21 сентября 2023Colta Specials
56772

Школа эмигрантов

Сергей Невский: 13 фрагментов о современной ситуации

текст: Сергей Невский
Detailed_picture© The British Library

Полномасштабная война России с Украиной серьезнейшим образом изменила российский культурный ландшафт: интеллектуальное и художественное сообщества были поставлены перед выбором — продолжать работать в условиях фактически военной цензуры в РФ или отправиться в эмиграцию. Уже очевидно, что отъезд деятелей культуры из России после 24 февраля 2022 года стал самым значительным по масштабу после эмиграции времен Гражданской войны, превысив объемы второй и третьей волн «культурной» эмиграции. В этих условиях редакция Кольты считала необходимым предоставить слово тем, кто продолжил работу внутри страны. Сегодня мы публикуем тексты авторов, живущих вне РФ и рефлексирующих свой опыт.

1

Я уехал из России в марте 1992 года на учебу благодаря поддержке дирижера Михаила Юровского, по чьей рекомендации я получил стипендию на пять лет обучения в Германии. С 1992 по 2003 год я учился и выстраивал свою карьеру исключительно в Европе. С 2005 года, когда в России начал складываться новый дискурс современной музыки, а с ним вырос и интерес к ней, постепенно я начал работать и в России. В 2006 году у меня появился первый крупный заказ на родине — для только что основанного Теодором Курентзисом и Кириллом Серебренниковым фестиваля «Территория». Мои проекты в России возникли благодаря энтузиазму двух моих коллег — Бориса Филановского, который выстроил вокруг института «Про Арте» в Петербурге целую систему концертов, конкурсов и лекций, и Дмитрия Курляндского, который поставил себе задачу привлечь уехавших коллег к работе в России и делал все, чтобы преодолеть разрыв между коллегами в метрополии и эмигрантами.

С 2011-го по 2015-й я работал в России как куратор, прежде всего я занимался направлением «Музыка» проекта «Платформа» у Серебренникова и маленьким фестивалем «Трудности перевода» в клубе «Мастерская». Собственно кульминацией моей российской карьеры можно считать 2012 год, когда параллельно с «Платформой» в Большом театре прошла премьера оперы «Франциск». Поскольку культурная жизнь в России все больше контролировалась государством, а я не очень сдерживался в комментариях по поводу внутренней и внешней политики, с 2015 года кураторские проекты мне в России предлагать перестали, с другой стороны, текущие заказы в Германии требовали все больше внимания, поэтому в Россию я все чаще приезжал ради отдельных исполнений и мастер-классов, и по личным причинам. В то же время было видно, что как бы государство ни старалось, культуре удавалось сохранять некоторую автономию. Появились крупные частные фонды, поддерживавшие современную музыку, и в то же время стали развиваться низовые проекты в новых необычных пространствах, современная музыка ушла в галереи и театры. До самого начала войны с Украиной искусство оставалось в России зоной относительной свободы, но главной мотивацией работать в России для меня было ощущение долгосрочной инвестиции в будущее и возможность влияния на контекст. Ощущение взаимодействия с умными, смелыми, увлеченными людьми определило мое восприятие России в это время. Параллельно с этим у меня возникало все больше работы в Европе, я писал для ансамблей и оркестров, наконец возник по-настоящему большой проект — опера на тексты Светланы Алексиевич в Штутгартской опере, премьера которой состоялась прямо перед локдауном в феврале 2020 года. Для меня было нормальным жить между Россией и Германией и чувствовать себя в обеих странах как дома.

Отдельным этапом в понимании страны, в которой я родился, стали несколько театральных проектов, которые мы реализовали с Маратом Гацаловым в Новосибирске, Красноярске, Омске и Перми. Когда работаешь в театре, то надо несколько недель жить в одном городе и находить общий язык с людьми, которых ты до этого никогда не видел. Ты проникаешься атмосферой города и начинаешь любить его локальные особенности, пейзаж, особенности местной речи и топонимику. Этот опыт помог мне избавиться от некоторых расхожих представлений, согласно которым жизнь в России делится на столичную роскошь и разруху на местах. Всюду я встречал умных, активных, самостоятельно мыслящих и интересных людей. Особенно я полюбил Пермь, где была еще жива память о культурной революции и сохранились внимание и интерес к сложному искусству. Я видел в этих городах множество интересных низовых инициатив и понимал, что, если на провинцию не давить из центра, она может расцвести куда сильней и удивить многих людей.

При этом развитие политической ситуации в России не вызывало у меня особого оптимизма. С 2019 года цензура усилилась, а государство начало пытаться загонять художников в реконструированные советские институции вроде Союза композиторов. Конечная цель была ясна — поставить художников в тотальную материальную и идеологическую зависимость от государства. Поначалу это вызывало лишь усмешку, ризома культурной жизни в России была настолько богата и сложна, что даже при большом желании государство не могло никого запретить, коллеги немедленно предлагали работу попавшим в опалу. Но давление все время усиливалось. А одновременно с давлением независимых деятелей искусства все чаще пытались купить, раздавая щедрые госпремии и вовлекая в разные псевдоинновационные проекты. Участились случаи рейдерского захвата государством независимых форматов — например, внезапно мог появиться государственный фестиваль с названием и дизайном когда-то существовавшего независимого. В декабре 2021 года это произошло с фестивалем «Альтернатива», когда-то основанным Алексеем Любимовым. Или целые театральные фестивали отменяли по звонку из ФСБ, ссылаясь на ковидные правила («РемПуть», Пермь) или отправляли их руководство в тюрьму под надуманным предлогом («Точка доступа», Петербург). Администрация Кириенко выстраивала четкий и понятный нарратив современного, но безопасного искусства, лишенного политической рефлексии, которая, наоборот, подвергалась жесткой цензуре.

Кульминацией этой политики стали спродюсированные АП мероприятия вроде Российской креативной недели и одноименной премии, в которых современным художникам отводилась роль декоративного орнамента в общей картине устремленной в светлое будущее страны. Понятно, что мощь и разнообразие российской культурной жизни не исчерпывалась этим декоративным фасадом и во многих сферах — до начала войны и даже после ее начала — оставалось место политической рефлексии и даже протестным высказываниям, но вектор развития был очевиден.

Я понял, что всю мою жизнь в России надо теперь выстраивать так, чтобы в любой момент можно было бы просто приехать с чемоданом в аэропорт и улететь — что, собственно, и случилось 25 февраля 2022 года. Самым мрачным временем мне показались последние месяцы перед началом полномасштабной войны, когда давление на художников и одновременно попытка их подкупа государством достигли апогея. Я понимал, что война скоро начнется и что в следующем, 2022 году, жизнь моя и всех моих друзей изменится непоправимо. Каждый день я читал новости о наращивании войск на границе с Украиной и безрадостные прогнозы аналитиков. Эта тягостная неотвратимость зла действовала на нервы. В Москве закрывали «Мемориал», в один из последних дней его работы я пошел туда на презентацию берлинской писательницы Кати Петровской и записал вместе с друзьями видео в защиту этой институции. Одновременно с закрытием «Мемориала» открылся «ГЭС-2». На открытии давали новозеландские устрицы с черной икрой, а исландский концептуалист Рагнар Кьяртанссон, главный резидент нового музея, стоял в носках на стуле и пел «Подмосковные вечера» на исландском языке. Кьяртанссон снимал в Москве римейк первых ста серий «Санта-Барбары» с российскими актерами — в буклете музея это было описано как деколонизационный проект. Уже в начале февраля я познакомился с сотрудницей «ГЭС-2», уже бывшей, в чью нелегкую, скажем прямо, задачу входила проверка оригинального сценария «Санта-Барбары» на соответствие российскому законодательству. А соответствовать законодательству, пожаловалась девушка, было очень сложно — там кругом сплошной гомосексуализм, пропаганда суицида, и к тому же все регулярно пребывают в коме.

2

В конце января 2022-го я сидел в берлинском баре с приятелем из Киева по имени Виктор и еще одним другом, работавшим в крупном американском медиа. «Завтра мы эвакуируем наш офис из Киева во Львов вместе со всеми банками и посольствами», — сказал мой американский приятель. Война, добавил он, начнется в конце второй декады февраля, самое позднее в начале третьей декады, после того как Путин вернется из Пекина. До 10 февраля в Россию еще можно ездить, уточнил он, а после 14-го — лучше не надо. А продолжаться война, завершил он свой прогноз, будет три дня, на что киевский друг Виктор энергично возразил и сказал, что украинцы будут сражаться и тремя днями дело не ограничится. После этого разговора я позвонил своей дочери в Киев и попросил уехать из страны. Она возразила, что у нее остались дела до 14 февраля, и вообще на уикенд она хотела съездить в Карпаты. 14 февраля большинство европейских авиакомпаний прервали авиасообщение с Украиной.

3

Я высчитывал дни, пытаясь понять, осталось ли у меня последнее окно, когда мне можно будет съездить в Москву по делам. Я должен был написать музыку к большому спектаклю в «Современнике», первой редакции «Дней Турбиных». После начала войны этот проект отменился сам собой — в Москве стало невозможно ставить пьесу об обороне Киева, которая в этот момент происходила практически в прямом эфире. Да и в самом Киеве эта пьеса тоже немного утратила актуальность, не будем забывать, кто в ней обороняет Киев и от кого. Я почти уже отменил поездку, когда узнал, что Штутгартская опера оплатила мне билет из Москвы в Штутгарт на 3 марта 2022 года. Так вечером 23 февраля я оказался в Петербурге. Атмосфера в городе мне сразу не понравилась, первым делом я увидел драку в метро. Борис Гребенщиков, у которого в этот день был концерт, позже сказал в одном интервью, что чувствовал себя 23 февраля в Петербурге, как в Мюнхене 39-го. Не знаю, правомерно ли такое сравнение, но что-то тяжелое и зловещее в воздухе было. Перед сном я снова поговорил с дочерью в Киеве и узнал, что взлетно-посадочные полосы украинских аэропортов перегораживают тягачами, чтобы предотвратить высадку российского десанта. Рано утром она вместе с семьей и котом выехала на машине в сторону Винницы, а еще через неделю — дальше, во Львов.

4

Почитав утром 24-го новости, я первым делом купил за мили «Аэрофлота» билет на предпоследний рейс Петербург—Берлин на утро 25 февраля. Потом я позвонил в редакцию немецкого журнала VAN Magazin и сказал, что соберу стейтменты российских музыкантов против войны. Написали очень многие — от 92-летнего дирижера Льва Маркиза до совсем юных коллег. Это была неделя антивоенных писем: от союза виноделов до союза клоунов — все высказывались против войны. Самое большое антивоенное обращение, написанное, кажется, Львом Пономаревым, собрало миллион двести восемьдесят три тысячи подписей. Сегодня об этом редко вспоминают. Затем я отправился в город. Люди снимали деньги с валютных счетов, царил невеселый ажиотаж. Я постригся и поехал на такси в Дом радио, где у меня была репетиция небольшой пьесы. Навстречу мне кинулось несколько знакомых музыкантов с одним и тем же возгласом «пиздец», все были крайне подавлены. Звуки собственной музыки меня несколько успокоили, я вышел прогуляться через Караванную по Рубинштейна, запоминая все детали любимого города, после чего провел весь вечер у друзей, которые перед этим ходили на демонстрацию к Гостиному двору, попрощался с Петербургом и наутро улетел в Берлин.

5

С первых дней войны я почувствовал огромную поддержку от немецких коллег, музыкантов, моего издательства. В возобновленной после ковидной паузы постановке моей оперы по Алексиевич в Штутгарте вместо заболевшей португальской певицы главную партию исполнила Христина Далецька, замечательная украинская певица, живущая в Швейцарии. После спектакля мы весь вечер проговорили, не сдерживая эмоций, и договорились и дальше работать вместе. А перед началом спектакля мы с директором оперы Виктором Шонером вышли на сцену и произнесли небольшой спич на немецком и на украинском, который я когда-то учил во втором и третьем классе, когда жил у бабушки в Евпатории. Смысл спича был в том, что еще пару лет назад, когда мы выпускали спектакль, книги Алексиевич казались каким-то невероятным преувеличением, сгущением, манипуляцией. А теперь больше не кажутся.

15 марта, возвращаясь из Клагенфурта, где у меня была небольшая лекция, я позвонил другу и коллеге М. в Киев. М. сидел на балконе в своей квартире на левом берегу Днепра и наблюдал как на горизонте ПВО сбивает российские ракеты. Сказал, что больше, чем бомбежки, его напрягает невозможность работы в условиях военного положения, и поэтому иногда он с друзьями дает подпольные концерты — в обход комендантского часа. Еще сказал, что каждый день ему звонят оркестры и ансамбли из Европы и просят партитуры. «Где они раньше были», — задумчиво прокомментировал М. действия европейских институций.

6

Многие мои коллеги говорили, что в начале войны не могли работать из-за ступора и депрессии. Меня именно работа и спасла. К счастью, ни один из моих проектов в Европе не отменился, более того, появились новые. Необходимость писать и выдерживать дедлайны, да и заново организовывать свою жизнь в новых финансовых обстоятельствах держала меня в тонусе.

Что касается российских проектов, то мне даже не потребовалось ничего отменять, ибо большинство вещей, придуманных до войны, в условиях военной цензуры оказались просто невозможными. Где-то, как в «Днях Турбиных», под запретом оказался сюжет, где-то — автор (драматург Михаил Дурненков после пожелания поражения российской армии в своем фейсбуке сначала был запрещен в России, потом, для разнообразия, в Литве). Кроме того с марта 2022 года большинство европейских издательств, и мое тоже, перестали поставлять ноты в РФ, что, с одной стороны, избавило меня от моральных дилемм, но с другой — резко ограничило потенциальные возможности сотрудничества с друзьями и коллегами, в чьей позиции я был уверен и которые мне были по-человечески дороги. Стало ясно, что мы живем в новом мире условностей и ограничений и задаваться вопросом об их целесообразности бесполезно. В то же время от немецких, да и не только, коллег и музыкантов я получил полную поддержку. Друзья постоянно спрашивали, есть ли у меня деньги, работа и могут ли они чем-нибудь помочь.

7

В Берлин стали перебираться мои друзья-музыканты, сначала из Украины — им мы вместе с немецкими друзьями находили разные стипендии и резиденции, а некоторых просто селили у друзей, а потом и из России. Быстрее всего на войну среагировал театр, самый чутко чувствующий действительность вид искусства. Практически все ключевые фигуры российской театральной сцены за два месяца переехали из России в Берлин и ходили по городу в разной степени растерянности. За редким исключением, их никто не ждал и не встречал. Те, кто остался в России, оказались в полной изоляции, вне зависимости от их убеждений и артикулированной гражданской позиции. У режиссерки Жени Беркович, оставшейся в России из-за двух приемных дочерей, сначала отменились гастроли ее маленького частного театра в Литве, а потом и гастроли спектакля «Финист Ясный Сокол», запланированные в рамках фестиваля Radar Ost в Берлине на февраль 2023 года. «Ну вы же понимаете, — говорила мне берлинская театральная чиновница, когда год спустя Беркович арестовали, — я же не могла ее выпустить в одном фестивале с украинцами».

8

22 марта в берлинском отеле «Ритц-Карлтон» на вручении музыкальных премий Немецкого авторского общества GEMA министерка культуры Клаудиа Рот, отдав должное героическому сопротивлению украинского народа, выразила поддержку и оппозиционно настроенным россиянам, резюмировав: «В моем доме кэнселинга не будет». Я подошел к ней и поблагодарил за ее речь, а через пару часов обнаружил в своем почтовом ящике приглашение в Канцлерамт на встречу с европейскими писателями. Офис канцлера поразил меня гигантскими размерами, он напоминал командный центр какого-нибудь злодея из фильмов про Джеймса Бонда. В ходе дискуссии знаменитый немецкий прозаик Даниель Кельман, говоря об интеллектуалах, уехавших из России после начала войны, напомнил присутствующим о судьбе Фейхтвангера, которого после его бегства из фашистской Германии первым делом интернировали в лагерь как немца. «Давайте не будем повторять ошибок Второй мировой», — сказал он. После прений мы обсудили ситуацию с одной из заместительниц фрау Рот. Было ясно, что в Европу хлынула волна образованных, талантливых, мотивированных людей из России и что у Германии вообще нет идей, как на это реагировать. Как я потом узнал, именно на этой встрече с канцлером впервые прозвучала идея гуманитарных виз для россиян.

«От меня все время требуют, чтобы я кого-то запретила, — сказала госпожа Рот. — А я не могу запретить даже концерт на 9 мая, это не входит в круг моих задач. А вообще-то хорошо бы “Пусси Райот” сюда, в Канцлерамт пригласить», — добавила фрау министерин.

На огромной стене прямо рядом с балконом, где мы разговаривали, висели портреты всех руководителей Германии, начиная с Аденауэра. Прямо напротив нас висел огромный, написанный золотом портрет Герхарда Шредера работы Йорга Иммендорфа. Из-за плеча у него выглядывало несколько розовых павианов. Еще один силуэт сгорбленного павиана, символизирующий самого художника, украшал правый угол. «Вот сидим и думаем, что теперь с этим делать», — сказала ассистентка министра, поймав мой взгляд.

9

У многих давно уехавших эмигрантов, до сих пор чувствовавших себя не очень уверенно в европейском контексте, вместе с войной наконец-то появился смысл жизни. Они всегда говорили и давно предупреждали, и всё поняли еще в 1988 году, в отличие от тех, кто уехал позже, и обвиняли тех, кто уехал с началом войны, в сотрудничестве с режимом и привилегиях. На фоне ужаса и оцепенения первых недель войны в медийном пространстве появились полузабытые фигуры, давно потерявшие связь с Россией, и иногда с реальностью. Все эти Сысои Пафнутьевичи и Макдональды Карловичи, о которых давно и слышно-то не было, с началом войны дико оживились и сначала робко, а потом все более уверенно начали вживаться в роль лидеров мнений.

И у людей, уехавших давно, и у только что переселившихся возникло довольно наивное соображение, что отъезд свой как-то надо маркировать, обозначить дистанцию с Россией и заявить всему миру о разрыве с прошлым, чтобы, не дай Бог, кто-то их с Россией не отождествил.

Кроме очевидной бесполезности этой стратегии — тем, кто желал видеть в новоприбывших бенефициаров путинского режима и скрытых или явных империалистов, невозможно было изменить оптику, а тем, кто был способен отличить путиниста от независимого художника или оппозиционера, не нужны были символические акции — она породила лавину неловких жестов. Люди меняли фамилии, переходили в соцсетях на английский, заворачивались по любому поводу в желто-голубые знамена с посланием русскому кораблю. Все эти жесты демонстративной солидарности, вначале совершенно понятные, вскоре стали даже у многих моих украинских друзей и коллег вызывать ощущение некоторой неловкости.

Понятно, что кроме символических жестов была и деятельная помощь. Однажды на главном вокзале Берлина я встретил известного питерского искусствоведа К., который систематически, смену за сменой принимал беженцев из Украины на временном пункте размещения. В день из Польши приходило пять поездов, в каждом из них было 300–400 беженцев. Волонтеры работали сутками, выгорали. Потом беженцев стало меньше, но работы у волонтеров не убавилось. Множество моих друзей собирали деньги на генераторы и эвакуационные и санитарные машины, размещали украинских беженцев у себя, либо помогали им преодолевать ужасы немецкой бюрократии.

10

20 апреля 2022 года художник Вадим Захаров, уехавший из России в 1989 году, вышел перед закрытым российским павильоном в Венеции с плакатом «I protest here against Russia’s propaganda and Russian invasion which led to the war in Ukraine <…> I am standing here in front of Russian Pavillion against the war and against Russian government’s cultural ties»[∗]. Художник действительно представлял Россию на Биеннале в Венеции в 2013 году, но понятно, что его личные связи с российскими культурными институциями и уж тем более с российским правительством, давно носили рудиментарный характер.

Два дня спустя знаменитая украинско-израильская художница Зоя Черкасски ответила на этот жест пародийным постом в своем фейсбуке:

«Я, израильская художница, всю жизнь живу в Израиле, в России никогда не была, и я с риском для жизни отрекаюсь от сотрудничества с культурными институциями России потому что не могу молчать и тогда не молчала! А все, кто прочитает этот пост, — коллаборационисты и ватники!»

Позднее тот же Захаров призвал в интервью Андрею Архангельскому русское искусство к креативной паузе.

«Может быть, стоит задуматься и помолчать — что мы сделали не так?.. Может быть, сейчас не время художникам сломя голову участвовать во всех этих вернисажах? А писателям, может быть, заткнуться хотя бы на год?.. Русская культура должна научиться молчать. Но я говорю о творческом молчании, а не о молчании гражданском».

Подобный взгляд, как мне кажется, грешит фальшивым простодушием, потому что предполагает отношение к занятиям искусством, как к хобби, как к чему-то, что можно делать, а можно и нет. Либо, если мы допускаем, что искусство это все-таки профессия, предложение «помолчать» предполагает запрет на профессию по национальному признаку — идея, которую сложно оправдать любой благой целью. Разумеется, в демократических системах поддержки искусства существует забота о равном доступе к возможности высказаться у самых разных художников. Но как бы демократическая система, в которой мы живем, ни заботилась о квотах и пропорциональном представительстве для всех участников художественного процесса, невозможно поддерживать одних деятелей искусства в ущерб другим. Сама мысль, что кто-то в искусстве может занимать чье-то место или что это место можно кому-то уступить, глубоко наивна. Как говорил в одном из ранних интервью выдающийся украинский мультипликатор Александр Татарский, автор «Пластилиновой вороны»: «Искусство — это не одноместная машина». Эволюция каждого художника — результат взаимодействия с контекстом, иногда благоприятным, а иногда и нет. Этот путь не может за вас пройти кто-то другой или, говоря метафорически, занимаясь искусством, вы не играете в монополию, вы не можете перенести фишки других игроков на ту позицию, на которой вы находитесь, и сами не можете занять ничью позицию. Каждый художник представляет прежде всего самого себя, а элементы культуры, его сформировавшей, могут присутствовать в его работах, а могут и нет. Либо этих культур может быть несколько, как, например, у Чеслава Милоша, Бруно Шульца, Ильи Кабакова или Игоря Стравинского. Поэтому, скорее всего, молчать следует не русской культуре, что бы мы ни понимали под этим крайне размытым понятием, а комментаторам, которые объединяют художников по национальному признаку и раздают им советы.

11

Война уничтожила социальные сети. Сама идея френдленты, в которой сводятся воедино события и переживания людей из разных точек земного шара, оказалась раздавлена войной. Когда мы видим заметки человека, скрывающегося от обстрела в подвале, и рядом — человека, сидящего в баре или на пляже, у любого читающего возникает чувство осязаемой, зримой несправедливости. Чувство несправедливости порождает гнев, гнев аккумулируется при помощи десятков репостов. Так возникает шитшторм. Появились люди, генерирующие шитшторм и скользящие как серферы на волне ими же инициированного народного гнева. Соцсети превратились в машину ярости. Страх перед шитштормом стал определять множество решений не только в культурной политике, но и в политике внешней. В то же время не следует забывать, что шитшторм, вообще-то не является инструментом демократии. У него нет ни цели, ни правовых рамок — он самодостаточен. Любой сетевой спор, как сель, тянет за собой шлейф грязи и бессмысленной генерализации, у любого виртуального возмущения, начавшегося с лучшими намерениями, увы, всегда есть свои выгодоприобретатели.

Чтобы понять, в каком мире я живу, я начал читать книжки о конце Второй мировой. Одной из книг, помогающих мне выжить в этом году, стал «Deutschlandbericht» [немецкий рапорт] знаменитого немецкого драматурга Карла Цукмайера. Цукмайер эмигрировал из Европы в 1939 году, стал гражданином США и вернулся в Германию сразу после войны уже как консультант американской военной администрации. «Deutschlandbericht» представляет собой отчет, написанный в 1946-м по заданию министерства обороны Соединенных Штатов Америки. Описывая послевоенную денацификацию, Цукмайер пишет:

«Среди свидетелей обвиняемых [в связях с нацистами. — С.Н.] можно наблюдать протекционизм, кумовство и запугивание. Среди свидетелей обвинения преобладает злонамеренная корысть. В настоящее время у обвинения нет ни времени, ни средств на полноценное расследования, персонала не хватает».

Еще одна цитата, и тоже о денацификации:

«В Австрии в начале 1946 года рассказывали следующий печальный анекдот. Некий господин приходит в полицию и говорит: “Здравствуйте, я хотел бы зарегистрироваться”. Полицейский: “Да, конечно, а что случилось?” Мужчина: “Дело в том, что я нацист”. Полицейский: “Ну, парень, это вам полтора года назад надо было приходитm”. Мужчина: “Полтора года назад я еще не был нацистом...”».

12

Не так давно я задумался о том, чтó объединяет музыку Мессиана, написанную в лагере для военнопленных, и вещи военного периода Карла Амадеуса Хартмана, главного внутреннего эмигранта немецкой музыкальной сцены, запрещенного нацистами и после войны основавшего концертную серию Musica Viva, одну из важнейших музыкальных институций в Германии. Я пришел к выводу, что и у музыки, написанной в изоляции под английскими бомбами в Мюнхене, и у музыки, написанной в лагере в Бауцене, есть некое неуловимое сходство, а именно — сдержанный ее характер, проистекающий из невозможности авторов влиять на свою судьбу. Весь год я находил черты этой стоической сдержанности и направленной вовнутрь протестной экспрессии в лучших образцах музыки, доходивших до меня из России. Пожалуй, я могу сказать, что очень полюбил эту музыку. Понятно, что речь только о двух-трех авторах, давно знакомых, но в условиях войны и цензуры внезапно поднявшихся на очень высокий уровень рефлексии и понимания происходящего и оказавшихся в силах перевести эту рефлексию в звук. Я видел фотографии домашних выставок и событий в небольших галереях, артикулировавших шок от войны и переживание военных преступлений. Я читал очень мощные стихи, на одно из стихотворений — Димы Герчикова, глубоко меня поразившее, я даже написал небольшую вокальную вещь.

Я убежден, что в послевоенной реальности эта попытка анализа катастрофы, сделанная художниками как внутри, так и извне России, будет оценена по достоинству. Печаль, однако, состоит в том, что информация о любом художественном жесте требует кураторского внимания, усиления, поддержки, анализа. Московский концептуализм, родившийся в не менее зловещих условиях, обязан всемирной славой эмигрировавшему в Германию философу и искусствоведу Борису Гройсу. Будет ли у художников, сумевших создать сегодня рефлексирующее, эпическое, протестное искусство в России, когда-нибудь свой Гройс, который смог бы донести их высказывание до мира, — остается только гадать.

13

«Все ебнулись, но все по-разному», — горестно резюмировал Лев Иосифович Маркиз текущее состояние умов во время нашей единственной короткой встречи в августе 2022 года в Гааге. Невероятно витальный в свои 92 года, этот удивительный человек, основатель Amsterdam Sinfonietta поддерживал многих коллег и друзей своим жизнелюбием и мудростью. У каждого из нас были десятки смешных и ободряющих сообщений от него, он слал записи редких исполнений, смешные фотографии, просто стикеры и всегда был готов к сдержанному и осмысленному диалогу. Он был бесконечно любознателен и до конца жизни любил читать незнакомые партитуры, предпочитая визуальные впечатления слуховым, — от старости его правое ухо передавало в мозг сигнал на четверть тона выше левого, отчего любая музыка становилась политональной. Огромную часть жизни Лев Иосифович провел в Грузии и в последний год жизни сетовал, что любимую страну он больше никогда не увидит. «Для начала, — сказал он, разведя руками, — я просто уже не выдержу все эти лестницы и подъемы в Тбилиси».

Большинство его комментариев к текущей ситуации обрывались неизбежным — «промолчу». Это «промолчу» — на фоне бесконечного обличительного красноречия, определившего информационный фон последнего года, — было главным уроком, полученным мной за год, и действительно, неизбежная немота, не в творчестве, но в дискуссионном поле, стала нормой у многих людей, переживающих боль, но не готовых сражаться с сетевыми демонами за каждую запятую.

В Гааге Лев Иосифович жил на улице Malakkastraat. Свое место жительства он называл фамильярно — Малаховка. Иногда он постил фантазийные фото «из Малаховки» — горы, луга и водопады. Вероятно, сейчас в своей небесной Малаховке он смотрит на нас, непутевых, и сожалеет о времени, которое мы тратим на ерунду.

На фоне всеобщего ожесточения и утраты смыслов Лев Иосифович и еще несколько людей его поколения, таких, как Нурия Шенберг или Хельмут Лахенманн, дали мне уроки сдержанности и взаимодействия с жесткой реальностью, в которой мы оказались. В идеальном мире, в своей небесной Малаховке он, уехавший из России еще в 1981-м, мог бы открыть что-то вроде курсов благородных девиц для несчастных и потерянных эмигрантов, что-то вроде школы сетевой и обычной коммуникации. Это была бы школа эмигрантов, где людей учили бы неким азбучным истинам.

Что злорадствовать нехорошо.

Что идентичность — не товар и не привилегия.

Что место жительства не делает нас моральнее, и тем более умнее.

Что всем придется говорить друг с другом, когда война закончится.

Что эта эмиграция может оказаться не последней.

Что все мы смертны.

Когда я вырасту, я хотел бы чему-то научиться у Льва Иосифовича и его ровесников. А пока остается лишь, следуя ему, молчать и наблюдать за развитием событий.


[∗] «Я протестую против российской пропаганды и российского вторжения, которые привели к войне в Украине. <…> Я выступаю здесь, перед павильоном России, против войны и против культурных связей российского правительства».


Понравился материал? Помоги сайту!

Ссылки по теме
Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20247792
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202414448
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202418907
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202424124
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202425703