Посредник

10 августа 2020 года на восемьдесят первом году жизни от инсульта скончался Виктор Соломонович Санович, замечательный переводчик с японского, знаток старинной японской поэзии и прозы, благодаря которому на русском языке существуют «Сто стихотворений ста поэтов», «Стародавние повести» и другие шедевры японской литературы.

Санович был переводчиком с японского, точнее, со старояпонского. О нем как японисте расскажут, надеюсь, специалисты по этой темной для меня материи. Я расскажу о человеке и переводчике, для меня не Викторе Соломоновиче, а Вите (нашей дружбе исполнилось 35 лет): впрочем, отделить в нем человека от переводчика было невозможно.

За два года до смерти он дал большое интервью. В нем он рассказывает среди прочего о своей учительнице Вере Николаевне Марковой, которую он боготворил, как и других своих учителей — Николая Иосифовича Конрада, его жену Наталью Исаевну Фельдман; но, пожалуй, Вера Николаевна и как человек, и как переводчик стояла для него выше всех. Говорит он в интервью следующее:

«Она [В.Н.] вообще не любила читать то, что не нужно. А я люблю! Иначе бы она столько не сделала: Вера Николаевна отличалась качеством гения — она никогда не делала ничего лишнего. Так, рассказывают, хорошие шахтеры в шахте знают, куда надо бить: ударишь — и сразу рушится целый кусок. У нее так было». А у Вити было другое. Что японист должен разбираться в японистике — это как бы само собой разумеется. Но японист, что называется, не обязан знать русскую литературу и ее историю так подробно, как, возможно, не знает иной русист. А Витя Санович знал поэзию и прозу XIX и ХХ веков именно так, и притом совершенно бескорыстно в том смысле, что он ничего на эту тему не писал. Русская литература служила ему камертоном для перевода, но главное — предметом чистой любви. Причем ему трудно было понять, что кто-то может этой любви не разделять или, во всяком случае, не стремиться узнать русскую литературу так же глубоко, как он. Доходило до ситуаций трагикомических: однажды он обнаружил, что специалист по истории ХХ века не читал какую-то статью Георгия Федотова, которого сам Витя глубоко почитал. Витя никак не мог успокоиться: как же можно не знать всего Федотова! Он не придирался, не занудствовал: для него просто было немыслимо допустить, что человек может по доброй воле лишить себя чтения Федотова. И поэтому он не забыл «казус Федотова» и при следующей встрече, к моему ужасу, снова поинтересовался у коллеги, как там насчет Федотова…

Восьмидесятилетний, не очень крепкого здоровья, он не терял любопытства к жизни, а точнее, к книгам. И тот факт, что в издательстве «Текст» вышел том прозы Вильгельма Гауфа (где Гауф, а где средневековая Япония!), не мог оставить его равнодушным, и он не находил покоя, пока не заказал этого самого Гауфа в «Лабиринте». Поездка в «Фаланстер» была для него вожделенным лакомством, которое, правда, он позволял себе не так часто, как хотел бы, — потому что не чувствовал себя вправе отрываться от работы.

А работал он (точнее, в его лексиконе это называлось «заниматься»: «я сегодня хорошо позанимался») так тщательно и медленно, что мог на одно японское стихотворение (а это, как всем известно, формы ультракороткие) потратить несколько лет (разумеется, не подряд, но возвращаясь к нему по многу раз). Другой бы за это время написал или перевел роман (и не один). Требовательность Вити по отношению к себе была огромная: рассказывают, что однажды он потребовал заменить перевод одного стихотворения в книге, уже отпечатанной, — потому что придумал вариант, который, как ему казалось, был лучше. И каким-то чудом добился своего.

Вот еще пример Витиной требовательности к себе и к своим переводам: история сборника — или, точнее, как написано на титульном листе, «изборника» — японской поэзии VIII–XIII веков «Сто стихотворений ста поэтов». Замысел этой книги родился у нас дома: Витя в разговоре с моим папой, Аркадием Эммануиловичем Мильчиным, упомянул старинную японскую игру, напоминающую то ли лото, то ли карты: в колоде двести карт, на каждой — половинка стихотворения, выигрывает тот, кто скорее соединит как можно больше таких половинок. Можно примерно определить, когда состоялся этот разговор: не позднее 1984 года, когда папе исполнилось 60 лет и его «скоропостижно» отправили с поста главного редактора издательства «Книга» на пенсию. Но в ту пору, когда шел разговор о «Ста стихотворениях», папа еще руководил «Книгой», где существовала редакция миниатюрных книг. И папа тотчас сообразил, что собрание этих стихотворных карт — готовая «миниатюрка». С Витей заключили договор. Книга вышла в 1990 году, когда все сроки договора давно истекли, а папа уже не работал в «Книге». Сто стихотворений, каждое из пяти строк, Витя переводил, следовательно, около шести лет (впрочем, нужно же было написать о каждом из ста поэтов короткую справку, а Витя знал о них всех так много, что писать коротко ему, пожалуй, было труднее, чем длинно). Книга вышла, имела успех. Потом были еще три издания. Для каждого Витя переводы перерабатывал. Он не принадлежал к числу тех переводчиков, которые гордо говорят в интервью: я в своих старых работах не переменил бы ни слова, я ими доволен. Витя всегда думал, что можно сделать еще лучше. И я знаю, что он обдумывал новое издание «Ста стихотворений», для которого набрасывал варианты переводов отдельных стихов: то есть работа (подспудная) не прекращалась в течение трех с лишним десятков лет.

Человек, который так пристально всматривается в каждое слово, не мог, разумеется, спокойно видеть опечатки в собственных переводах. Каждая такая мелочь превращалась для него в личную трагедию; напрасно я уверяла его, что если одно и то же имя пять раз напечатано в тексте правильно, а один — неправильно, всякий сообразит, что это просто типографская оплошность. Это его не убеждало и не утешало. Во всех экземплярах, которые он дарил друзьям и коллегам, он аккуратно исправлял эти ненавистные опечатки. Сейчас, после его смерти, я заглянула в одну из его переводческих публикаций в «Журнальном зале» и вздрогнула: гласные с ударением на интернет-странице сделались гласными, перед которыми стоит буква «б», отчего горячо любимая Витей поэтесса Идзуми-Сикибу превратилась — о ужас — в Идзбуми-Сикиббу. Какое счастье, что Витя не пользовался интернетом и этого не видел!

К своим переводам Витя относился очень придирчиво; поэтому надпись, которую он сделал на подаренном мне втором номере «Нового мира» за 2012 год (разумеется, не на титульном листе — это он считал неприличным, — а на первой странице собственной публикации), — вещь исключительная. Он написал: «Вере, в надежде преподнести тебе еще что-нибудь вровень с этим» — и это означало очень высокую самооценку. А о том, каково было Витино чувство слова, можно судить уже по названию этой публикации: «Стихи о цветах и птицах. Тех и других по двенадцать». Вот это «тех и других по двенадцать» — как это замечательно! Никакой нарочитой архаизации (ее Витя тщательно избегал), но эти несколько слов сразу обозначают толщу времени, отделяющую нас от XIII века, когда жил автор этих стихов Фудзивара-но Тэйка.

Интервью, на которое я сослалась вначале, называется «Я — переводчик». И в самом деле: больше всего Витя любил переводить, писал статьи и даже комментировал он с гораздо большим трудом — ему было нелегко соответствовать жесткому формату издательских предисловий и примечаний. Но его перевод, в сущности, и был всегда комментарием, только этот комментарий по большей части оставался в подтексте, как те хрестоматийные 9/10 айсберга. «В пространство японской культуры» (о котором он пишет в предисловии к одной из публикаций) он погружался с удовольствием и с особенной охотой прослеживал нити, которые это пространство пронизывают. Причем порой этот поиск даже не был связан напрямую с его собственной работой. Последние месяца два нормальной творческой жизни (потом начался карантин, который Витю психологически измучил и, по моему субъективному мнению, доконал) он потратил на комментарий к одному-единственному упоминанию, кажется, моря в докладе одной уважаемой и любимой коллеги. Оказалось, что Витя знает про море в этом контексте что-то такое, о чем коллеге неизвестно. И вот он сочинял «глоссу» про море; она разрасталась, втягивала в себя другие Витины сюжеты (собственно, все это имело отношение к «Стародавним повестям», которые он — в дополнение к уже опубликованным раньше — переводил весь последний год). Коллега, возможно, давно уже сдала свою статью в редакцию. Но это Вите было уже неважно, важно было «мысль разрешить».

На прощании с Витей Алексей Кириллович Симонов замечательно говорил о его знании русской литературы и сказал, что на этом знании он никогда не заработал ни рубля. Но и на переводах из японской литературы он зарабатывал не слишком много, потому что торговаться с издателями и даже вообще спрашивать, сколько ему заплатят за работу, считал неприличным. В самом деле: если издательство соглашается напечатать обожаемые японские стихи или прозу, как же можно тут ставить финансовые условия? Надо сказать издательству спасибо.

Тщательность Витиной работы не увеличивала ее скорость, и все издательские сроки трещали и лопались. Витина жена Ольга Эммануиловна Гринберг (1950–2008), прекрасная переводчица с французского языка, моя любимая подруга, всегда говорила: Вите не надо работать за гонорар и торопиться.

Я сказала, что писать научные статьи Вите было гораздо тяжелее, чем переводить. Но один такой текст — стостраничное исследование «Из истории русских переводов японской художественной литературы» в сборнике «Восточная классика в русских переводах: обзоры, анализ, критика» (2008) — он написал и считал его очень важным для себя. Думаю, потому, что там шла речь о его предшественниках и/или учителях, а они, даже несмотря на их ошибки, которые Витя дотошно разбирает в статье, были для Вити особами почти священными, во всяком случае, заслуживающими исключительного, безоговорочного уважения. Между прочим, это почтение к традиции имело в жизни Вити почти аллегорическое воплощение: свой огромный старинный письменный стол, заваленный бумагами (писал он красивым, четким почерком на листочках и в тетрадках, поскольку компьютера не признавал, а на машинке печатал только в далеком прошлом), он получил в наследство от своего учителя, знаменитого япониста — академика Николая Иосифовича Конрада.

Витя не успел написать мемуары — да, скорее всего, и не стал бы их писать: не захотел бы отрываться от работы над переводами старояпонской поэзии и прозы, это ему казалось гораздо более важным. А вот устно он любил делиться какими-то фрагментами — блестками из ушедшего литературного быта. После Витиной смерти публицист Алексей Юсев, когда-то работавший продавцом в «Фаланстере», написал в Фейсбуке: «Печально. Он изредка приходил в “Фаланстер” и долго рассказывал про свою богатую событиями жизнь». Вите в самом деле было что рассказать. Он в 1960-е — 1970-е годы работал в издательстве «Художественная литература», был редактором многих томов «Библиотеки всемирной литературы», в частности, посвященных Древнему Востоку и английскому романтизму. Он заказывал переводы Давиду Самойлову и Борису Слуцкому, Марии Петровых и Вильгельму Левику, Аркадию Штейнбергу и Андрею Сергееву, Соломону Апту и Евгению Витковскому — и многим-многим другим замечательным литераторам. В 1972 году он уже практически договорился с Иосифом Бродским о переводе гимнов «Ригведы» (по научному переводу Т.Я. Елизаренковой), но буквально на следующий день выяснилось, что Бродского вынуждают эмигрировать. Для томов, которые Витя редактировал, писали комментарии Владимир Николаевич Топоров, Вячеслав Всеволодович Иванов, Сергей Сергеевич Аверинцев (с ним Витя был особенно дружен), в «Худлите» он работал бок о бок с Симоном Маркишем (Витя, говоря о нем, называл его либо нежно — Симочка, либо весело — Симка) и Аркадием Стругацким (о совместной работе и дружбе с ним он собирался рассказать в интервью «Новому миру» — но не успел). И все эти знаменитости встречались в дни выплаты гонораров возле кассы — там были литературный клуб и литературный олимп.

Об этом клубе и этом олимпе Витя помнил множество увлекательных историй, которые «под настроение» с удовольствием рассказывал. Но только устно. Теперь-то я понимаю: нужно было по горячим следам после очередного «мемуарного» телефонного разговора записать услышанное. Но мне это казалось не совсем этичным: ведь это его мемуары, сам запишет, когда и если захочет. А теперь страшно жалею обо всем упущенном.

Но одну мемуарную новеллу из жизни издательства я запомнила навсегда: редактор пошел к главному редактору (фамилии опускаю), чтобы узнать, можно ли в томе переводов (страниц 700) напечатать 1 (прописью: один) перевод Ходасевича. Дело было, по-видимому, в середине 1970-х годов. Главный редактор (человек по советским меркам довольно либеральный) посмотрел на редактора с тоской и злобно сказал: «Ну раз ты спросил, то нельзя». Подразумевалось, что если бы не спросил, то авось бы пронесло и все получилось бы само собой, но главный бы за это не отвечал. По-моему, об издательских нравах позднесоветского времени этот случай дает такое исчерпывающее представление, на какое вообще способны только анекдоты.

Мы, Витины друзья, потеряли уникального друга и собеседника (коллега-японист на прощании с ним вспомнил, что однажды их телефонный разговор длился три часа, но они пролетели незаметно, настолько интеллектуально насыщенной была эта беседа). А старая японская литература потеряла такого собеседника и посредника, подобного которому она, боюсь, обретет нескоро.

Понравился материал? Помоги сайту!