Михаил Ямпольский о глобальном и локальном в современном мире

С разрешения автора и греческого журнала The Books' Journal Кольта публикует сегодня интервью, которое Михаил Ямпольский дал журналисту Димитрису Триантафиллидису.

— В вашей недавней статье в журнале «Вестник Европы» вы высказали мнение о том, что в современной эпохе одно из главных противоречий возникает между глобализацией и локальностями. Как это можно понять?

— К этому вопросу можно, на мой взгляд, подойти через один текст Делёза, который называется «Два режима безумия». Текст этот хорош тем, что показывает, каким образом политическая и институционная организация общества соответствует неким типам психозов. Психоз в такой перспективе перестает быть индивидуальным свойством психики, но оказывается продуктом участия в социальных формах организации реальности. Эпоха древних царств, империй и вплоть до XIX века, когда империи начинают вырождаться, предполагала определенный имперский тип организации социума, который Делёз называет параноидальным. Он строится как определенная модель глобализации, которая обнаруживается еще в империи Александра Македонского, в Римской империи или в империи Чингисхана. Ее свойство — бесконечное разворачивание из центра к периферии и подчинение всего бескрайнего пространства центру, в котором находится то, что Делёз называет Главным Означающим (le grand signifiant). Поскольку в речи одно означающее всегда отсылает к другому, паранойя и заключается в том, чтобы представить себе все дискурсивное поле мира как отсылающее к одному деспотическому означающему (signifiant du despot). Из этой безумной системы, которая, кстати, может казаться наблюдателю вполне логичной, есть только один выход — удалиться на периферию и бежать за ее пределы.

Капитализм, однако, по мнению Делёза, предлагает иную форму социального безумия. Он не может подчиняться единому означающему. Капитализм складывается вокруг отдельных центров — финансовых, индустриальных, как правило, больших городов с высокой концентрацией экономики и населения. Его глобальность носит характер сети, которая связывает собой множество локальных центров. Цепочки означающих (денег, идей, товаров и т.д.) тут движутся по множеству направлений без единого центра. Это глобализм локальностей. В современном мире такая форма организации общества все еще борется с архаической социальной паранойей, попытки возродить которую мы наблюдаем и в Турции, и в России, и в Китае.

— Чем отличается эта тенденция локальности в современной западной демократии?

— Современная демократия возникла из унитарных абсолютистских государств, и следы этого генезиса еще хорошо видны. Мы имеем иерархию исполнительной власти с президентом или премьером во главе, парламенты, восходящие к эпохе поздних монархий, иерархически организованный суд, но главным образом целый комплекс бюрократических институций. Все эти, в сущности, склеротизированные и неподвижные формы мало отвечают сетевой организации общества. Двухпартийная политическая система все меньше отражает реальную сложность социума. Парламент давно перестал быть местом дискуссий, но стал сферой партийных интриг и циничной борьбы за власть и т.д. Мы уже привыкли к тому, что наша политическая система находится в постоянном кризисе. Недавно французский антрополог Ален Тестар (Alain Testart) в своей книге об эволюции общества «До истории» («Avant l'histoire») пришел к выводу о том, что в обществе эволюционирует культура, которую изучают антропологи, но социальные институции, которые я перечислил и которыми занимаются социологи, вообще находятся как бы вне истории. Закон кажется вечным, американцы невероятно гордятся неизменностью их конституции и т.д. Но еще создатель теории социальных структур Роберт Мертон писал о противоречиях между элементами социальной структуры и «культурной структурой» общества. Институции отмечены иерархической параноидальностью, они не в состоянии гибко реагировать на изменения в «культуре» в самом широком смысле, и это существенная проблема для современных демократий.

— Каким образом пандемия будет влиять на формирование новых правил сожительства в современных постиндустриальных обществах?

— Пандемия, как мне кажется, только обостряет эти противоречия. Это глобальный феномен, обнаруживающий неравенство разных сфер мирового сообщества. Состоятельные страны и люди образуют кластеры, отделяющие их от непривилегированных. Мир разбивается на зоны. Где-то общество сможет побороть инфекцию, которая будет продолжать шествовать по миру в отведенных ей пределах. Но и на микроуровне пандемия производит феномен атомизации и изоляции индивидов, вовлеченных в глобальное явление.

— Как вы подходите к вопросу дисперсии как основной движущей силы современного общества?

— Дисперсия современного мира, на мой взгляд, несомненна. Процессы, связанные с мультикультурализмом, и постоянное возникновение новых групп (этнических, религиозных, гендерных и проч.), требующих признания (почти по Гегелю), говорят о нарастании разнородности в обществе. Но процесс этот постоянно нивелируется гомогенизацией глобальной и национальных культур, а также непрекращающимся развитием общества потребления. Во всем мире теперь потребляют товары одних и тех же фирм, смотрят одни и те же фильмы и одновременно претендуют на особую групповую идентичность. Английский социолог и философ Эрнст Геллнер в своем классическом труде о национализме писал о том, как все менее малочисленные этносы требуют статуса наций, добившись которого, они сразу же гомогенизируют культуру, изгоняя из нее то особенное, что оправдывало их борьбу за статус нации.

— Может ли интернет поменять традиционные формы партийных организмов? Какие опасности могут появиться относительно качества демократического правления общества?

— Интернет гораздо лучше отражает кластерную природу современного общества, чем устаревшие политические партии, претендующие на выражение воли несуществующих социальных групп. Кроме того, партии крайне зависимы от устаревших дискурсивных моделей. Партийный язык давно стал казенным и примитивно идеологическим, в то время как интернет предлагает гораздо более широкий набор дискурсивных практик даже для одной возрастной группы. Сетевое устройство политической жизни, на мой взгляд, вполне возможно в недалеком будущем. При этом политическая жизнь из «реальности» может переместиться в виртуальное пространство, что не только отрывает ее от локальной конкретики «политического», но и окончательно придает ей медиальные характеристики. А это очень опасно.

— В Европе мы наблюдаем тенденцию возвращения к принципам национального государства, несмотря на риторику Европейского союза. Это движение в основном стимулируется популистскими лидерами, как левыми, так и правыми. Как вы считаете, возможна ли такая регрессия?

— Я думаю, мы будем свидетелями непрекращающегося процесса европейской глобализации и одновременно попыток обособиться от Европы. Проблема тут похожа на ту, которую я упомянул. Неподвижные социальные структуры и бюрократические институции будут находиться в постоянном противоречии с локальными меняющимися культурами. Устойчивый баланс между институциями и культурой найти в принципе невозможно.

— Недавно, во время уличных протестов в Хабаровске, которые проходили в знак солидарности с губернатором, звучало слово «сибиряк» как признак самосознания местных жителей русского Дальнего Востока. Можно ли считать, что аналогичные процессы происходят и в России? Вы согласны с подходом, что в России сегодня система становится все более дисперсной и холодной?

— Отвечу сразу на два этих вопроса. Эволюция режима в России, как мне кажется, не описывается в терминах фашизации или в классических политологических терминах авторитаризма. Многие политологи пишут о переходе от электорального авторитаризма (где демократические институции существуют в виде симулякров) к персоналистской диктатуре, то есть к режиму, который перестает черпать легитимность в выборах и разделении властей. Эти политологические категории имеют смысл, но, мне кажется, не стоит переоценивать их релевантность. Я вообще отношусь к политологическим категориям довольно скептически. Возвращаясь к делёзовской модели двух режимов безумия, я бы сказал, что мы имеем дело с политической паранойей в прямом смысле слова. Параноидальный поиск врагов и спецслужб сегодня — одна из отличительных черт этого режима. Власть пытается сделать паранойю нормой российского сознания и натыкается на сопротивление тех, кто видит норму как фрагментацию социального пространства, а не бесконечную цепочку, тянущуюся из центра от Главного Означающего. Речь идет о попытке вернуть страну, вкусившую капитализма и потребления, к крайне архаичной модели глобализации по имперскому образцу. Нынешний режим пытается (хотя бы на символическом уровне) превратить Путина в абсолютный центр социального пространства. Но чем интенсивнее эти попытки, тем меньше тот символический капитал, которым Путин распоряжается. Речь идет о внутренней неспособности имперской системы утвердить абсолютный статус своего символического центра. Особенность ситуации заключается не столько в том, что локальное сопротивляется глобальному или тотальному, сколько в сопротивлении паранойе тех, кто приобщился к сетевой глобальности капиталистического типа. Не случайно в этом противоборстве такую важную роль играет оппозиция телевидения (имперского медиума, производимого в центре) и интернета — главного медиума позднего капитализма не только в политическом смысле, но и в экономическом. Любопытной особенностью этого противостояния является, как мне кажется, совершенно необычный статус «советского», «левого» элемента, который почти целиком ориентирован не на революцию, но на реставрацию сталинской имперской паранойи. Советское в основном поглощено тут имперским. То, что всегда легитимизировалось через революцию, удивительным образом входит в симбиоз с интересами коррумпированных миллиардеров-олигархов.

К этому надо добавить тотальное разрушение почти всех политических и административных институций. Когда-то выдающийся израильский социолог Шмуэль Айзенштадт (Shmuel Noah Eisenstadt), разбирая феномен бюрократических империй, заметил, что ни одна империя не может управляться без бюрократии. Бюрократия, однако, всегда создает прослойку между населением и властителем и заинтересована в изоляции последнего и ослаблении его власти. Внутри же бюрократии всегда происходят интриги и политическая борьба. Все это хорошо видно и в путинской России. Путин постоянно делает губернаторами слабых чиновников, которые всем обязаны своему благодетелю. И эта тенденция к постоянному ослаблению бюрократии, возрастанию ее некомпетентности, деградации очевидна. Часто говорят, что режим Путина по своей природе «плебисцитарный», то есть основанный на прямом обращении к народу через головы институций. Эта мнимая «плебисцитарность» — выражение желания править без бюрократии, без которой он не может обойтись. Несмотря на стремление к ослаблению бюрократии, очевидны нарастающая изоляция Путина и его собственное ослабление. Параноидальные режимы построены на попытках создания эффективных централизованных структур, которые всегда неизбежно со временем разлагаются — точно так же, как и власть вождя. Усиливаясь символически, они утрачивают механизмы управления и контакт с населением. Протесты в Хабаровске были вызваны решением ликвидировать сильного и эффективного местного лидера. Паранойя, усиливая символическую власть вождя (деспотического означающего), постоянно разлагает эффективность собственных институций. Именно в этом смысле можно, наверное, говорить о том, что власть становится «дисперснее» и «холоднее».

— Вы придерживаетесь мнения, согласно которому современные транснациональные корпорации в чем-то становятся важнее, нежели правительства. Можно утверждать что-то подобное относительно больших государственных корпораций в России?

— Российские госкорпорации — это продукт попыток Путина и его ближайшего окружения выйти из-под контроля закона и бюрократии. Это государственные образования, чей бюджет не подлежит контролю ни парламента, ни Совета министров. Это государственные организмы, делающие вид, что они независимы от государства и что их деньги практически никому не подотчетны. Из их фондов можно сколько угодно черпать, на их счетах легко прятать деньги. Это огромные коррупционные механизмы. Не случайно «дворец Путина» в Геленджике, прославленный фильмом Навального, в значительной мере строился за счет денег госкорпораций. Российские госкорпорации имеют мало общего с западными транснациональными компаниями, функционирующими вне рамок государственных границ и национального законодательства.

— Запад и Россия — это две разные, но соседствующие культурные системы. Учитывая события после 2014 года, вы считаете, что между ними может быть продуктивный диалог?

— Ситуация тут очень причудливая. Диалог явно не получается и почти невозможен при сложившейся ситуации. При этом Россия не может жить без Европы — своего главного экономического и торгового партнера. Любопытна в этой связи лексика Путина и Лаврова, которые неизменно говорят о «наших европейских партнерах» и постоянно упрекают их в шпионаже и диверсиях. «Партнеры» регулярно выступают в роли «смертельных врагов». Правящая верхушка России укоренена в Европе и своим образом жизни. Ее представители имеют дома в Европе, учат в европейских университетах своих детей. Тут паранойя обнаруживает иную, но не менее поразительную свою сторону — тотальное раздвоение личности. Но и Европа экономически тесно связана с Россией. А сейчас, когда весь мир переживает время экономического кризиса, она стремится любой ценой избежать разрыва этих связей. Так что выходит как бы совместная жизнь ненавидящих друг друга супругов в одной квартире. Давно не разговаривают, но и не разъезжаются.

— Могут ли геополитические амбиции России осуществляться с ее неконкурентоспособной экономикой?

— Реальные геополитические возможности России очень невелики. Но Россия — это не столько реальная страна, сколько дискурсивное поле, где реальность давно заменена словами. В России часто говорят, что она находится в войне с Западом, чуть ли не третьей мировой. Но эта война не требует сильной экономики. Ее ведут хакеры, банды наемников, интернет-тролли, пропагандистские корпорации вроде Russia Today и отряды отравителей, гуляющие по миру. Это война (часто ее называют «гибридной») слабой страны в век «означающих» и всеобщей медиальности.

— Кое-кто предполагает, что XXI век будет веком авторитаризма, и приводит в качестве примеров Россию и Китай. Вы согласны с таким подходом?

— Я бы не исключил возможности тоталитаризмов в XXI веке. Мне кажется, однако, что Россия и Китай тут не могут служить моделями. Это архаические режимы с имперским привкусом. Гораздо в большей степени модель будущего авторитаризма являл, на мой взгляд, Трамп, которого не следует мешать с Путиным, несмотря на их взаимную приязнь. Явление Трампа требует серьезного осмысления. Прежде всего, это человек без всякой политики, хотя его изоляционизм и казался политическим направлением. В действительности наиболее важным для него был его личный рейтинг в медиасфере. Он мало занимался государственными делами, в основном проводя время перед телевизором и в Твиттере. Путин тоже придает колоссальное значение своему рейтингу и тоже активно работает в медиальной сфере. Но он в этом мало преуспевает и очень отстал от современности.

Трамп в значительной мере уничтожил Республиканскую партию. И это, конечно, в полной мере осознается республиканскими партийными бюрократами и вызывает у них сильную тревогу. Он разрушил политическую партию с определенными принципами и незаметно подменил ее массой поклонников и культом собственной личности. В этом новом медиальном образовании огромную роль играют всевозможные теории заговора, упрощенно объясняющие мир, и неразличение правды и лжи. Мы имеем дело с подменой политики полуразвлекательными медиальными дискурсами, основанными на вымысле, — fiction в чистом виде. Никогда в истории отключение лидера страны от Твиттера и Фейсбука не могло означать конец его политической карьеры. Традиционалист Байден с первого дня вообще отказался от использования социальных медиа, как до него Обама и другие. Неясно, однако, способна ли политическая система Америки успешно вернуться в прошлое в этой сфере. Конец Республиканской партии, многими описываемый как кризис одной партии, вполне возможно — симптом грядущих мутаций всех партийных систем. Но сегодня, конечно, трудно предвидеть, каким в реальности будет нынешнее столетие.

Понравился материал? Помоги сайту!