Из дневника

Одна из самых важных задач, которую широко понимаемые «мы» должны научиться решать каждый/каждая для себя в ближайшее время, — это отказ от надежды на исторические прогнозы. Строить такие прогнозы на основании исторического опыта, наверное, сегодня будет неизбежным, но вот ставить свою жизнь в зависимость от них мне кажется слишком рискованным. И пессимистические страхи («скоро все накроется медным тазом!»), и оптимистические надежды («давление пара непременно пробьет в тазу дырку!») сегодня могут расслаблять волю и тем самым мешать жить.

Попробую проанализировать комплекс отрицательных эмоций, который сегодня, как мне кажется, испытывают многие, чей ФБ я читаю. Эти страхи и тревоги состоят из трех уровней — или, если угодно, действуют на трех уровнях. Соответственно, и работать с ними тоже нужно на трех уровнях.

Один — это конкретные страхи и тревоги за близких, друзей и знакомых, оказавшихся в заключении или под судом. Такие эмоции не только совершенно естественны, но и экзистенциально важны: они говорят о том, что тот/та, кто их испытывает, не очерствел(а) и сохраняет силы для любви и солидарности. Для того чтобы наши близкие или мы сами справлялись с этим страхом, нужно прежде всего социальное действие: помощь гражданских активистов по выяснению местонахождения задержанного или арестованного, помощь с адвокатами, с передачей воды и лекарств и т.д.

Но есть еще два уровня эмоций, где прежде любого социального действия нужно ПОНЯТЬ, что происходит в человеческой душе.

Второй уровень — это переживание страха от общей непредсказуемости и тревожности будущего. Здесь важнее всего отказаться от того, чтобы представить себе сразу все возможные опасности, а главное, соотнести с ними себя (то есть примерить их на себя все сразу), — это мешает думать. Позволю себе напомнить важнейшую цитату из «Писем Баламута» К.С. Льюиса. Это письма, написанные от лица беса Баламута, работающего в аду, его племяннику Гнусику, работающему линейным бесом-искусителем на земле — в Лондоне 1940 года. Врагом бесы называют Бога. Если вы не верите в Бога, воспринимайте написанное как метафору — но не развлекательную, а психотехническую по своей задаче. Перевод Натальи Трауберг.

«Что же до самой техники искушений к трусости, тут все просто. Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность, связанная с работой, быстро становится привычкой, так что здесь от нее нет прока. Вместо этого тебе надо сделать так, чтобы у [твоего “подопечного”] в голове мелькали смутные мысли (при твердом намерении выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы было побезопасней. Отведи его мысль от простого правила “Я должен остаться здесь и делать то-то и то-то” и замени рядом воображаемых ситуаций (если случится А — а я очень надеюсь, что не случится, — я смогу сделать В — и, если уж произойдет самое худшее, я всегда смогу сделать С). Можно пробудить и суеверия, разумеется, называя их иначе. Главное, заставь его чувствовать, что у него есть что-то помимо Врага и мужества, Врагом дарованного, и что он может на это опереться. Тогда всецелая преданность долгу начинает напоминать решето, где дырочки — множество маленьких оговорок. Построив систему воображаемых уловок, призванных предотвратить “наихудшее”, ты создаешь в бессознательной части его воли убеждение, что “наихудшее” случиться не должно. В момент подлинного ужаса обрушь все это на его нервы и тело, и тогда роковой момент для него наступит прежде, чем он обнаружит в нем тебя. И помни, важен только акт трусости. Страх как таковой — не грех: хотя мы тешимся им, пользы от него нет».

Различение страха и трусости, по Льюису, состоит в том, что страх — это эмоциональное состояние, возникающее от желания сохранить себя, свою жизнь, свое благополучие, и в нем нет ничего постыдного; а вот трусость — это выбор поступка, а именно — сознательный отказ от действия, необходимого в конкретный момент. (Примерно то же самое имел в виду, вероятно, Михаил Жванецкий, когда говорил: «Страх испытывать можно, а бояться не надо».) Мы всегда строим свою жизнь не только в форме прямо формулируемых намерений или пожеланий, обращенных к себе или к близким («пора бы мусор вынести — ведро уже полное»), но и в форме условных конструкций наподобие: «Если меня совсем уже достанут на работе, плюну на все и уеду на неделю куда-нибудь». Эти условные конструкции бывают очень полезны, когда помогают человеку определить для себя «красные линии»: «Я не смогу с ними сотрудничать, если меня заставят делать то-то и то-то» (особенно если человек соглашается с самим/самой собой эти «красные линии» соблюдать, а не использует их только для того, чтобы сохранить уважение к себе как своего рода мысленную анестезию в морально сложных ситуациях). Но в целом нагромождение условных конструкций в сознании может отвлекать от того, что нужно сделать здесь и сейчас. Изобилие выстроенных в уме «если — то» может создавать особенно сильные помехи в трудные времена — такие, как сегодня: оно затрудняет понимание того, что можно и нужно сделать прямо сейчас.

Третий уровень — это подспудное и испытываемое многими в российском образованном сообществе в эти дни чувство исторического поражения. Оно совершенно законно, потому что действительно произошло временное историческое поражение, временное поражение надежд на исторический прогресс (на который, мне кажется, полусознательно надеются даже многие искренние мракобесы, но это уже другая история). Но здесь важно отделить это чувство исторического поражения от часто вызываемого им по ассоциации другого — искушающего — чувства: «значит, всё зря» или «значит, всё было зря». Имеет смысл ясно проговорить себе, что — нет, не зря ни раньше, ни сейчас. Никакое историческое поражение не обесценивает любви, солидарности и действий, направленных на созидание общего будущего по ту сторону этого поражения. «Та сторона поражения» (beyond) существует, но это понятие экзистенциальное, а не историческое: мы не знаем ни сроков, ни условий выхода из этого состояния.

Историческое поражение не обесценивает той истории, которая была, в том числе и той, которая стала нашим неотчуждаемым опытом. Напомню начало «Апологии истории» Марка Блока, написанной в подполье в 1942 году, когда Блок воевал в отряде французского Сопротивления. Перевод с французского Е.М. Лысенко.

«“Папа, объясни мне, зачем нужна история”. Так однажды спросил у отца-историка мальчик, весьма мне близкий. <…> Всякий раз, когда наши сложившиеся общества, переживая беспрерывный кризис роста, начинают сомневаться в себе, они спрашивают себя, правы ли они были, вопрошая прошлое, и правильно ли они его вопрошали. Почитайте то, что писалось перед войной, то, что, возможно, пишется еще и теперь: среди смутных тревог настоящего вы непременно услышите голос этой тревоги, примешивающийся к остальным голосам. В разгаре драмы я совершенно случайно услышал его эхо. Это было в июне 1940 г., в день — я это хорошо помню — вступления немцев в Париж. В нормандском саду, где наш штаб, лишенный войск, томился в праздности, мы перебирали причины катастрофы: “Надо ли думать, что история нас обманула?” — пробормотал кто-то. Так тревога взрослого, звуча, правда, более горько, смыкалась с простым любопытством подростка. Надо ответить и тому, и другому».

Сама идея о том, что «история обманула», является ментальной ловушкой. История не «обманывает» и не «хочет быть правдивой», история — это мир исчезнувших людей (в том числе и исчезнувших, несуществующих более версий каждого из нас, «мы меняем души — не тела»), с которыми мы должны устанавливать связь заново каждый раз, когда мы о них думаем. Но именно эта работа позволяет понимать, что многое из сделанного было не зря, несмотря ни на какие поражения.

Ну вот. А теперь пойдем дальше.

04–05.02.2021

Понравился материал? Помоги сайту!