«Если вы не знали обо мне до покушения, вы лох»

В какой-то момент я придумал специальную формулу для соцсетей: она была мне нужна, потому что эта претензия звучала регулярно. Чуть ли не каждый день обнаруживался кто-то, кто считал необходимым сообщить мне, что он вообще не знал о моем существовании «до». Я придумал отвечать: «если вы не знали обо мне “до”, то вы лох». Но приучить себя (а эти упреки хоть и реже, чем четыре года назад, но все равно звучат до сих пор) так и не смог — очевидно, потому что сам в эту формулу верил не до конца.

Уже совсем недавно, на днях, когда скандал с холдингом «Ленинец» уже перешел в какую-то дикую стадию, я расфрендил в Фейсбуке своего многолетнего, с начала нулевых, знакомого, посвятившего мне и покушению на меня пост о людях, которые сами по себе мельче и неинтереснее того, что с ними произошло. На такое я обижаюсь, да, — я не считаю, что событие, случившееся со мной неполных пять лет назад, масштабнее и интереснее меня самого, хотя даже понимаю, откуда берется такое впечатление. Собственно, и того своего знакомого ведь я расфрендил не просто потому, что он так написал, а потому, что он знал меня «до», и уж ему-то стоило быть менее категоричным.

Вечер 5 ноября 2010 года кажется мне таким многозначительным, как будто не меня готовились убить, а я сам готовился к самоубийству, чтобы подвести итоги этому периоду жизни.

Эту тему предложила мне Кольта, но вообще-то я сам должен был догадаться и написать об этом. Может быть, по большому счету, единственный читатель, которому такой текст нужен, — это я сам. Потому что до сих пор в своем отношении к жизни «до» и жизни «после» я не выходил за пределы своей давней формулы про лоха, хотя она, как я уже сказал, давно перестала меня устраивать. Я знаю, что самокопание обычно очень похоже на самолюбование, но если вы захотите упрекнуть меня в самолюбовании сейчас, в сентябре 2015 года, я все-таки вернусь к той формуле — подумайте, не лох ли вы.

* * *

Вечер 5 ноября 2010 года кажется мне сейчас таким многозначительным, как будто не какие-то незнакомые люди готовились меня тем вечером убить, а я сам готовился к самоубийству и хотел провести этот вечер именно так, чтобы подвести итоги тому периоду своей жизни. Во-первых, у меня дома гостил мой отец, с которым мы живем в разных городах и видимся редко. Во-вторых, непоздним вечером я поехал в гости к фотографу Максиму Авдееву, у которого была какая-то вечеринка. В-третьих, от Авдеева, уже ближе к полуночи, я поехал на свидание со студенткой то ли второго, то ли третьего, но не старше, курса журфака МГУ, проявлявшей ко мне тогда явный интерес (и вот уж кому не повезло — она оказалась последней, кто меня видел перед покушением, и следователи за это очень уцепились, и сами ее затаскали, и LifeNews за ней охотился, причем так яростно, что в конце концов ее даже взяли туда на работу).

Что во всем этом символичного и предсмертного? Мне-то сейчас кажется, что вообще все — я как будто прощался с той жизнью, какой она была до осени 2010 года. Студентка — именно той осенью оказалось, что на журфаке Московского университета у меня есть какое-то заметное количество поклонниц, которые читают все мои тексты, мечтают со мной познакомиться и т.п. На протяжении многих предыдущих лет я слышал об этом феномене только в пересказе — поклонницы с журфака были у каких-то мэтров предыдущих поколений типа Панюшкина или Мостовщикова, а один мой знакомый журналист даже нарочно организовал себе на факультете какой-то специальный курс, чтобы форсировать рост числа поклонниц и на ком-нибудь из них жениться (и у него получилось). Я, однако, все эти годы существовал вне журфаковских мод, и что-то изменилось как раз к середине 2010 года, когда мой товарищ, фотограф Авдеев, начал как-то активно дружить с большим количеством студенток (мы шутили — «авдеевские школьницы»), и, дружа с Авдеевым, я в какой-то момент обнаружил в ближнем кругу большое количество студенток, относящихся ко мне примерно так же, как студентки начала нулевых относились к Панюшкину. Когда ко дню рождения Путина нашисты от имени студенток журфака сделали тот позорный эротический календарь («Леса потушили, а я вся горю»), студентки, которые взялись им отвечать и сделали свой, антипутинский, календарь с заклеенными ртами на черном фоне, звонили мне и советовались по поводу этого календаря, а я ужасно гордился — вот, выросло поколение, для которого я мэтр, так здорово.

Попадание в круг Авдеева стало для меня спасением от того, чтобы погрязнуть среди людей своего поколения, в жизни которых ничего интересного больше не произойдет.

Еще раз скажу, что дружба со студентами была производной от дружбы с Авдеевым. Авдеев — кроме шуток, выдающийся русский фотограф, мне повезло, что в 2006 или 2007 году я с ним познакомился. Это было, в общем, случайное знакомство, он моложе меня на семь лет, учился в ВШЭ и принадлежал совсем не к моему кругу знакомств. Такая московская умная околожурналистская молодежь, либеральные активисты, посетители «Билингвы» и все такое прочее — а я тусовался в основном с ЖЖ-юзерами из начала нулевых, а это и круг другой, и поколение другое, Авдеева там быть не могло. Сблизились мы с ним в «Русской жизни» — я писал, Авдеев снимал, и на каком-то этапе, по крайней мере, некоторые его друзья стали и моими друзьями. Такие вещи трудно описать с правильной интонацией, чтобы не звучало смешно или жалко, но я как-то должен сказать, что попадание в круг Авдеева стало для меня в 2008—2009 году неиллюзорным спасением от того, чтобы погрязнуть среди тех людей своего поколения, в жизни которых ничего интересного больше никогда не произойдет. 2007 год я прожил с абсолютным ощущением сбитого летчика: неудачно поработал на Кремль, журналистской карьеры вообще никакой нет, безумно повезло с «Русской жизнью», но про нее было понятно, что она не навсегда и что после нее себя будет найти едва ли не труднее, чем до, а тут вдруг раз — и я делаюсь человеком из компании двадцатилетних потенциальных звезд (собственно, из этой компании звездой по-настоящему стал только Илья Азар), и эта новая для меня среда позволила мне ожить и помолодеть, и с полученным от нее бодрым молодежным самоощущением я смог безболезненно вернуться в «Коммерсантъ», из которого сдуру ушел в 2005 году в околокремлевские круги. Журналист Кашин в 2009—2010 годах — это уже не ЖЖ-юзер из эпохи ЖЖ-юзеров, а актуальный молодой журналист, у которого и хорошие репортажи есть, и имя, и перспективы, и все на свете. Как раз к лету 2010 года я чувствовал себя в профессии и около нее (как это правильно сказать — в тусовке?) максимально уверенно и комфортно. Летал во Владивосток писать о «приморских партизанах», писал о лесных пожарах, начиная репортаж на первой полосе «Коммерсанта» с описания процесса ковыряния в носу (речь шла о сгоревшем лесе и о том, что дыхательные пути забиваются сажей за считанные минуты), брал интервью у успевшего сбежать за границу организатора атаки на химкинскую администрацию и гордился, что в этом интервью впервые в бумажном «Коммерсанте» печатаются смайлики, встречал из тюрьмы «химкинских заложников» — почти полноценных политзаключенных того вегетарианского времени, пробовал себя в президентском (тогда медведевском) пуле и сидел на встрече Медведева с рок-музыкантами, писал колонки во «Власти» и очерки в «Большом городе», вел на сайте «Коммерсанта» серию видеоинтервью, среди которых были даже очень удачные, выступал по только что запустившемуся «Дождю» и, в общем, достиг всего, о чем мечтал, когда только начинал работать журналистом. Собственно, эта жизнь и оборвалась в ночь на 6 ноября 2010 года, и это действительно была хорошая жизнь преуспевающего журналиста.

* * *

Но и до этой жизни тоже было много всякого. Я — человек из «Живого журнала» с самых ранних нулевых, когда слова «блогер» не существовало и когда количество ЖЖ-юзеров исчислялось сотнями. В этом статусе я приехал в 2003 году жить и работать в Москву, планировал работать в газете «Консерватор», но не успел — она закрылась, и от того времени у меня осталось только какое-то количество знакомых — от Ольшанского и Быкова до Крылова и Холмогорова. Два года работал в «Коммерсанте» и писал там, помимо прочего, о входивших тогда в моду уличных молодежных движениях, и всех этих людей — Навального, Яшина, Шаргунова, Удальцова и даже Развозжаева — я знаю с тех еще пор; кто постарше, тот помнит мем «Яшин-Кашин», когда мы вдвоем проникли на первый, еще засекреченный, съезд «Наших» — никто тогда такого не делал, только я. В 2005 году у меня вышла первая книга, ее издал Глеб Павловский, — «Всюду жизнь», сборник статей как раз о Яшине и Кашине; потом по ней несколько лет подряд будут изучать нравы и повадки оппозиции нашисты на Селигере, и, поскольку на обложке книги мой портрет в майке «Идущих вместе» (но майка была добыта на репортаже, а фото — с коммерсантовской вечеринки), некоторые до сих пор думают, что это нашистская книга, хотя она не нашистская совсем.

Много писал о нацболах и дважды публиковался в «Лимонке», причем один раз с репортажем с чеченской войны, когда там убили Масхадова, а я случайно ехал мимо, и этот текст через год или два даже попал в сборник «Окопная правда чеченской войны» наряду с текстами настоящих военных журналистов.

Я полтора года поработал на Кремль, буквально в том же самом подразделении, из которого потом вырастет печально знаменитый БОРН.

Попадал в ментовки и в новости, однажды был бит бойцами ФСО и потом долго с ними судился в гарнизонном военном суде, который проиграл, зато по итогам той истории получил приз от фонда Ходорковского — свой первый макбук, и когда фонд закрыли, то возглавлявшая его Ирина Ясина писала в ЖЖ, что она ни о чем в жизни не жалеет, кроме того, что выдала тот макбук этому подонку Кашину, который казался приличным человеком, а теперь работает на Кремль. Я действительно полтора года поработал на Кремль — у помощника Суркова Никиты Иванова, буквально в том же самом подразделении, из которого потом вырастет печально знаменитый БОРН. Привел меня туда не Павловский, как почему-то все думали, а Шура Тимофеевский, которому я за это до сих пор благодарен: не имея опыта соприкосновения с сурковщиной в те спокойные времена, я, скорее всего, соприкоснулся бы с ней позже и, может быть, сейчас отбывал бы пожизненное по делу того же БОРНа. По крайней мере, биография осужденного Ильи Горячева кажется мне очень понятной, и мне нетрудно примерить ее на себя.

После околокремлевских опытов работал в тихой и, как считаю, великой «Русской жизни», от которой у меня остались книга очерков «Действовавшие лица» и обширный круг знакомств среди членов позднего Политбюро. Этими знакомствами я пользовался и после «Русской жизни» — несколько раз в «Форбсе», которому было интересно про семью ленинградского Романова, открывшую в девяностые Банк храма Христа Спасителя, или про госплановского Байбакова, который, вопреки слухам, не имел никакого отношения к светской женщине Марии Байбаковой. А в 2009 году мы с Захаром Прилепиным для тогда еще не знаменитой компании «Апостол» Тины Канделаки делали видеоверсию моих очерков о стариках — Захар вел, я писал подводки, вышло четыре выпуска, они не сохранились.

Две книги, какие-то телепередачи, какие-то нашумевшие публикации, какие-то архивные новости и даже дебаты 2006 года с Шендеровичем в «Билингве», которые вел Навальный, — если бы меня притащили в суд доказывать, что и до 2010 года я чего-то стоил и обо мне кто-то что-то знал, то я бы туда все это принес, но в суд меня никто не тащит, просто иногда приходится огрызаться, когда кто-то снова скажет, что не знал обо мне до 2010 года.

Понятно было, что в моей биографии происходит аномальная и потенциально опасная фигня и ее надо как-то преодолевать.

* * *

Во все времена и во всех странах какие-то люди иногда просыпаются знаменитыми. Как правило, это пустые и никчемные люди. В «Римских приключениях» Вуди Аллена есть даже специальный герой на эту тему, его играл Роберто Бениньи, и я понимаю, что те, кто не знал о моем существовании «до», относились ко мне так же, как к этому герою, — ну вот получил человек пятнадцать минут славы, сейчас медиа его прожуют и выплюнут, и он снова исчезнет, как уже не раз бывало.

Что у меня произошло в те пятнадцать минут? Парфенов начал с меня свою «листьевскую речь». Мою колонку напечатали в New York Times. В номере «Афиши», посвященном итогам десятилетия, меня назвали лучшим репортером страны. Ad Marginem, где год пылилась рукопись моей первой повести, срочно издал ее, приписав на обложке, что, может быть, прочитав ее, вы поймете, кто покалечил Кашина. В Палестине я встретился с Медведевым, и после этого у меня взял часовое интервью корреспондент «Вестей» (а когда он понял, что мои пятнадцать минут славы уже истекли и в итоговом выпуске нужен только десятисекундный синхрон, продал интервью грузинскому телевидению, и знакомые грузины мне потом звонили — тебя целый час у нас показывали, ты звезда!). Понятно было, что в моей биографии происходит аномальная и потенциально опасная фигня и ее надо как-то преодолевать, и первые месяцы после возвращения на работу я старательно ее преодолевал, хотя было трудно: поедешь, допустим, с фотографом в командировку на Кавказ, а он тебя самого фотографирует, и потом на платной фотоленте «Коммерсанта» продаются фотографии — «тот самый Олег Кашин осматривает пастбище кавказского фермера». Я потом купил эти фотографии — подозреваю, что был первым их покупателем.

Когда мне недавно объявили, что из-за какого-то текста меня больше не пустят в «Дети райка», я прямо обрадовался — наконец-то я снова нерукопожатен.

Из тех же времен — две фотографии с американским вице-президентом Байденом, вдвоем и группой, в группе — Людмила Алексеева, Евгения Чирикова и еще какие-то гражданские активисты. Байден мне рассказывал про какого-то своего знакомого, которого забили до смерти, но он, Байден, его помнит, и меня тоже все бы запомнили, если бы я умер. Подозреваю, что встреча с Байденом была таким компромиссом для Бориса Немцова — он хотел, чтобы я взял интервью у Обамы, и прямо при мне звонил кому-то договариваться в Вашингтон, но, судя по всему, получилось только с Байденом. Вообще да, это важно — обо мне узнали на Западе, и с тех пор я раз сто выступал на разных международных конференциях, в том числе в Европарламенте и в ООН. В Европарламенте познакомился с Ландсбергисом и рассказывал ему, что его представление о русском национализме устарело — мы не хотим никого завоевывать и сами были бы рады избавиться от Чечни. Это было где-то за полгода до Крыма.

Получил стипендию фонда Пола Хлебникова и провел полтора месяца в Вашингтоне и Нью-Йорке. Получил немецкую премию за свободу слова, стал соучредителем связанного с этой премией фонда и подписываю теперь этим титулом ходатайства за наших политэмигрантов, которым грозит возвращение в Россию, или рекомендации для тех, кто хочет куда-нибудь уехать, — иногда срабатывает, иногда нет. От определения «общественный деятель» или «активист» сначала морщился, а прошлой осенью на бюро пропусков в ООН сам записался «политическим активистом», потому что к тому моменту перестал быть уверен в своей принадлежности к журналистам.

Но это — уже 2014 год, а в 2011-м я очень старался остаться просто журналистом: ездил писать про утонувшую «Булгарию» и про разбившихся хоккеистов ярославского «Локомотива», писал про наводнения на Кубани за год до Крымска, и через год, когда я уехал в Крымск, те старые репортажи ходили по Фейсбуку, как будто это свежие репортажи из Крымска, — кто-то перепутал, я сердился.

Но да, наверное, репортерствовать всерьез уже не получалось, приходилось преодолевать сопротивление обстоятельств, в которых я был «общественным деятелем» и «избитым журналистом». Летом 2011-го «Коммерсантъ» на Петербургском форуме вручал премии бизнесменам, и мне достался Мильнер, потому что номинация у него была — «Риск года», и это была такая шутка организаторов, что за риск премию вручает избитый журналист.

Жизнь по всем признакам должна была разделиться на «до» и «после», но мне важно, чтобы она оставалась непрерывной.

Я не знаю, что бы со мной стало, если бы Россия и ее СМИ замерли на годы в том же состоянии, в котором они были в 2011 году, но началась Болотная, и я как-то сам собой обнаружил себя сначала в оргкомитете митингов, потом в Координационном совете. Читал со сцены первого митинга письмо Навального, пел Летова со сцены последнего митинга, за что подвергся продолжительному порицанию остальных членов Координационного совета от Ксении Собчак до Владимира Тора, которые правильно поняли мой жест — он был направлен против них.

В 2012 году был уволен из «Коммерсанта» без каких бы то ни было объяснений, эмоционально воспринял это гораздо тяжелее, чем даже покушение 2010 года (там-то я лежал без сознания, а все меня любили, а тут наоборот), но потом оказалось, что быть колумнистом без привязки к конкретной редакции веселее, интереснее и даже денежнее.

Долго жил за границей, репортажи делал в порядке хобби — из Крыма и Донбасса для «Спутника и Погрома», и отдельным удовольствием были обиды всяких знакомых, у которых были свои, не совпадающие с моими, представления о границах допустимого для приличного человека. Да, приличные люди в том полуанекдотическом смысле, который сопряжен с полуанекдотическим же (в наших условиях полуанекдотическим, так-то вполне корректным) термином «рукопожатность», — после 2010 года они мне все простили, и лезли обниматься даже те, которые «до» демонстративно меня презирали. Это тяготило. Уверен, что подсознательно я предпринимал целенаправленные усилия к тому, чтобы вернуть отношения с такими людьми в их нормальное состояние, и когда мне недавно объявили, что из-за какого-то моего текста меня больше не пустят в «Дети райка», я прямо обрадовался — наконец-то я снова нерукопожатен. Этой теме — чужим в московской интеллигентной среде — посвящена моя третья (вторая была про Горбачева) повесть «Кубик Рубика», которая вышла в этом году. Я снова стал писать книги, очередная должна выйти до конца года, она про «приморских партизан». Проза у меня объективно хуже колонок, но мне нравится ее писать.

* * *

Глупо отрицать, что после покушения 2010 года я получил те пресловутые пятнадцать минут славы, но я надеюсь, что распорядился этими минутами именно так, чтобы не было стыдно, — не спекулировал случившимся, быстро вернулся к работе, быстро покинул сферу внимания тех, кому неинтересно, быстро дополнил биографию новыми и, надеюсь, важными строчками. Жизнь по всем признакам должна была разделиться на «до» и «после», но мне важно, чтобы она оставалась непрерывной. Раскрытие «дела Кашина» имеет для меня значение именно с этой точки зрения — я хочу, чтобы оно было просто очередным эпизодом из моей жизни, никакие точки невозврата мне не нужны.

Понравился материал? Помоги сайту!