Павел Гельман: «Скажи, чего ты не хочешь, — и я скажу, кто ты»

В России снимается очень много сериалов о прошлом и очень мало — о будущем. Антиутопия у нас и вовсе огромная редкость — поэтому мы болеем за мини-сериал «Дождя» и режиссера Владимира Мирзоева «Этюды о свободе» и рады сообщить, что появилась надежда на его продолжение: краудфандинговая кампания в поддержку сериала идет вполне успешно. Сценарист проекта Павел Гельман рассказывает COLTA.RU, что будет в новых сериях и почему жанр антиутопии будет в тренде даже в аду.

— Вы собрали уже больше двух третей объявленной суммы. Будете продолжать?

— Насколько я понимаю, замысел наших продюсеров в том, чтобы собрать сумму, необходимую для съемок еще трех серий. Того, что уже собрано, пока не хватает. Нужно продолжать собирать дальше.

— А краудфандинг — единственный источник средств для продолжения этой работы?

— Пока да. Есть еще идея найти партнера для проекта — какой-то европейский телеканал. Чтобы новые серии «Этюдов» выходили сразу в двух странах. Но в любом случае это небыстрый и непростой процесс. И нельзя исключать, конечно, что у проекта появится партнер, спонсор или меценат.

— В какой стадии сейчас работа над новыми сериями?

— У нас уже полностью написана и утверждена одна серия. Не буду раскрывать ее сюжет — скажу только, что это история о безумии и о «железном занавесе». Есть замыслы и разработки других серий. Пока назову темы этих серий — «квота на насилие», «новый самиздат».

— Вы довольны тем, как зрители и критики приняли пилотные серии проекта?

— Есть важное умение — уметь быть нужным немногим. У нас есть своя аудитория, которая поняла, что мы делаем и ради чего. Но вряд ли она колоссальна. Нас заметили вроде бы, но… зачем мы? Зачем наш проект? Для меня наш проект — про наше «не хочу». Мы не пророки и не знаем будущего, но точно знаем, каким не хотим его видеть. И не только мы. Это «не хочу» становится таким горьким опознавательным словом, по которому можно узнать «своих». Скажи, чего ты не хочешь, — и я скажу, кто ты. И мне кажется важным донести наше «не хочу» до разных людей и разных аудиторий. Но, я думаю, наш сериал мог бы иметь и гораздо большую аудиторию. Он мог бы стать платформой для важного разговора. Для разговора о будущем. Которое стало… в каком-то смысле табуированной темой. И в то же время темой, которая интересует всех — независимо от политических воззрений. Может быть, будущее — это как раз то, о чем люди могут вести заинтересованный диалог и не рвать друг другу глотки? Я готов не спорить до уничтожения с каждым, кто думает не так, как я. Вместо этого я готов спросить его: о'кей, я понял, как ты относишься к тому, что происходит сейчас, но какова твоя картина будущего — что будет завтра? Что ты хочешь, чтобы было завтра? И я уверен, что почти никто не хочет беды. Но тогда я скажу снова: о'кей, я понял, как ты видишь будущее. А идем ли мы к нему? Те шаги, которые мы делаем сейчас, — они ведут туда, куда ты хочешь попасть?

Что-то интересное получается, если ты идешь по дороге, которой нет. Работать для Мирзоева — это тоже идти по дороге, которой нет. Хотя бы потому, что дойти до фактической реализации проекта, работая с ним, очень непросто. Его не ждут с распростертыми объятиями в Фонде кино или других организациях, которые выделяют деньги на кино.

— А как вообще получилось, что вы, опытный сценарист жанровых сериалов для «форматного» ТВ, взялись за независимый проект? Чья это была идея, как Мирзоев вас нашел?

— В какой-то момент я стал искать для себя проекты за пределами системы сериальной индустрии, внутри которой я работал. Я называл это так: надо сойти с эскалатора и пойти пешком. Пойти пешком — это значит, что ты сам определяешь для себя маршрут, не стремишься кого-то обогнать и внимательно смотришь по сторонам. И даже успеваешь что-то увидеть. И в этот момент я познакомился с Владимиром Мирзоевым. Володя как человек очень открытый и демократичный воспринял мое наглое появление в его жизни вполне радушно. И мы стали пробовать. Сначала при его кураторстве я написал сценарий «Операция “Возмездие”». Скажу о нем лишь то, что все действие этой истории происходит в Синайской пустыне. Потом был второй проект, у которого славная история. В 70-е годы мой отец, драматург Александр Гельман, и моя мать, сценарист Татьяна Калецкая, написали сценарий по просьбе великого Анджея Вайды. Это был сценарий о заговоре чиновников в одном провинциальном городе. Он назывался «Охота». Но Вайде польские власти не разрешили тогда снять этот фильм — по тем временам он был слишком острым. Сценарий лег на полку. Однако Вайда не забыл о нем и описал сюжет этого неосуществившегося фильма в своих мемуарах (эта книга Анджея Вайды называется «Кино и все остальное» и доступна в сети. — Ред.). Мирзоев прочел и предложил мне попробовать придумать современную версию этой истории. Что я и сделал вместе со своим соавтором Михаилом Соколовским. Мы даже написали письмо Вайде с просьбой стать нашим продюсером в память о том неосуществленном фильме. Письмо уже было готово к отправке, и тут пришла весть, что Вайда умер… Проект пока так и не осуществлен.

«Этюды» — это наша третья попытка. У нас с Мишей Соколовским была написана пьеса о приключениях сценариста, для нее была написана одна из новелл, вошедших потом в сериал. Мирзоев предложил придумать еще две новеллы в той же концепции и сделать из них фильм. Так мы и сделали.

За прошедший год я вывел для себя формулу, которая работает в моей жизни, — что-то интересное получается, если ты идешь по дороге, которой нет. Работать для Мирзоева — это тоже идти по дороге, которой нет. Хотя бы потому, что дойти до фактической реализации проекта, работая с ним, очень непросто. Его не ждут с распростертыми объятиями в Фонде кино или других организациях, которые выделяют деньги на кино. Скорее всего, он для них — персона нон грата.

— Обычно ТВ ставит сценаристов в жесткие рамки (у вас это очень выразительно показано в одной из новелл, где сценаристу популярно объясняют, что именно нужно массовой аудитории, — кажется, там все писано с натуры). А в работе над «Этюдами» было больше или меньше ограничений?

— У меня была полная творческая свобода. Я отдавал себе отчет, что мы делаем нечто, что было бы невозможно сделать ни для одного федерального телеканала. С Мирзоевым у нас были обсуждения написанного, и иногда горячие. Однажды я даже пришел в отчаяние и написал Володе: «Представьте, что автор умер и его поэтому уже невозможно в чем-либо убедить». И я навсегда полюбил Мирзоева за его ответ: «Вот эти слова меня убеждают. Только давайте и эту фразу вставим в диалог». И мы вставили… Может быть, Мирзоев работает с авторами в каком-то смысле как с актерами — провоцируя их раскрываться. Но это безумно интересно.

— Что для вас как сценариста в этом проекте оказалось самым неожиданным? Пришлось ли чему-то новому учиться?

— Вот вы это уже назвали. Неожиданной была полная свобода… И оказалось, что я готов к этому проекту. Сумма пережитого мной в жизни, книги, которые я любил, истории, которые я слышал от людей, — все пошло на пользу проекту.

И даже несколько лет работы над форматными сериалами пошли на пользу, потому что за эти годы я научился раскачивать свое воображение и поэтому «Этюды» придумывались довольно легко. И проект, который я делал в своем фейсбуке, — истории про маргинального философа Якова (сейчас это книга, вышедшая в издательстве «НЛО». — Ред.) — тоже пошел на пользу. В этом фейсбучном проекте я учился ориентироваться только на свой вкус и свои представления о прекрасном.

Стало ясно, что возможно все. Это вызывает оцепенение. Колоссальная свобода для тех, кто принимает решения, и колоссальная неуверенность в будущем для всех остальных.

— При таком небольшом бюджете, как у «Этюдов», приходится многое рассказывать вместо того, чтобы показывать. На первый план выходят характеры и диалоги. При этом ваш хронометраж — меньше получаса — как раз и не дает особенно разгуляться по части развития характеров. Как вы из этого положения выходите, когда пишете сценарии?

— Чтобы за диалогами было интересно следить, ситуация с самого начала должна быть абсурдной. И развиваться она должна именно по этой абсурдной логике, а не по логике обыденной. С самого начала у зрителя должна возникнуть эмоция — «Блин, что это?! Тут что-то не то!» И эта эмоция не должна покидать его всю новеллу — но к финалу должно стать понятно, ради чего это все. Тогда это можно смотреть. В этом смысле у нас были великие предшественники — Кафка, Ионеско, Беккет, Пинтер… У них можно подсмотреть, как такие вещи делаются в драматургии и в литературе. Или просто напитаться этим.

— Формат у новых серий останется таким же?

— Да, это будут серии по 20—25 минут. Я не спрашивал у Мирзоева, какие у него резоны для такого формата, но сам я думаю, что мы вообще переходим в эпоху минимализма. Сегодня самое востребованное высказывание — это пост в соцсетях или видеообращение на YouTube. Учимся лаконичным формам.

— Вы говорили, что хотите привлечь к работе над новыми сериями театральных драматургов. Вы с кем-то из них уже это обсуждали?

— Такая идея возникла, когда мы надеялись, что после трех пилотных сможем сразу запустить еще 10—12 серий. Основа нашего сценария — диалог. А это именно то, что умеют театральные драматурги. Все дать через диалог — и тему, и сюжет, и характеры. Сам я с ними еще не общался — я просто знаю лично сегодня в театре очень немногих. Но Мирзоев какие-то консультации уже проводил.

— Вы придумываете истории о разных способах утраты свободы. Эти сюжеты и герои чем-то связаны — кроме идеи? Это части единой страшной вселенной или в каждой новелле свой мир?

— Этим вопросом вы подали мне идею сделать как-нибудь эксперимент — соединить в одной новелле героев из разных новелл. Мне кажется, они будут смотреться вместе вполне органично и это будет единый и непротиворечивый мир. Так что пока да — это один мир.

— Вы говорите в одном из интервью, что хотели создать в «Этюдах» мир, непригодный для жизни. А наш нынешний мир вам кажется пригодным?

— Я говорил тогда о своем восхищении авторами литературы абсурда — они создавали мир, в котором невозможно жить. Но сами жили в этом невозможном мире и потому казались мне сверхлюдьми.

Сегодня мы находимся во власти глобальных процессов, и все эти процессы — вне нашего контроля. Когда-то мир был движим идеологиями и религиями — в этом было еще что-то человеческое. Сегодня он подчиняется деньгам и технологиям — в этом уже гораздо меньше человеческого. В позднем СССР, который я застал, люди тоже жили по правилам, сочиненным не ими. Но эта система правил была закостеневшая, омертвевшая. И поэтому, как ни странно, внутри нее можно было двигаться достаточно свободно. Сегодня же все эти глобальные силы находятся в постоянном движении, часто непредсказуемом. А мы сами — именно поэтому — парализованы. Страх, который мы часто испытываем от сегодняшнего дня, — это ужас обездвиженности. У мира и у отдельного человека разные скорости. И скорость мира больше. Стало ясно, что возможно все. Это вызывает оцепенение. Колоссальная свобода для тех, кто принимает решения, и колоссальная неуверенность в будущем для всех остальных. В психологическом плане это приводит к обесцениванию собственной личности. Как можно уважать себя и ценить, когда ты так мало можешь влиять на свой завтрашний день? Вот это обесценивание — самое страшное. Есть ли выход из этого? Я нашел его в том, чтобы смотреть на свою жизнь своими глазами. А не глазами кого-то, для кого я — просто мусор. Возле моего дома есть дорогой ресторан, там много охранников, они ждут своих хозяев — вот они так смотрят на прохожих. Не надо смотреть на себя их глазами. И еще не надо говорить, что пространство свободы такое маленькое, что оно не имеет смысла. Имеет! Я сам чувствую себя гораздо бодрее оттого, что у нас есть «Этюды». Оказалось, что высказаться — это очень важно. Это укрепляет тебя, дает силы… Высказаться — это принять решение. Принять самому.

— Мне кажется, живя в России, мы все некоторым образом готовы к антиутопии. Очень трудно здесь сейчас придумать такую страшную коллизию, которая бы показалась нам невозможной, немыслимой.

— Что такое антиутопия? Это ужасное будущее. Для жителей позднего СССР, например, многие события 90-х — это антиутопия. Война на Кавказе, распад страны, бандитизм… Но все равно — поверьте! — человеческое воображение сильнее даже самой ужасной реальности. Как бы ни было плохо, в нашем воображении всегда сидит картинка, на которой все еще хуже! И в аду зрителю можно будет продать антиутопию.

— Вы не думаете, что людям в принципе уютнее жить в несвободе?

— И эту мысль про людей я часто слышал. Но не могу ее понять. Как в том анекдоте: «Да объяснить-то я и сам могу — я понять не могу!» Мне нравится мысль Бориса Гройса о том, что раньше автор описывал жизнь людей и в общем-то знал, как они живут. А сегодня все, что он знает, — это как живет он сам. Все, что он может, — рассказать о своих реакциях на действительность. Мы больше ничего не знаем о других. Так что я ничего не знаю про радость от такого уюта. Я как автор могу перевоплотиться в кого-то другого, противоположного мне. Могу вдруг угадать какие-то его словечко, поступок или шутку. Но все равно не понимаю его. Это как надеть маску… Вы надеваете маску, и она начинает диктовать вам поведение, но понимаете ли вы маску? Но если подумать — мне кажется, что люди больше боятся свободы другого человека, чем своей.

Человеческое воображение сильнее даже самой ужасной реальности. Как бы ни было плохо, в нашем воображении всегда сидит картинка, на которой все еще хуже!

— А вам доводилось в жизни встречать по-настоящему свободных людей?

— Как сказал кто-то мудрый: свобода — это свобода выбрать себе несвободу по вкусу. Свободен ли Мирзоев, который сам ушел с должности руководителя столичного театра, чтобы не стать частью бюрократии и не быть вынужденным играть в лояльность, когда душа этому сопротивляется? Да, он свободен. Свободен ли он от других проблем, с которыми пришлось столкнуться, сделав такой выбор? Наверное, нет. Но он выбрал для себя то, что было для него важнее. Он упорхнул из золотой клетки. Это вызывает у меня глубочайшее уважение.

— Критики отмечали, что в пилотных сериях «Этюдов о свободе» не так много специфически российского — мир, нарисованный вами, довольно абстрактен, проблемы универсальны. Это сознательное решение? Будет ли в новых сериях больше местных специфики и колорита?

— Я могу говорить только о сценарии. Для меня эти образы — абсолютное порождение той реальности, которой я дышу, которую наблюдаю. Они, можно так сказать, воодушевлены ею. И в то же время мир сериала — не копия существующей реальности. Это мир будущего, пусть и недалекого, — и поэтому он сделан воображением, это не перенос бытовых деталей из жизни в текст.

— Вы придумываете кино о страшном мире. А вы сами по натуре пессимист или оптимист?

— Я и пессимист, и оптимист. Я верю, например, что ядерная война возможна, и думаю, что в каких-то высоких кабинетах в разных концах земли она рассматривается как рациональный сценарий разрешения каких-то неразрешимых противоречий. И что у человека не дрогнет рука нажать эту кнопку. И в то же время я не верю, что эта ужасная возможность материализуется… Мне кажется, есть сила инерции предыдущих поколений, и эта инерция не позволит этой войне случиться. Мертвые будут против. Не для того же все эти поколения жили, создавали культуру и цивилизацию, спасали мир от фашизма и от чумы, чтобы мы все это спалили в ядерном огне? У мертвых есть своя сила. Она есть потому, что мы — это и они. И генетически, и культурно они живут в нас. И они — внутри нас — не позволят нам убить себя. То есть, я бы сказал, мой пессимизм вполне рационален, а мой оптимизм вполне иррационален. Но меня это не смущает.

— Но мысль, как известно, материальна. Не боитесь, что придуманное вами станет реальностью?

— У меня так бывает. И не только у меня... Но я в таких случаях не думаю, что я что-то предвосхитил. Первична была реальность. А мое воображение просто уловило что-то в реальности и довело это до абсурда. А потом реальность сделала то же самое — довела себя до абсурда. Но воображение есть не только у авторов. Оно есть и у политиков, и у генералов... И мы живем в такое время, когда жизнь очень податлива воображению. Не искусство, не литература и кино, а сама жизнь.

Понравился материал? Помоги сайту!