Анна из породы атлантов

Казалось, что знаю я двух человек.

Одна была Политковская 1996 года, в «Общей газете», где я продержалась 3 (три) месяца, а Аня пять лет руководила отделом чрезвычайных происшествий. Она была в редакции (сплоченной общим противостоянием тирании Егора Яковлева, тут легкий смешок) как бы отдельным человеком. Я, в сущности, не узнала ее за эти три месяца и даже не помню ее лица. Помню всегда озабоченную, тяжеловатую женщину в каких-то пиджаках и юбках, подчиненную, как мне казалось, службе. Она не сидела, как мы, часами в буфете, не курила, почти не разговаривала. Теперь-то я понимаю, что это была не служба, а служение. А тогда за ее спиной переглядывались и вздыхали. Политковская всех немного уже достала своими списками. Из номера в номер она печатала поименные реестры жертв сталинских репрессий. Коллеги усмехались: займись своим делом, типа всех не перепубликуешь. Странно, что Егор ее не трогал, не вмешивался. Боялся, что ли?

Теперь я понимаю, что это было как раз ее дело. Вот подумайте: не дни, не месяцы, а годы заниматься тем, чтобы вытаскивать на свет божий ВСЕ имена. Просто имена и даты. Гораздо позже я поняла, что это могла делать только Аня Политковская. С ее последовательной страстью, с ее диким упорством и уверенностью в своей правоте. Кстати сказать, собственное имя публикатора никому ничего не говорило, а для нас она была «женой Политковского». Саша-то с компанией «Взгляда» гремел на всю страну.

А Аня вроде как и не стремилась ни к какой популярности.

И опять-таки — «теперь я понимаю» (видать, еще не раз мне придется написать эти слова), это было не ее время. Достаточно вегетарианская ельцинская эпоха, голодноватая, но относительно мирная к августу 96-го, когда мы пересеклись в «Общей». Первая чеченская кончилась, вторая не начиналась. Ворюги ей, как и всем нам, были «милей, чем кровопийцы». Хотя я слышала, что во время «операций» она просилась в Чечню, но ее не пускали. Семья, дети, то-се. Великого Дмитрия Муратова, которого в журналистике гендерный вопрос не занимает, тогда еще на нашем горизонте не было. Собственно, «Новая» только два года как начала выходить.

Политковская ЗНАЛА, что рок настигнет ее — рано или поздно. Это была миссия, для которой она родилась на свет.

Я долго не могла взять в толк, что нашла в Политковской Марина Голдовская — аж тогда еще, когда преподавала у нее тележурналистику. «Теперь-то понимаю», что острым чутьем педагога и алмазным глазом документалиста Марина прочухала колоссальную силу, цельность и стальной хребет своей студентки. Она снимала ее все 28 лет, что они были знакомы. Потом эти съемки легли в основу полнометражного документального фильма об Ане «Горький вкус свободы». Это, собственно, житие. Античная трагедия о роке, навстречу которому сознательно идет героиня.

Сознательно. Вот что самое важное. Аня не рисковала. Риск — всегда неизвестность. Рискует сапер и летчик-испытатель. Политковская ЗНАЛА, что рок настигнет ее — рано или поздно. Это была миссия, для которой она родилась на свет.

Эта миссия началась в 1999 году, когда в моей жизни и в жизни всей страны появилась другая Анна Политковская.

Я не сразу сообразила, что это она. Политковская словно вылупилась из какого-то кокона. Красиво (соль с перцем) поседевшая к сорока, похудевшая, с обостренным, каким-то раскольничьим лицом, она по-хозяйски летела по коридору. В редакции удивились: зачем Митя ее взял? Ну, вы догадываетесь — «теперь-то»… Не теперь, конечно, а очень скоро.

Очень скоро все мы поняли, что Митя Муратов сделал главное дело своей жизни — дал трибуну Политковской. Лучший из редакторов, как и режиссер Голдовская, он понял про Аню сразу и все. Кроме одного — ее коротких отношений с роком. Может, если б понял и это, сумел бы уберечь… Хотя вряд ли. На то он и рок.

«За что я невзлюбила Путина? Вот за это и невзлюбила. За простоту, которая хуже воровства. За цинизм. За расизм. За бесконечную войну. За ложь. За газ в “Норд-Осте”. За трупы невинно убиенных, сопровождающие весь его первый срок. Трупы, которых могло и не быть», — напишет она потом в книге «Путинская Россия».

Началась вторая чеченская. Разразился «Норд-Ост». Взрывались дома. Потом Беслан. Аня пришла в «Новую газету» делать наконец свою журналистику: журналистику как поступок.

Мне казалось, что Аня становится красивее с каждым днем. Собственно, так это и было. Ее поступки проступали у нее на лице — портрет Дориана Грея с обратным знаком.

Ее травили, угрожали, прижимали ко лбу ствол. Но никогда не стреляли — до того вечера 2006 года.

В редакции мы сидели с ней в соседних комнатах, нас разделяла картонная стенка, не доходящая до потолка. Через эту щель все время сочился шелест голосов. Слов было не разобрать, если только Аня не говорила по телефону — по-русски и по-английски, иногда ей приходилось кричать, слышимость в Чечне была плохая. К ней сплошным потоком шли ходоки. Однажды, выйдя в коридор, я столкнулась с ней, провожавшей иссушенную заплаканную женщину в черном. Чеченка пришла к Политковской, потому что священник не смог выслушать ее исповедь, настолько она была страшна. Просто не выдержал.

Аня выдерживала все. Скандалы с начальством (обоюдный мат из кабинета главного редактора разносился по коридорам, как по стройплощадке), тяжелые командировки, их промозглые, грязные ночевки, разбитые дороги, плен. Ее травили, угрожали, прижимали ко лбу ствол. Но никогда не стреляли — до того вечера 2006 года. Ее уважали все — боевики в Чечне, старики, вдовы, матери убитых солдат, солдаты, политики, коллеги всего мира. Думаю, и власть тоже. Если эта власть способна хоть кого-то уважать, а не только бояться. А боялись эти суки безбашенную Политковскую с ее атрофией страха и простой осторожности — до медвежьей болезни.

Аня знала, что на нее идет охота. С некоторых пор перестала есть и пить в публичных местах. В начале сентября 2004 года она летела в Беслан, где собиралась посредничать в переговорах с террористами. Ела свой домашний бутерброд. А чаю самолетного все-таки выпила. Самолет с полумертвой пассажиркой посадили в Ростове. После этого отравления у нее полетела вся соматика, Аня стала почти инвалидом.

Но уже через месяц, уезжая из «корпункта» в Беслане (так называлась однокомнатная квартирка без мебели, где корреспонденты «Новой» сменяли друг друга), я передавала вахту Политковской. Особенно она благодарила за контакт с таксистом…

30 августа Ане исполнилось бы 56. Она погибла молодой и очень, очень красивой.

Никогда не забуду, как все мы поздней ночью, после теленовостей, похватали такси и рванули в редакцию, где сидели и пили до утра, пьянея. Пили, говорили и плакали, ощущая себя семьей, потерявшей любимую, самую прекрасную сестру…

Нет, лучше я вспомню другое. Один мимолетный и, в общем, веселый разговор. Она почему-то вдруг рассказала мне (мы не были близкими подругами) про своего бойфренда. Норвежского издателя.

— Он такой кла-а-ассный, — она очень по-женски, даже по-девичьи, завела глаза.

— Замуж зовет? — спросила я по-деловому.

— Ага… Но как же я там буду жить...

— А чего тебе не жить? Сиди, книжки пиши, любуйся фьордами.

— Вот и он так говорит, но я же не могу...

— Что не можешь? — я даже немного разозлилась. — Ты, Ань, без войны не можешь, вот что я тебе скажу. Ты укушена войной.

Она так яростно заспорила, что было очевидно — я права. Но не только войной была Анька «укушена». У нее свербели совесть, душа, совершенно физиологическое, как язва, чувство справедливости. Такого солиста терпеть на сцене, конечно, было невозможно.

И она продолжала свой упрямый путь навстречу року.

Сегодня Ани не хватает как-то особенно остро, настоятельно. Время, до которого нам довелось, на беду, дожить, — снова самое ее время. ЕЕ — больше, чем кого бы то ни было. Политковская была урожденная Мазепа. Украина, свободная Украина — не пустой звук для ее семьи. Я все время как будто ищу и жду ее свидетельств рядом с репортажами Бабченко, Лойко, Стенина, Ивлевой. Политковской бы поверили. Она бы смогла убедить тех, кого не удается убедить нам…

Я написала в Фейсбуке, что свой земной путь она не прошла даже до середины. Потом решила это исправить, потому что бесшумный выстрел в подъезде ее дома раздался в 2006-м, Ане было 48 лет. А потом решила оставить. Потому что она принадлежала к породе атлантов, которые живут долго-долго… Говорят, лет до двухсот. Если, конечно, их не снимают — влет, как дикую птицу.

Чокнемся, ребята, за Аньку. Потому что она жива. Поживее многих.

После Аниной смерти я проработала в газете еще года четыре. А потом ушла. И из «Новой», и из журналистики. Совсем. Поразмыслив, сделала для себя вывод: в этой профессии надо быть Политковской. Не можешь — ну, значит, иди в другую.

Понравился материал? Помоги сайту!