«Механизмы не функционируют больше так, как мы привыкли»

— Столетний юбилей Зальцбургского фестиваля растянулся на два года. Что в этом плохого — понятно, а что хорошего? Может, еще продлить на год?

— Ничего плохого нет, только хорошее! В прошлом году была очень сокращенная программа, модифицированная и редуцированная. И я тогда пообещал артистам: все, что не смогли сделать, сделаем в следующем году. Это и вопрос уважения к художникам, которых я пригласил, и вопрос дружбы, и вопрос искусства — иначе мы бы остались и без «Дон Жуана», и без «Нетерпимости». Мы отказались тогда и от цикла «Время с Мортоном Фельдманом» — прекрасно, что все это смогли сделать сейчас. И это не только прекрасно, но и правильно.

— Но теперь все сдвинется на год — сначала планы этого года, затем следующего...

— Все так и так переменилось из-за коронавируса, что-то перенеслось на 2023-й, 2024-й или даже 2025-й, и так у всех. Гораздо важнее влияние пандемии на финансовое положение фестиваля: вот как с этим обходиться?! Зальцбург очень зависим от продажи билетов. В прошлом году вместо 220 000 мы продали лишь 80 000. Не нужно быть Эйнштейном, чтобы понять, что это для нас означает. В этом году мы хорошо продаемся, хотя заметно, что не приехали люди из отдельных стран и даже целых регионов. Обычно у нас гости из 80 стран, сейчас их гораздо меньше, очень мало гостей из Америки, азиатского региона, России… Нужно понимать последствия пандемии для следующих лет, она долго еще будет с нами. Даже если мы ее победим с медицинской точки зрения, ее экономические последствия не преодолеть еще долго. Это касается не только культуры, но и всех областей жизни.

— Кризис продлится десятилетия?

— Не знаю. Но в борьбу с пандемией инвестированы немыслимые деньги, и их надо как-то возвращать.

— В этом году можно было свободно купить билеты на то, на что раньше было не попасть.

— Публика изменилась, она замечательная, интересующаяся, эмпатичная, но заметно, что это другая публика, она гораздо избирательнее в своих предпочтениях.

— У людей меньше денег.

— И это тоже.

— Кажется, что в этом году вы делаете больше программ для молодежи. Пытаетесь бороться с отсутствием у нее интереса к классике?

— Это не вопрос интереса, но опять же вопрос пандемии. Все эти детские и молодежные программы обычно делаются в тесном сотрудничестве со школами, а они весь год были практически закрыты. Целые механизмы не функционируют больше так, как мы привыкли. Ведь те же детские программы проходят летом, когда в школах каникулы, поэтому подготовка к ним ведется обычно заранее, но в этом году у нас такой возможности не было.

— Приходится переструктурировать всю жизнь?

— Последние полгода каждый день мы занимались тем, что постоянно придумывали новые модели, это действительно трудно. Во внутренней механике фестиваля изменилось многое. И тем не менее мы смогли сделать большие проекты, где занято множество людей и на сцене, и за ней. Все получается. Но порой это танцы на лезвии бритвы, лед иногда слишком тонок.

— Спасают ли в сложные времена копродукции?

— В театре это довольно легко, в опере — нет. Наша Скальная школа для верховой езды — а это 48 метров в ширину — ни с чем не сравнима в мире. «Электра», «Нетерпимость», прежде «Саломея» — их концепции связаны именно с этой сценой. Размеры Большого фестивального дворца тоже необычны. Только «Дом Моцарта» сравним с другими сценами.

— Может, построить в Китае копию Скального манежа?

— Захочет ли Китай совместную постановку «Нетерпимости»? Как-то не верится.

— Штраус, Моцарт — имена, очевидные для фестиваля. Но Фельдман, Ноно приходят в голову не в первую и даже не во вторую очередь, когда вспоминаешь Зальцбург…

— Речь о программировании. Схематично говоря, это вопрос индивидуума и массы. С одной стороны — Дон Жуан и Электра, шествующие по жизни без эмпатии, с другой — планировавшийся в прошлом году «Годунов», личность явно не самая сильная, и «Нетерпимость», ставящая вопрос о том, как может коллектив возвысить свой голос. Масса и власть, индивидуум и власть — эти полюса были решающими. Фигура Электры, оледеневшей в своем прошлом после смерти отца, которую она не может забыть, ее саморазрушение с устрашающими последствиями — и тут же «Дон Жуан», опера, которая начинается со смерти и тоже связана с саморазрушением героя. У Дон Жуана обсессивнейший индивидуализм, который только можно себе вообразить. А в «Нетерпимости» эти сюжеты на периферии, это вроде как любовная история, частная судьба, но по сути это история массы, вопль массы, коллектива. Мне это сопоставление кажется интересным.

Что касается Фельдмана… мы столько лет занимаемся пропагандой современной музыки! Зальцбург — единственный фестиваль в мире, где был показан весь театр Ноно. Мы много исполняли и Фельдмана. Вот и наступил момент, когда на «Neither» Фельдмана нет ни одного билета, как и на премьеру «Нетерпимости». Публика знает: что-то произойдет не только на сцене, но и с нею, действительно большое. Пора уже распроститься с клише, что Зальцбург — это Моцарт и Штраус, Штраус и Моцарт и еще «Имярек». Это не так! Какие программы мы делали в последние годы! Уже нет сил вести эти дискуссии. В одни годы больше Малера, Бетховена, Брукнера, Брамса, в другие меньше, иногда много новой музыки, иногда ее меньше — но должно быть само собой разумеющимся, что это зависит лишь от того «повествования», которое мы предлагаем тем или другим летом.

— На стены Фельзенрайтшуле проецируются фрагменты левого по содержанию либретто «Нетерпимости» Ноно. Вы это делаете с разрешения городских властей?

— ?! (Хинтерхойзер силится понять смысл вопроса.)

— А, вот какая она, свобода… То есть марксистские лозунги — это просто реклама оперы Ноно?

— Это просто смысловые высказывания, конституция человечности. Я сам не марксист, но это и не играет никакой роли. Проецируемое — мысли из «Нетерпимости», они — последние следствия гуманистического мышления, свободного от идеологических связей, — о свободе, достоинстве, «никогда больше»; конечно, это утопично, но это важно повсюду, для всех.

— Утопия необходима искусству? Есть ли искусство вне утопии?

— Если совсем в нее не верить, было бы очень тяжело. В большом искусстве — неважно, в какую эпоху, — всегда есть что-то утопическое. Я боюсь говорить об этом, потому что рискуешь свалиться в тривиальное, но в большом искусстве всегда есть что-то профетическое, оно способно формулировать вещи, которые не поддаются декодированию, и уже в этой недекодируемости есть утопическая сила. Думаю, все в принципе поддается дешифровке, и ученые когда-нибудь разгадают генетический код и все остальное, но все равно есть что-то… Ты можешь смеяться над этим, но что описывает опера «Орфей и Эвридика», эта невыносимо непостижимая мифическая сказка? Она описывает состояние, которое никогда не будет дешифровано, состояние, когда уже и не здесь, но еще и не там, междуцарствие между жизнью и не-жизнью. Разгадка никогда не будет найдена, мы можем лишь прикоснуться к ней с помощью музыки. Мы живем в мире — возможно, это тоже утопия, — который теряет любое метафизическое свойство. Но большое искусство может вернуть нам ощущение метафизического чувства, представление о нем, знание, что оно есть.

— Но мы получаем лишь образ утопии?

— Утопия — это резонирующее пространство идеального. Мы можем только к нему приблизиться, как в «Нетерпимости» или «Электре». «Нетерпимость» обладает измерением греческой трагедии, там что-то происходит и со зрителем, оказывающимся перед лицом непостижимой жестокости. Так появляется возможность по-новому взглянуть на собственную систему координат, по-новому ее юстировать после той кровавой бани, что происходит в опере. Это в том числе греческая трагедия, в ней есть катарсис, он тоже может быть формой утопии. Та может быть очень конкретной, реальной, но при этом недостижимой, это пространство рефлексии, и важно, что оно есть.

— Но метафизическое уже не вернется в этот мир?

— Я не могу ответить на этот вопрос. Но искусство может приблизить к ответу. Есть много примеров: финал Девятой симфонии Малера, Струнный квинтет Шуберта, Missa solemnis Бетховена — с каким пространством соприкасаются там композиторы! Оно далеко за пределами наших возможностей понимания, но мы получаем об этом представление, не зная, как это называется. Великая музыка дает нам представление о том, чему нет объяснения, о метафизическом паритете.

Понравился материал? Помоги сайту!