24 апреля 2015Театр
266

Великий раскол

Алексей Гусев об искусстве, раскалывающем общество

текст: Алексей Гусев
Detailed_picture© Вячеслав Прокофьев/Коммерсантъ

Мне, как искусствоведу, претит крестный ход. Мизансцена скудная, шаблонная. Ритм не простроен. Что еще хуже, рисунок не меняется в разных пространствах. Хотя очевидно же, что надо вносить коррективы в графику хода соответственно окружающему храм ландшафту, архитектурному стилю храма (вокруг классицистских, скажем, пускать в три ряда, вокруг барочных — с подкручиванием крайних прихожан вокруг своей оси) и т.д. Текст Символа веры тоже выглядит несостоятельно: хороший месседж, густая фактура, все так — но представьте, если б изложить то же самое третьей асклепиадовой строфой, дав исторический фон асклепиадовыми стихами, а идеологемы уложив в ферекратей и гликоней, а? Как бы сразу заиграла структура; какие рождались бы у прихожан прекрасные аллюзии, например, на 13-ю оду из третьей книги Горация, где про кровь первенца!..

Те, кто несколько ошарашен таким зачином, правы. Как выразился недавно один бывший театральный критик — признаюсь, это провокация. Я, признаюсь, не очень-то сведущ в конкретике сакральных смыслов ритуала крестного хода, но даже если бы был и вовсе несведущ — нет никаких сомнений, что они, смыслы эти, там есть, что они важны, глубоки и транслируются городу и миру по своим, сугубо ритуального свойства, законам. Мудрость 318 святых и блаженных отцов, собиравшихся в Никее, и еще 150, собиравшихся в Константинополе, также осеняет меня не в полной мере — но я и без того отчего-то уверен, что текст Символа веры, выработанный на тех двух Вселенских соборах, в доработке не нуждается. Какова бы ни была аргументация авторов, мне представляется разумным счесть ее основательной, добросовестной и достаточной. Хотя, вздумай я взглянуть на оба эти феномена с точки зрения своей профессии, сыскал бы массу недочетов. В том числе, пожалуй, и отнюдь не таких курьезных, как вышеприведенные.

Владыки, пошто вы-то к нам лезете? Вы же в нашем деле тоже — ни аза не разбираете.

Нет, это не запоздалая реплика «еще раз про “Тангейзера”»; о формулировке «использованная не по назначению церковная символика» рассуждать, воля ваша, как-то забавно: тогда, выходит, и свечей не жги, и голубей не кушай. Это и не предвкушение сходных казусов, которые будут ведь еще, будут, — и даже не, как вынужден был бы выразиться тут Дали, «предчувствие гражданских судов». Не в том ведь дело, что насаждаемое единомыслие, мол, скверно и для чего-нибудь опасно; дело в том, что оно неразумно и нелогично, иными словами — противно Промыслу. Последний же пусть и, ясное дело, неисповедим, но суть его — в многообразии. Иначе чего ж в нем неисповедимого.

Если молоток и ножовка по-разному называются и по-разному выглядят, то это, наверное, означает, что у них разные функции и что использовать одно вместо другого глуповато. Хотя цель, конечно, одна: постолярничать вволю и обзавестись премилым табуретом.

Если Петя и Миша по-разному называются и по-разному выглядят, то это, наверное, означает, что им не надо бы нацеливаться на одну и ту же Свету. То есть можно, но Света однажды выберет, потому что ей окажется не все равно. Хотя оба они, конечно, люди, и вообще их, к примеру, многое роднит.

Если церковь и искусство по-разному называются и по-разному выглядят — то это потому, что они по-разному устроены. Цель у них, конечно, тоже одна: помочь человеку оставаться человеком, напоминая, что этот мир, окружающий его, — не единственный и что смысл — существует. Но способы, методы, функции у них разные. А потому и цели своей они достигают по-разному.

Кроме шуток: единственный способ обеспечить вожделенную «сплоченность общества» — отменить искусство как таковое, как явление, — как это сделал Мао или Пол Пот. Закрыть театры, киностудии, отменить книгопечатание, ввести уголовную статью за пользование мольбертами.

У церкви, вообще говоря, метод экуменический. Сиречь объединяющий. Вера, конечно, дело индивидуальное, и Господь радеет о каждом, но церковь как институт, как Тело, начинается там, где верующие становятся паствой. Единомыслие здесь — пусть и в широком понимании — норма. Именно потому государство, чья первейшая и прямая функция — защищать своих граждан, приняв обличье современной России и рассудив, что защищать проще всего тех, кто един в своих устремлениях и представлениях о мире (так это или нет, а также во что обходится подобная защита — вопросы не для этой статьи), столь тесно сблизилось в последние годы с церковным институтом. И обходится с населением как с паствой, тогда как клирики орудуют вроде бы глубоко внецерковным понятием «общество». Экуменический идеал, который в переводе на язык государственной риторики именуется «сплоченностью», воплощается во все учащающихся призывах «не раскалывать общество». Вот и в администрации президента вторят: нужны произведения, «которые направлены на сплочение наших людей». Тот же Кулябин для Мединского — ересиарх, фактически арианин.

Но то Левиафан, рыба гибкая; в разные эпохи перенимает разные методы и под разные идеалы подлаживается, ибо цели у него, как ни крути, сугубо практические. Искусство так не может. Не то чтобы не хочет, противится, упрямится — оно в принципе иначе определено и иначе устроено. Спору нет, оно тоже воплощается очень по-разному и бывает хоть импрессионизмом, хоть экс-; но бывают родовые, сущностные признаки. Как говорил один давний философ, уберите у верблюда ногу — получите просто трехногого верблюда; но уберите у него горб — и вы лишите его верблюдности. Искусство может быть доходчивым или высоколобым, жестоким или нежным, аналитическим или интуитивистским, анонимным или индивидуальным, циничным или высокопарным — но одно в нем изменить нельзя. Давайте просто вытвердим это раз и навсегда.

Искусство не может сплачивать людей.
Искусство всегда раскалывает общество.
Искусство всегда расшатывает устои.
Или это не оно.

Речь не о том, что ему нельзя навязывать какие-либо цели, кроме его собственных. Речь о том, что ему нельзя их навязать. Не получится. Самое большее, чего тут можно достичь, — это убедить его (властью, деньгами, авторитетом, увещаниями) поставить перед собой такую цель и затем беспомощно наблюдать, как эстетический механизм, словно некоей магией, подменяет эту цель — своей, соприродной ему самому: ставя под сомнение, затеняя ясность, внося неопределенность. Как предписанные слова группируются в цепочки рифм, переменяя былые связи на новые, продиктованные фонетикой. Как лицо Мадонны, увиденное благодаря кисти живописца, начинает повествовать о тех чувствах, надеждах и тревогах, что не предписаны ни одним каноном — просто потому, что их, во всей их тонкости и зыбкости, не предугадать. Как сценический персонаж, уточненный мизансценой, светом и актерской органикой, оказывается телеснее и опаснее абстрактного недвусмысленного тезиса, которым он был в исходном замысле. Как лицо разбитной старлетки, отраженным светом пропущенное через крупицы серебра в киноэмульсии, оборачивается иконой и повествует о том, что святость есть соблазн, ибо чистота неотличима от наготы, а светоносный лик неотразим потому, что эротичен.

Барт, помнится, называл этот фундаментальный эстетический эффект «головокружительным зрелищем никем не санкционированного праксиса»; и, по правде сказать, то, что возмущенные «верующие» принимают за оскорбление своих чувств, на деле является лишь тем самым головокружением (как у Аносовой, свидетеля по делу Pussy Riot, которая, как известно, после их выступления не могла сосредоточиться, принять пожертвования и выдать сдачу). Скандально известная статья 148 УК РФ в принципе неприменима в области искусства, что бы и как бы ни было «совершено», — ибо касается «действий, совершенных в целях оскорбления религиозных чувств верующих». Не по факту оскорбления — но «в целях». А таких целей у искусства быть не может — по той скучной и непочтительной причине, что они внеэстетичны. И целей поощрения религиозных чувств верующих — тоже не может, и потому же. Искусство способно лишь взбудоражить и разбередить чувства, которые по случайному совпадению окажутся религиозными, — да и то будет не целью, но лишь побочным эффектом. Вроде сыпи.

В этом месте неизбежен встречный аргумент: «возможно, но все это касается лишь подлинного искусства; нынешние же скандалы произведены теми, кто хочет попиариться…» ну и так далее (там еще строчки четыре стандартных рассуждений, не брать же мне гонорар за их цитирование). Как и все демагоги, новейшие апологеты «сплачивающего искусства» на поверку оказываются порядочными снобами. И опять же — вопрос отнюдь не в том, что не им судить, какое искусство «подлинное», а какое, видите ли, нет. Вопрос в том, что так работает «любое» искусство. Есть мизансцена, прожектора, актеры — все, пиши пропало: как бы режиссер ими ни пользовался, умело или неумело, чего бы он ни хотел, к чему бы ни стремился — сам инструментарий сделает свое дело: индивидуализирует публику, разобщит, расколет; ибо он, как ныне говорится, «под это заточен». Растерянность, порожденная плохим спектаклем, всего лишь более мутна и душна, чем порожденная хорошим, и душевная боль от нее — тупее, только и всего. Бывают, конечно, умельцы, которые все свои силы бросают на то, чтобы, например, поставленный ими спектакль в принципе не мог называться спектаклем. Ломают на корню и искусство мизансцены, и функции света, и актерскую органику. Что ж, такое сценическое действо, возможно, и впрямь имеет шанс сплотить общество — как это делают открыточные туристические виды и котики «вконтактике». Но точно ли этим (или каким-либо другим) всенародно любимым котикам нужна господдержка — хотя бы и чисто моральная? И если да, то не честнее ли именно их, котиков, нашивать, например, на шевроны казацких дружин, столь охочих до охраны общества от искусства, — так сказать, на правах их иконического идеала?..

Кроме шуток: единственный способ обеспечить вожделенную «сплоченность общества» — отменить искусство как таковое, как явление, — как это сделал Мао или Пол Пот. Закрыть театры, киностудии, отменить книгопечатание, ввести уголовную статью за пользование мольбертами. Потому что либо мы признаем человека живым существом — и тогда душевная смута, вносимая искусством, столь же необходима ему, сколь и душевный покой, обеспечиваемый церковью, — либо сводим его к какой-либо постоянной функции, превращая в заводной апельсин (Берджесс тут кажется точнее пресловутого Оруэлла). И проблема не только в том, что в последнем случае исчезнет искусство; церковь исчезнет тоже. Света не выбрала бы Петю, если бы однажды не сравнила его с Мишей; одна лишь ножовка мало на что пригодна. Можно разве что перепилить ею сук, на котором сидишь, — и это именно то, чем сейчас занимается церковь. Позабыв о том, что, вероятно, хорошо знал один сын плотника. О том, что без молотка не будет и Креста.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Дни локальной жизниМолодая Россия
Дни локальной жизни 

«Говорят, что трех девушек из бара, забравшихся по старой памяти на стойку, наказали принудительными курсами Школы материнства». Рассказ Артема Сошникова

31 января 20221858
На кораблеМолодая Россия
На корабле 

«Ходят слухи, что в Центре генетики и биоинженерии грибов выращивают грибы размером с трехэтажные дома». Текст Дианы Турмасовой

27 января 20221976