Капитан «Иностранца»

Ушел из жизни Илья Вайс — создатель, главный редактор и первый владелец газеты «Иностранец». Еженедельник, основанный в 1993 году и публиковавший материалы обо всем, «что может интересовать уезжающих из России в любую страну, на любой срок и с любой целью», был в 1990-е весьма популярным. В разное время с газетой сотрудничали Дмитрий Быков, Екатерина Истомина, Михаил Калишевский, Анна Качуровская, Светлана Кесоян, Мария Макеева, Валерия Новодворская, Игорь Стомахин, художники Никита Алексеев и Виктор Коваль и другие известные авторы. С середины нулевых издание полностью сменило формат и редакцию, фактически превратившись в информационный бюллетень.

Вчера умер Илья Вайс, создатель и редактор газеты «Иностранец». Того «Иностранца», который он делал, нет уже больше десяти лет — то есть он есть, но какой-то другой… Да, в общем, нет и той страны, в которой были возможны эта газета и этот главред.

Гугл даже не знает, как Илья выглядел, нет ни одного его портрета в сети. Когда-нибудь про «Иностранец» будет глава в «Истории российской журналистики», но я про Илью.

Но рассказать про Илью и не рассказывать про газету нельзя. Говорим — Ленин, подразумеваем — партия, говорим — партия, подразумеваем — Ленин. «Иностранец» был детищем Вайса, его любимым делом, его жизнью, в какой-то степени, да простят меня его родные, его семьей. Илья — маленький, круглый, бородатый — был в этой семье главой; здесь все было устроено по его убеждению, по его прихоти, иногда очаровательной, а иногда и самодурской. Самой прекрасной прихотью Вайса, которую помнят все, были бесплатные обеды: их по очереди готовили две поварихи и кормили всех всегда — включая гостей редакции и чего-то ожидающих курьеров. Вайс за обедом или рассказывал что-то сам, или слушал чьи-то байки; помню, как озадачил всех вопросом, чем следует закусывать коньяк. Кто-то сказал — лимоном. Нет, торжествующе ответил Вайс, никаких лимонов. Коньяк следует закусывать персиком и только персиком! Ну только если в грязной подворотне, из горла, со случайными людьми — только тогда — он выдержал паузу — тогда можно абрикосом.

Про Вайса трудно рассказывать в серьезном и торжественном жанре некролога. Он был смешлив и жизнелюбив, жаден до нового. Слушал внимательно, на авантюры соглашался охотно, самые странные темы одобрял легко и с удовольствием. Авантюр было страшное множество: те, кто работал в газете в девяностые, помнят, как в редакции поставили пивную стойку и разливали пиво на халяву. Я пришла в «Иностранец» уже в двухтысячном, когда баснословные времена процветания и халявного пива были позади, у редакции были тяжелые финансовые проблемы, а Илья постоянно реформировал газету. Вот теперь у нас будет отдел финансов, а теперь — про автомобили, и будет куча новых рекламодателей, и мы заживем!

Корреспонденты ездили по всему миру — тогда популярны были поездки по бартеру в обмен на рекламу, это нас всех и держало в редакции; один Вайс, кажется, никуда не ездил. Он сидел у себя в кабинете, и в руках у него были ниточки от всех отделов, всех стран, всего земного шара. Мир для «Иностранца» был маленький, познаваемый, понятный, уютный и очень возможный: эмигрировать в Японию? учиться в Чехии? съездить в Антарктиду? — вот тебе человек, он все расскажет. Кажется, Вайсу очень нравилось это ощущение мира без границ и барьеров — вернее, преодолимости всех барьеров. Все можно было перешагнуть, в любую культуру и среду вписаться, всему научиться, на все заработать. И маленький бородатый Вайс делал огромный сложный мир маленьким, обжитым и понятным; казалось, ничего невозможного вообще нет. Впрочем, иногда казалось, что он совсем утратил связь с реальностью и убежден в своем и нашем всемогуществе.

Были бесплатные обеды, которые по очереди готовили две поварихи и кормили всех всегда — включая гостей редакции и чего-то ожидающих курьеров.

Он был смешлив — я не могу вспомнить его злым и грозным, да и не вышло бы у него огромного гнева. Сердитого, серьезного, раздосадованного — помню. Улыбку до ушей помню и хитрые глаза помню — и это значило, что Вайс что-то задумал. Чтобы наорал и обидел кого-то — хотя наверняка орал и обижал — нет, не помню.

Во всем, что касалось работы, он был абсолютно серьезен. Планерки по вторникам были священны; горе опоздавшим и не подготовившимся. Правка в подписанной полосе — уголовное преступление. При всем внешнем раздолбайстве и хаосе, при острой нехватке еще одного «Макинтоша» для верстки, при вечных жалобах верстальщиц на бессовестных журналистов, из-за которых им в третий и пятый раз переверстывать и перевыводить полосу, — сам процесс сдачи еженедельника в печать был отлажен как часы. Вайс с суровым видом сновал по коридору и торжественно принимал подписанные полосы у себя в кабинете, негодовал, грозился ввести хронометраж верстки — редакция дружно отвечала требованием купить «Макинтош» и призвать к порядку верстальщицу — и все это была часть ритуала, неизменного и стремительного, как «Болеро» Равеля.

Сдавали в печать все всегда вовремя. Говорили «уф». Откуда-то появлялось вино, в отделе туризма — гитара. В пятницу, после сдачи номера, из редакции совершенно не хотелось уходить.

Больше всего «Иностранец» был похож на безумное чаепитие из «Алисы» — с заведенным порядком, со своим сюром, со странными персонажами. Когда мы жаловались Вайсу — на странного ли человека, который приходит, ни с кем не здороваясь, и часами сидит у нас в отделе, копаясь в старых подшивках и всем мешая, на городских ли сумасшедших, которые пишут нам глупости и присылают идиотские резюме, — Вайс хитро улыбался и говорил: это очень хорошо, что к нам тянутся городские сумасшедшие! Значит, у нас живое дело! Они всегда тянутся к живому. Хуже было бы, если бы их не было. Если в газету не пишут сумасшедшие — значит, это плохая газета.

Журналистика для Вайса была любовью и делом жизни; здесь он был принципиален и свиреп. Глумился над штампами, пресекал попытки самоцензуры: «Ты так напиши, чтобы на нас в суд подали», — сказал он мне один раз (о, благословенные времена!). Помню жаркий спор по поводу «Президента», написанного с большой буквы; Вайс категорически отказывался признавать это политическое насилие над русским языком, что бы там ни говорил «Справочник редактора». Помню, как он сказал кому-то (может, и мне) по поводу слишком мудреного текста: «Ты с кем сейчас говоришь? Ты представь себе, что ты это рассказываешь своему другу — умному человеку с высшим образованием в другой области, — и напиши это для него». За последние десять лет я много раз цитировала эту незатейливую мудрость то велеречивым журнальным авторам, то своим школьникам, впадающим в канцелярщину, — проверено: работает лучше, чем старательное и популярное объяснение азов практической стилистики.

Дипломированных журналистов в редакции, кажется, или совсем не было, или было очень немного. В этом смысле «Иностранец» был совершеннейший Ноев ковчег в постперестроечном потопе. Этнограф писал о туризме, историк о политике, театроведы об эмиграции, в отделе образования рядом со мной работали специалист по наведению ракетных установок и недавняя выпускница Бауманки. Вайс, говорят, по образованию был инженер; впрочем, у него был неоконченный журфак. До «Иностранца» работал в «МК», заведовал отделом в «Московских новостях» у Егора Яковлева, потом работал в «Коммерсанте». Для большинства из нас он оказался терпеливым, ненавязчивым учителем в профессии — и мы как-то быстро всему научились, включая архаичный процесс рисования полос и подсчета строк по модулям, ни в одной редакции потом мне не приходилось этого делать. И ни в одной редакции потом не было трудно: кто в «Иностранце» работал, тот в цирке не смеется.

Все можно было перешагнуть, в любую культуру и среду вписаться, всему научиться, на все заработать.

Цирк был невозможный: то мы сами платили за отключенный за неуплату интернет, то приносили из дома мониторы и компьютеры взамен сломавшихся — работали и приговаривали, что работаем за харчи. Но еда всегда была, и все куда-то ездили, привозили сумасшедшие истории и фотографии австралийских закатов и джунглей Амазонки. Рекламные менеджеры, как курочка по зернышку, тащили рекламу, ее было мало. Газета худела, отказывалась от цветной вкладки, но версталась.

В последний год моей работы Вайс тщательно избегал разговоров о зарплате. Я думаю, он руководил финансами издания по тому же принципу, который однажды сформулировал бывший глава Аджарии Абашидзе, будучи спрошен о бюджете республики: «Ну вот вы — отец большой семьи. Денег мало у вас, трудно — но сын женится, надо дать денег сыну? Надо. Другой сын заболел — надо дать ему денег? Надо».

Когда кто-то болел, Вайс вел себя по-отечески. Мою коллегу, которой стало плохо на работе, посадил в свою машину с шофером, позвонил знакомому врачу, отправил срочно к ней в больницу; врач позвонила потом, сказала: еще две минуты — и не спасли бы. Когда другая коллега попала в аварию — отправил ее лечиться в Германию и дал денег на лечение.

Я вспоминаю Вайса и вижу, как он лезет в карман, достает пару стодолларовых купюр и кому-то дает. И как на вопрос о зарплате рассказывает с сияющими глазами о новой реформе, которую он задумал, и сам в это верит. И никто уже не верит, но все кивают, вздыхают — и идут работать.

Совсем плохо стало где-то в 2003-м. Зарплаты не было по три месяца. Вайс стал похож на капитана корабля, который уже знает про айсберг и пробоину. Компьютеры продавали, потом и само помещение на Хорошевке ушло… Люди увольнялись, кто тихо и беззлобно, утратив всякую надежду получить зарплату, кто громко и с обидой. Вчера коллега мне сказала, когда мы узнали о смерти Ильи: «Его все любили и бесились сильно тоже, когда денег не платил. Но есть эта фраза у Шекспира, из “Гамлета”: “Он человек был — человек во всем; ему подобных мне уже не встретить”. Это очень про Вайса».

В сегодняшней жизни все это решительно непредставимо: не только эта странная работа без зарплаты, но с регулярными поездками по всему миру, но и вообще эта газета — порождение девяностых с их мечтой о прессе без цензуры и мире без границ. Спустя десять лет оказалось, что мы все по-прежнему дружим, ходим в гости, встречаемся, зовем друг друга на новые проекты — а Вайса вспоминаем исключительно с любовью.

Но связь с ним почти все потеряли. Он как будто куда-то пропал. Говорят, он потом тихо и скромно делал районную газету — капитан ушел в матросы. Пожалуй, он в самом деле был такой гриновский герой — из тех капитанов, которые не хотят возить гвозди, а любят возить чай и сандал, которые дрючат набранную команду, делая из береговых разгильдяев настоящих моряков, — и от которых не остается состояния и славы, а остаются байки и легенды.

Понравился материал? Помоги сайту!