«Они продолжат делать нашу жизнь невыносимой, а мы так и проведем ее на митинге»

Этой весной у тележурналиста Андрея Лошака вышли два новых документальных проекта. Веб-сериал «Березовский — это кто?» рассказывает о недавнем прошлом России, а сериал «Возраст несогласия» — о ее возможном будущем. Катерина Гордеева поговорила и поспорила со своим коллегой о старом и новом поколениях людей с хорошими лицами.

— На днях стало известно, что героя твоего «Возраста несогласия» Егора Чернюка задержали сотрудники центра «Э», отвезли в военкомат, признали годным к строевой и сообщили о возбуждении уголовного дела за уклонение от армии. Что было дальше?

— Дальше Егор поехал домой, покидал вещи в рюкзак, попрощался с папой и уехал за границу. У него был вечер, чтобы свалить, — на следующий день нужно было явиться по повестке в Следственный комитет. Преимущество жизни в Калининграде — ты со всех сторон окружен вражеской Европой, автобус до Вильнюса стоит 800 рублей. Правда, Егор выбирался с большими приключениями. Он уже до этого поступил в престижный университет, будет учиться в Америке и получать стипендию. Центр «Э» ускорил его отъезд, теперь придется получать студенческую визу раньше.

— Он, выходит, нарушил героическую традицию прежних несогласных поколений — остаться на Родине и принести себя в жертву?

— Ну, далеко не все оставались среди советских диссидентов — единицы, герои вроде Марченко и Буковского, которого потом насильно выслали. Нынешний левиафан ничтожный и беспонтовый, на абсолютное зло не тянет, так, «серая слизь». Глупо лучшие годы тратить на отсидку в российской колонии, если есть возможность изучать компьютерные технологии там, где они рождаются и развиваются. Егор отдал, я считаю, долг своей родине, проработав год координатором штаба Навального, отсидев 15 суток по административке. Пусть дальше живет как нормальный современный человек, а не участвует в таком сомнительном с точки зрения результата мероприятии, как спасение России. Его мозги и знания, даст Бог, еще тут пригодятся. Не при этой власти, конечно.

— Чья все-таки была идея снимать сериал о молодых последователях Навального?

— Не представляю, как бы я себя повел, если бы это был заказ. Если бы Навальный предложил: «Слушай, не хочешь снять про нас фильм?» Не уверен, что взялся бы, — при всем моем, скажем так, глубоком сочувствии этой компании.

— А почему ты решил это снимать?

— Как у многих — думаю, и у тебя, — в марте 2017-го у меня возникли вопросы, что это за люди вышли на улицы, почему так много молодежи, что это за протест, так демографически и содержательно непохожий на то, что было прежде. Я стал ждать следующей протестной акции, чтобы проверить: это действительно важная история или утка, раздутая до масштабов сенсации. 12 июня 2017-го я пошел на Пушкинскую. И страшно удивился, потому что не встретил там ни одного знакомого. Никого из тех, с кем мы всегда выходили. Все по-другому. Все ребята действительно молодые. С хорошими лицами.

— Опять эти «хорошие лица».

— Люди со светлыми лицами, да. Это свойство молодости, понимаешь? Они мне очень понравились: как они реагировали, как сопротивлялись. В них не было экстремизма, который был, допустим, в нацболах и других радикальных ребятах, участниках протестов 2012 года. Нет. Абсолютно нормальные и очень здоровые люди. Гораздо более здоровые, чем взрослое общество, которое их окружает. При том что взрослого общества на Пушкинской в тот день не было. Мы не поддержали тот протест, вообще никак не протестовали, просто смотрели, как на наших глазах Путин уверенно и неотвратимо приходит на очередной срок.

— Ты перескакиваешь от наблюдения к выводу: ты считаешь, что что-то изменить можно только уличными протестами — это раз. Два: если нас не было на этих уличных протестах, значит, менять мир будем уже не мы, а молодые. Нам остается надеяться на них и замереть в ожидании. Так?

— Да. Нас среди них не было и нет, значит, решать уже не нам. Но есть еще одна, грустная, параллель: они — первое (опять!) непоротое поколение. Они не прошли 2012 года и последующего жестокого разочарования, не пережили репрессий, наказаний, не знают отвратительного привкуса «Болотного дела» и той разнузданной реакции, которая, мне кажется, нас всех утопила и похоронила. Помнишь мемы про тлен и безысходность? Я недавно проверил: сайт Tlenta.ru по-прежнему существует. Вот с этим настроением мы не смогли справиться.

— Мы — это кто? Мем про тлен и безысходность возник, когда протесты шли на спад. Потом был осмыслен и описан Юрием Сапрыкиным. Но Сапрыкин жив-здоров, занимается интересными проектами. Кого ты имеешь в виду, говоря о фатальном поражении 2012 года?

— Ты разве не помнишь, что произошло? Настроение было такое: нас всех вы***ли как бельчат. А мы утерлись и разошлись по домам и офисам.

Молодые непуганые ребята остались одни — и в одиночку теперь расплачиваются: кого-то исключили из института, кого-то забривают в армию, а кого-то уже и судят по совершенно липовому, сфабрикованному делу.

— Мы разошлись работать, а не плакать и утираться.

— Главное, чего мы не сделали: не продолжили протестов. Много ли нас приходило на суды по «Болотному делу»? Лично я не был ни на одном. Был лишь на демонстрации у здания суда, куда собралось человек 300—500, всех страшно крутили, ОМОН зверствовал. Кто об этом знал? 99% тех, кто выходил на Болотную в 2012 году, предпочли об этом забыть. Вот такая у нас коллективная ответственность. А ведь этих людей выхватили абсолютно из нашего круга. Это наши политические единомышленники. И мы их сдали. А надо было толпой приходить в суд стоять, не сдаваться. Если бы к суду пришли 10 тысяч человек, это реально изменило бы ситуацию.

— Ты в это веришь?

— Как видим, общественное давление все-таки срабатывает. Я не думаю, что Дмитриеву не впаяли бы 9 лет, если бы не было этого давления.

— Не уверена, что администрация президента или кто там переключает тумблер с «казнить» на «помиловать», с утра до вечера оглядываясь на наше давление. Я знаю, что за Дмитриева вписывалось гласно и негласно много разных людей, от Наталии Солженицыной до Ксении Собчак: писали личные письма, выступали публично. Кстати, среди вписывающихся не было Алексея Навального.

— Мне кажется, были у него посты, были.

— На суды по «Болотному делу» он тоже, по-твоему, регулярно ходил и приводил своих многочисленных сторонников? Нет. Из публичных людей туда регулярно ходили уже очень пожилая Людмила Алексеева, Ольга Романова, Зоя Светова.

— Я об этом и говорю: у «болотников» не было широкой общественной поддержки. Это наши долги. Мои. К тому же я испытываю чувство вины перед молодыми ребятами, которым мы не подали никакого примера, которых мы сейчас, совсем юных, оставляем бороться за то, за что сами не боролись. Если бы мы были более сознательными, им бы не приходилось это делать. Они бы сейчас мирно получали образование и думали о карьере. Из-за нашего бездействия им досталась страна, в которой необходимость борьбы только растет.

— У юности всегда есть потребность в протесте. Иногда в пубертате увлекаются музыкой, иногда кино, а иногда политикой. Мне кажется, нет в этом ничего особенного, свойственного только нашему времени или нашей стране. И это не связано с нашей виной.

— Не соглашусь. Я очень давно не видел политизированной молодежи. Прежде — для нас в том числе — политика была чем-то отстойным, неинтересным, отношение к ней было настолько инфантильным, что, честно говоря, руки опускались. Я в свое время снимал «нашистов», делал репортаж, который Кулистиков (Владимир Кулистиков, генеральный директор телекомпании НТВ в 2004—2015 годах. — Ред.) снял с эфира. Потом писал про них же для «Эсквайра», и тоже чего-то Филя Бахтин (главный редактор русскоязычной версии журнала Esquire с 2005 по 2011 год. — Ред.) текст зарубил. Я изучал эту публику. И это было страшно. После 90-х, когда, как мне казалось, уже была пройдена точка невозврата, оказалось, что все легко вернуть: построить молодых ребят шеренгами и сделать бессмысленными винтиками системы, всучить им плакат, который они даже не прочтут, напялить майку с Путиным. Эти люди с пустыми глазами меня тогда реально напугали — им легко оказалось промыть мозги, превратить их в Свету из Иванова (участница движения «Наши», ставшая телеведущей НТВ. — Ред.).

— Тогда, кстати, «люди с хорошими лицами», как обычно, раскололись на два лагеря. «Мы все — Света из Иванова», — причитали одни, жалея Свету. «Жалеть ее не за что, она еще всех нас сама сожрет», — говорили другие. Ты тогда на какой стороне был?

— Я, отвечая Кашину, писал, что ей нужно сочувствовать и пытаться ее вытащить из этого болота, а не клеймить. Там все было понятно: дочка ткачихи, мать работает в две смены, чтобы ее прокормить, отца нет. Господи, откуда ей вообще было получить доступ к какой-то информации, как-то развиваться? Очень некрасиво, если твое детство выглядело несколько иначе, измываться над этой девушкой.

— Детство твоих новых героев из «Возраста несогласия» тоже не праздник. Но они, получается, выросли совершенно другими людьми. Почему?

— У них меньше инфантилизма. Во-первых, они росли в относительно благополучное время по российским меркам. Во-вторых, это первое поколение, воспитанное на интернете, а не на телевизоре.

Глупо надеяться на стихийные протесты, на то, что Запад что-то сдвинет очередными санкциями или что Путин заболеет: часто слышу, как такое говорят с мечтательным выражением лица.

— Но не Навальный же их воспитывал!

— В каком-то смысле — Навальный! Как политик он тоже рос вместе с ними в интернете. Но дело не только в нем. Они недовольны сложившимся порядком вещей. Потому что он, честно говоря, довольно дерьмовый. А юная, неиспорченная душа должна стремиться к идеалу, несоответствие идеалу должно вызывать протест, а не желание приспособиться. Вот появились люди, у которых все это вызывает нормальную реакцию. Не как у нас. Мы свой шанс упустили.

— Мне, скорее, стыдно за то, как мы на энтэвэшных летучках посмеивались над диссидентами. Нам казалось, шестидесятники — люди, которые упустили свой шанс.

— Да, дебилы мы инфантильные. Я себя вспоминаю с ужасом: насколько безответственно я относился вообще к политике, когда ей надо было заниматься. Насколько неинтересен и неважен был предыдущий опыт. Но в 90-е было ощущение, что мы более-менее идем куда надо. Вся эта возня — «семья», Березовский, пьяный Ельцин — мне была глубоко отвратительна, но не мешала жить, а с появлением Путина я как-то интуитивно почувствовал, что сейчас начнется какая-то непоправимая х***я. Так и вышло. Но я постигал это эмпирически. Ни о каком прошлом опыте, ни о каких диссидентах не задумывался.

— Но ты был чуть ли не первым тележурналистом, который начал с ними разговаривать.

— Знаешь, кто вообще меня натолкнул на идею заняться диссидентами в свое время? Ценципер (Илья Осколков-Ценципер, основатель журнала «Афиша». — Ред.). Он, конечно, без преувеличения великий человек, визионер. И он мне лет восемь назад сказал: «Вот сейчас было бы интересно что-то увидеть про этих людей. Они еще ни с кем не разговаривали, а они есть, но уходят, уходят». Я сразу не понял, но через несколько месяцев вдруг до меня дошло, и я начал этим заниматься. Написал сценарий большого сериала, но мало успел снять. Но я считаю, что фильм про процесс Якира и Красина — он все равно важный.

— Очень важный.

— А сколько еще можно было сделать из отснятого материала! Но выяснилось, что проект ни один большой телеканал не берет, и продакшен-компания, которой принадлежали права на интервью, забрала у меня все исходники. А потом они как-то умудрились все это потерять. Ужасно обидно.

— Как думаешь, поколение «Возраста несогласия» будет так же пренебрежительно относиться к нам, людям, которые упустили свой шанс?

— Черт его знает. Эти ребята гораздо более сознательные. Они реально много спорят о политике, истории, им это интересно. Навальный не смог бы их увлечь, если бы они не были к этому внутренне расположены. Сейчас за наклейками в штаб приходят уже совсем какие-то малютки. Для них политика сегодня — что-то вроде моды: это круто. Как сказал один из моих героев: «Я не хочу жить в Средневековье». Они начинают брать ответственность за свое будущее на себя. Интересно, что люди постарше, посмотрев сериал, говорят: «Ой, жалко их, что же с ними будет». Они их заранее хоронят, проецируя на них свой личный опыт, печальный исторический опыт страны. Тех, кто моложе, «Возраст несогласия», скорее, ободряет, дает ощущение надежды. Хотя то, как государственные структуры борются с инакомыслием, пугает и шокирует всех посмотревших.

— А у тебя чего больше — страха за них или надежды?

— Мне хочется думать, что мои герои — часть неизбежной эволюции. Вот ты знаешь, что происходит в так называемом третьем секторе (некоммерческие, благотворительные организации. — Ред.). Ты же видишь, как общество меняется в лучшую сторону. Вот появление этих ребят — это проявление перемен, это первые набухшие почки грядущей весны. Очень ранние. Им предстоит сделать то, что мы — не смогли.

— Почему ты это считаешь поражением? Да, время неприятное и сложное, мы теряли и теряем работу, почву под ногами — но мы устояли, остались людьми, продолжаем делать свое дело.

— Только ты уехала жить в другую страну, а твой друг Кирилл Серебренников сидит под домашним арестом.

— Работаю я по-прежнему в России. И все, что я делаю, я делаю, имея в виду, что Россия — моя родина. А спектакли Серебренникова идут в «Гоголь-центре» и еще минимум в четырех российских театрах, его новый фильм вошел в основной конкурс Каннского фестиваля. А о 2012-м — я вот не уверена, что мы тогда хотели революции. Мы хотели перемен и человеческих отношений между нами и государством. И по-прежнему этого хотим.

— Вот тут и противоречие: ты говоришь, что будешь воспитывать и улучшать мир и, может быть, когда-нибудь он действительно улучшится. А эти ребята хотят перемен здесь и сейчас. И готовы для этого что-то делать.

— Судя по твоему фильму, они готовы, помитинговав, уехать за границу.

— Это не совсем так. Но какая-то часть, конечно, уедет. Знаешь, почему я оставил в монтаже сразу двух героев, собирающихся в Америку? Мне было важно показать, что Америка для них не является чем-то враждебным. Они к ней относятся как к логичной возможности продолжать образование, развиваться, зарабатывать, понимая, что Америка объективно дает в тысячу раз больше шансов, чем Россия. Все эти страшилки про то, что Запад — наш враг, на них абсолютно не действуют. Они выросли в интернете, где никаких границ нет, владеют английским на таком уровне, чтобы серфить по англоязычному интернету. Это тоже важное различие между ними и нами, поколением 90-х. Мы смотрели голливудские фильмы и представляли себе идеальную картинку. А сейчас любой молодой человек, пообщавшись с ровесниками в соцсетях, может вникнуть в детали и сообразить, что там к чему на самом деле. После выхода «Возраста несогласия» парни хайпанули, конечно, набрали в друзья кучу людей со всего света; кто-то уже учится в университетах Лиги плюща, дает им советы, предлагает помощь с жильем. Но и для них, и для меня самое важное в этой истории — что в конкретном 2017 году они попытались что-то изменить.

— Ты правда считаешь, что единственный способ изменить мир — идти за Навальным?

— Других вариантов в прошлом году не было. Но мы упустили и эту возможность и никуда ни за кем не пошли. Так мы заранее про***ли шесть будущих лет своей жизни, не воспользовавшись моментом. Наш скепсис, наше неверие, что вообще что-то можно изменить, что есть люди, которые могут что-то изменить, не позволили кампании Навального выйти на новый уровень. И молодые непуганые ребята остались одни — и в одиночку теперь расплачиваются: кого-то исключили из института, кого-то забривают в армию, а кого-то уже и судят по совершенно липовому, сфабрикованному делу. Не знаю, были ли они до конца к такому готовы, но они на это пошли. А мы сидим и наблюдаем.

— Алексею Навальному понравился «Возраст несогласия»?

— Слушай, давай я еще раз объясню: он никоим образом не заказчик этого продукта. Когда мы в самом начале к нему пришли, он сразу сказал: «Денег нет». Но мне самому момент финансового сотрудничества с Навальным был бы отвратителен. Это же получается не журналистский продукт, а корпоративное видео. Мы договаривались, что они помогут с поиском героев, обсуждали его участие — оно в итоге не понадобилось, драматургически Навальный в сериале оказался не нужен. Он увидел все уже на YouTube или на «Дожде», не знаю. Написал мне, что ему понравилось, написал это у себя в блоге. Я был рад. Но задачи понравиться Навальному передо мной не стояло.

— А ты бы хотел с ним работать? Например, в России, где президент — Навальный, ты бы мог стать министром культуры?

— Какой я министр, Кать? Ты ж меня знаешь: просплю, опоздаю, забуду. Но в «Останкино», например, я бы при Навальном вернулся. И, думаю, нашел бы, чем там заняться.

— А сейчас тебе не поступает предложений вернуться в «Останкино»? «Андрей Борисович, давайте попробуем, вы многое сможете изменить в системе, действуя изнутри».

— Нет, с этими людьми я не буду работать, даже разговаривать. Я уверен, что это абсолютно бессмысленно. Все походы в эту власть заканчиваются в итоге одинаково. Сколько дали Никите Белых?

— Девять лет.

— Девять лет строгого режима. Вот тебе и ответ. Это не просто абсолютно бессмысленно, это еще и очень портит карму. Никогда в жизни. Я считаю, что эта власть преступная и сотрудничать с ней безнравственно.

— Я знаю людей, которые на такие предложения соглашаются и действительно что-то меняют. Добиваются принятия закона об обезболивании, добиваются государственных грантов благотворительным фондам.

— Разумеется, нельзя, как Аркадий Бабченко, описывать нашу реальность в терминах «Путин — Гитлер, Россия — Третий рейх». Это бред. Но эта власть — воровская и жульническая. Она все равно тебя переиграет. Если соглашаешься участвовать в этом лохотроне, тебя сделают крайним. Какими бы благородными целями ты ни руководствовался. Я понимаю, зачем на эти риски идут люди в «третьем секторе», но это совершенно другое. Это не власть, это гражданское общество. И внутри гражданского общества все работает. Как только люди начинают инкорпорироваться в систему, это заканчивается плохо. У меня в проекте «Березовский — это кто?» есть отдельное бонус-видео: интервью Авена с Чубайсом, очень показательное, — «Родина выше свободы». Там отлично видна эволюция либерального чиновника, который остался в путинской системе. Он там абсолютно саморазоблачается, предает все те идеалы, ради которых когда-то жил: свободу, демократию, права человека. Все либеральные идеалы.

— Ты о Чубайсе?

— О Чубайсе, о ком еще. Он — одно из доказательств, что изменить путинскую систему изнутри невозможно. Она так построена, что это она изменит тебя, а не ты ее. Поменять ее можно только вместе с Путиным. Поэтому я к выборам отнесся достаточно серьезно, и мне жалко, что большинство за этим наблюдало как за спектаклем, оставаясь пассивными зрителями.

— Были люди схожих с тобой взглядов, которые ставили на Собчак.

— Это даже несерьезно обсуждать, Кать. Собчак — точно такой же кандидат системы, как и сам Путин. В движении Навального была реальная возможность что-то изменить.

— Ты очень расстроен?

— Не так, чтобы пойти и повеситься. Но, по мне, все происходящее — апофеоз беспредела. Страшно жить в государстве, для которого законов не существует: титушки под прикрытием ментов, менты под прикрытием властей. И я понимаю, что, когда через шесть лет опять встанет вопрос, что делать, как объединяться, шансов будет не больше, скорее — меньше.

— Но вот люди объединяются для локальных протестов — например, против мусорных полигонов в Волоколамске, Коломне и так далее. Возможно, это более приемлемый для большинства путь к переменам?

— Я так не думаю. И никакие надежды на стихийные протесты не возлагаю. Это как спасать тонущий корабль, в котором каждый раз новые пробоины: тут заткнули, там, но корабль-то все равно тонет! Без политических, институциональных перемен, мне кажется, ничего не произойдет. А политические перемены требуют выбора от каждого из нас. Глупо надеяться на стихийные протесты, на то, что Запад что-то сдвинет очередными санкциями или что Путин заболеет: часто слышу, как такое говорят с мечтательным выражением лица. Даже на эту самую молодежь глупо надеяться. Это все перекладывание ответственности на чьи-то плечи. Если мы хотим перемен, необходимо мощное, осознанное политическое объединение.

— А если люди не готовы объединяться по политическому признаку? Максимум — локально, чтобы снести помойку или обустроить двор.

— Поэтому у нас Путин на пятом сроке. И будет дальше. И лично мне очень обидно: мне уже 45. Мне жалко не только этих молодых ребят, мне себя жалко. Хочется какие-то изменения увидеть при своей жизни, а не закончить дни при этом бесконечном брежневском застое, который растянется еще черт знает на сколько, учитывая развитие современной медицины. Какой-то бред: они продолжат делать нашу жизнь невыносимой, а мы так и проведем ее на митинге. С клюками и в колясках.

— В «Возрасте несогласия» меня смущает, что «люди с хорошими лицами» у тебя только на одной стороне — за Навального. Другая сторона в твоем фильме представлена зомбированными телевизором бабками. Но их мне, скорее, жалко. Ты других оппонентов для своих героев не искал?

— Согласен с этим упреком, полностью его принимаю. Хотя считаю, что бабули из «Отрядов Путина» — очень важная линия фильма. Особенно то, что случается с ними в последней серии, когда они начинают обсуждать свои пенсии, привыкнув наконец к камере и перестав хорохориться. Других «путинистов», которые органично бы вписались в историю, у нас не было — родители и преподаватели героев боялись давать интервью. Это тоже говорит о многом. Вопрос остался открытым: поддерживают ли они действительно Путина или боятся его? Я думаю, скорее боятся, чем поддерживают. Люди, уверенные в своей правоте, вряд ли отказались бы говорить. У меня много аудиозаписей, которые делали сами юные сторонники Навального, когда им преподы по указке начальства промывали мозги. Как же инфантильно и убого звучат эти взрослые и как по-взрослому аргументированно возражают им дети! В общем, с той стороной у меня вышла накладочка. Хотя шанс был: мы на митинге Навального в Астрахани познакомились с ужасно смешным чуваком. Он немножко подбухнул и начал кричать, что он за Путина, поддерживает его внешнюю политику и что вообще тот — красавчик. Навальный его позвал на сцену. И в результате раскрутил на то, что они с ним вместе со сцены хаяли местную власть, «Единую Россию», вот это все. Но «Путин — красавчик» — это мужик не уставал повторять. То есть такой хороший, живой, настоящий момент. Я взял его телефон, мы созвонились. Оказалось, он вохровец, работает на зоне. И договариваться об интервью с ним надо через ФСИН. Стали договариваться. В какой-то момент встречаю его после работы — мы подъехали к зоне, где он работает. Он увидел меня, испугался, побежал к своей «Ниве» и уехал. Потом перезвонил и сказал, что его вызывали «куда надо» и сейчас «полетят головы». Я уже опустил руки, и вдруг он перезванивает после разговора с начальством, где-то в полдвенадцатого ночи. Говорит: «Ну чего, где встречаемся?»

— То есть опять подбухнул?

— Нет, не подбухнул. Его неожиданно похвалили по месту работы. «Правильно все сказал, молодец». Мы встретились — и это было какое-то дурацкое интервью во дворе, в темноте. Я все пытался его, конечно, напоить, но он отказался категорически. Был такой весь зажатый, как при исполнении. В общем, совершенно другой, он как будто все время держал в голове, что говорит со своим идеологическим врагом, надо быть настороже. Хотя я уверен, что он — классный чувак и разговор мог быть интересным, но для этого он должен был довериться мне, развязать язык. В общем, не получилось.

— Насколько важна для твоих героев вера в Навального? Культ Навального в этой среде есть?

— Я там вообще не почувствовал никакого культа Навального, о котором часто говорят, ничего такого.

Эта война Роскомнадзора с интернетом — такой позор! Ты не представляешь, сколько презрения у молодых людей это вызывает.

— В фильме у тебя они его все время называют Алексей Анатольевич. Я занервничала.

— Он на 20 лет старше, годится им в отцы. Это нормально. Странно, если бы они называли своего кандидата «Леха». Там есть момент, когда Егора, который сейчас скоропостижно уехал из Калининграда, какой-то чувак в баре останавливает и спрашивает: «Вы чего, хомячки Навального?» Он отвечает: «Нет, мы — хомячки прогресса и сторонники перемен».

— Ты ассоциируешь себя, скорее, с Егором или с его папой — тоже, кстати, классным парнем?

— К своему стыду, скорее, с Егором. Я понимаю, что они мне годятся в дети, но абсолютно не чувствую себя старшим. У меня искреннее было недоумение, когда они со мной пытались на «вы» заговорить. В результате со всеми на «ты», конечно, был. У меня, как и у них, чувство, что западный мир стремительно движется в будущее, а наша страна ползет в обратном направлении. Эта война Роскомнадзора с интернетом — такой позор! Ты не представляешь, сколько презрения у молодых людей это вызывает. По-другому эта власть отвечать на вызовы времени не умеет — только запретами и угрозами. Молодежь хочет равняться на Илона Маска, а ее уголовно преследуют за ловлю покемонов в храмах.

— Ты доволен тем, как приняли «Возраст несогласия»? Реакция, мне кажется, была довольно сдержанной.

— То, что некоторая часть Фейсбука «Возраст несогласия» брезгливо проигнорировала, думаю, связано с именем Навального. Эта нерукопожатность Навального для меня до сих пор — труднообъяснимый феномен, но она экстраполировалась на проект. Но эта история в наименьшей степени о Навальном. В большей — об обществе и о новом поколении, которое в этом обществе появилось. Поэтому игнор этот вдвойне обиден. Ну что делать. Зато у меня появились какие-то новые фанаты, из молодых.

— Тебе не предложили снять фильм об Алексее Навальном? Байопик, который бы всем все разъяснил и многих бы, возможно, убедил?

— Нет. Но я бы и не согласился. Меня не очень интересуют политики и, честно говоря, не особенно интересует фигура Алексея Навального. Мне нравится, что такая фигура есть, я, скорее, его сторонник, хотя и считаю, что ему есть над чем работать. Ужасно жаль, что наша так называемая либеральная интеллигенция с ним не хочет иметь дело: он — довольно адаптивный чувак, может меняться. Он — смелый и мужественный парень, готов биться, мне кажется, до последнего, и, думаю, мы еще увидим его в какой-то мощной битве со злом. Но делать фильм о ребятах, которые за ним пошли, посмотреть на мир их глазами интереснее, чем снимать байопик.

— Но твой следующий проект — «Березовский — это кто?» — вполне себе политический байопик. Тебе не казалось этически небезупречным снимать историю о Березовском на деньги противника Березовского?

— Прежде всего, и в книге, и тем более в сериале не представлена только одна точка зрения. Это тиражируемая непонятно зачем неправда. Там есть две жены Бориса Абрамовича, его верный и близкий друг Юлий Дубов, есть Фельштинский, Гольдфарб, который был его ближайшим советником, есть Воронов, его лондонский друг, который его любил и говорит о нем со слезами на глазах. Есть, разумеется, и Демьян Кудрявцев. Я считаю, объективность соблюдена и стороны высказываются пропорционально. Субъективность этой истории — только в фигуре автора, он же интервьюер. Потому что, конечно, какие-то вопросы он задает, а какие-то нет. Да, он никого не спрашивает про убийство Литвиненко и меньше, чем нам (мне) бы хотелось, спрашивает про сложную гамму взаимоотношений Березовского и его окружения с Владимиром Путиным. Но он прошелся по всему таймлайну жизни Бориса Абрамовича, всем участникам задал важные вопросы. И могу сказать с уверенностью: Петр Авен не считает себя противником Березовского.

— Однако логика его книжки такова, что единственный порядочный и приличный человек в ней — он, Авен.

— Избыточной самокритичностью автор этой книги, может быть, и не страдает. Но он не считает себя врагом Березовского. И с некоторой печалью говорит, что они поругались — после того как Авен поддержал Фридмана в известном конфликте; эта история есть в книге и в сериале, в Лондоне они с Березовским уже не подавали друг другу руки. Честно говоря, думаю, отчасти эта незавершенность отношений для Петра Олеговича и стала внутренним драйвером его проекта. Он не любит об этом говорить, но чувствуется — его тяготит, что Березовский умер и они с ним не попрощались, не помирились. И ты не права — и чувство вины у него есть, и ответственности с себя Авен не снимает.

— А ты в проекте «Березовский» — кто?

— У меня своя история. Есть книга, то есть история Березовского, написанная Авеном и смодерированная им. А есть более сложная, двойная экспозиция, где интервьюер — все еще Авен, а автор — уже я. Все, что было наговорено, я собрал и сделал из этого свой продукт, веб-сериал. Он совсем другой. Кстати, как и в истории с Навальным, Авен абсолютно не влезал, никоим образом не редактировал и не цензурировал меня. Он посмотрел готовый сериал. И все.

— И — что?

— И все. Не сказал ни слова. Но и ни одной склейки там не поменял. Только попросил закрыть лицо девушки, которая была последней любовью Березовского. Но это была изначально ее просьба: прошло много времени, она вышла замуж.

— Мы с тобой, кажется, единственные из нашей позднеэнтэвэшной команды не стали ни начальниками, ни дауншифтерами, не ушли в пиар или бизнес, а остались в профессии. Некоторое ощущение того, что в систему встроиться не получилось, меня не отпускает. Ты об этом переживаешь?

— Думаешь, не по годам быть фрилансером?

— Это я тебя спросила.

— Я не то чтобы категорический сторонник фриланса, не могу сказать, что хорошо себя в этом чувствую. У меня за плечами совершенно незабываемый и крутой опыт работы в «Намедни», а потом — в «Профрепе» (передача «Профессия — репортер», выходила на НТВ в 1998—2015 годах. — Ред.). Невозможно объяснить тем, у кого такого не было, что это за кайф — работа в команде, где все — профессионалы и есть чувство локтя, синергия. Я по этому скучаю. Тоска есть. Но я периодически ее удовлетворяю вот такими внезапными и интересными работами в команде, как было в «Возрасте несогласия», — с драйвом и бессонными ночами на постпродакшене. Это немного успокаивает фантомные боли.

Понравился материал? Помоги сайту!