умения.

— То есть ты будешь мерить успех своей карьеры скорее уровнем дохода?

Да: если у тебя есть доход, тебе хватает денег на жизнь, и, может, ты даже начинаешь чуть больше получать денег — вот мерило твоих навыков и специальностей. Ты продаешь услугу, за которую платят деньги. Мне кажется, так.

— Получается, в эмиграции фокус внимания смещается как будто с государства и общества — на себя, благополучие себя и своей семьи.

Да, возможно. Потому что если ты живешь в довоенной России, ты ходишь на митинги, веришь, что так можно высказать несогласие. И ты веришь, что делаешь хорошее дело. Ходишь на работу, получаешь зарплату, вроде деньги есть. Но не будет денег — займешь, может, к родителям вернешься в свою детскую комнату, будешь там жить.

Но за границей — во всяком случае, для меня — это так не сработает. Ты живешь в квартире, за которую нужно много платить. У тебя есть счета, которые нужно оплачивать. И если ты вдруг останешься без денег, ты не можешь просто вернуться куда-нибудь, съехать, переждать.

И поэтому такие вещи, как тупо деньги, стали гораздо важнее, мне кажется, в жизни.

— На смену абстрактно хорошим поступкам пришли поступки, хорошие для твоей семьи, для тебя.

Да, я думаю, это так.

— Мне кажется, что когда работаешь в России — в небольшом бизнесе, в медиа, — есть ощущение, что прилагаешь усилия к построению чего-то важного в своем сообществе. Даже когда ты работаешь в кофейне, ты как будто участвуешь в создании городской среды, а не просто варишь кофе. А работа на иностранную компанию — ты говоришь, что мог бы пойти работать в think tank — как будто не создает такого ощущения вклада во что-то большое.

Да, мне тоже было бы неинтересно сидеть в какой-нибудь корпорации и таблицу в Excel двигать. Я поэтому и говорю про think tank: когда ты можешь поделиться своим мнением, написать что-то про ситуацию, в которой разбираешься, мне кажется, ты делаешь все-таки общественно полезную вещь.

— То есть она общественно полезна, просто уже не для России, а для международного сообщества?

Я думаю, да. Нужно просто адаптироваться к условиям: если они помогут наладить твою жизнь или жизнь твоей семьи, наверное, на них стоит согласиться. Да, возможно, ты уже не будешь помогать чем-то россиянам — но приходится на какие-то компромиссы идти с самим собой.

— А ты не испытываешь отчаяния оттого, что даже если у тебя появятся испаноязычные друзья, у вас не появится той близости, которую дает нам обычно общение на русском? Я ловлю себя на том, что значительная часть моей дружбы строится на таких особенностях русского языка, на таких тупых шутках и каламбурах, которые нас сближают.

Это правда. Как тот мем известный, где изображена цифра шесть и подпись: «Восемь». Если бы я показал испанцу этот прикол, он бы сказал, типа: что? Да, я это понимаю, это действительно есть, и испанцам ты вряд ли объяснишь, почему русские в твиттере (признан экстремистской организацией и запрещен на территории России) обсуждали кротовуху. Да, наверное, это просто пласт, который делает наше общение между собой уникальным. Может, у испанцев тоже есть такие приколы.

— Но ты их никогда не поймешь. И получается, ты обрекаешь себя на жизнь, в которой не будет такого уровня близости, который достигается с русскоязычными друзьями.

Да. Но, честно, меня это не пугает совершенно. Ну да. Но такого, возможно, больше не будет. Ну бог с ним, если честно. Не знаю, вещи просто появляются какие-то другие, о которых ты чаще думаешь. Про, не знаю, как вы с партнером будете жить, что вам надо купить. Ну, такие, знаешь, семейные, семейные бытовые вещи, которым ты уделяешь просто больше внимания.

— Эмиграция нам подарила настоящие семейные ценности.

Да, можно сказать и так.

— Ты говоришь, что очень скучаешь по Дубне. Но я все-таки спрошу еще раз. Ведь существует такой нарратив, что ты должен — из чувства патриотизма — как-то связывать себя с родиной, как-то ей помогать. Этот патриотизм не толкает тебя поехать и как-то поддерживать сообщество, в котором ты вырос, помогать людям, которым сложно?

Я считаю, что ты никому ничего не обязан. Ты можешь проявлять эти патриотические чувства по-разному. Ты можешь хранить чувства об этом месте где-то у себя, внутри себя, а можешь, действительно, поехать и что-то делать. Нет методички, которая бы указывала, как тебе это нужно выполнять. Как, знаешь, в инструкции к холодильнику. Нажмите на кнопку, чтобы охладить холодильник. Такого нет.

Ну и, понятно, что ты не можешь ничего делать свободно, когда у нас в России такая жесткая централизация власти. Ты не можешь в своем маленьком городе провести лекцию интересного какого-нибудь человека, неугодного режиму. Это же невозможно. Не сможешь заставить школы в своем городе не проводить выставки, посвященные «СВО». Ты этого не можешь делать, потому что все города живут по определенной указке из центра, и ты с этим ничего не можешь сделать.

— Но в итоге твоя жизнь не теряет смысл оттого, что ты не можешь что-то делать для мест, которые ты любишь?

Ну нет, я бы не сказал, что теряется смысл. Да, это неприятно. Да, это очень неприятно и плохо, но это не та причина, из-за которой надо убиваться. Мне кажется, это просто надо принять и жить с этим дальше.

Понравился материал? Помоги сайту!