Без пыли

На полке в книжном магазине вижу: «Ужас философии. Том 1. В пыли этой планеты» — что ж, любопытно, в чем заключается страх и ужас философии. Я хочу его испытать. Выясняется, что таится он в непознаваемости, в немыслимости некоторых феноменов, явлений, объектов да и вообще мира, который создан не для нас, спокойно существует вне нас и будет даже существовать без нас. Этот сильный вывод сейчас транслируется повсеместно, значит, блеск его меркнет, более того, неловкий парадокс мышления о немыслимом дискредитирует саму идею мысли о невозможности познания, так как мы ее, невозможность, и познаем, и осознаем, так что иррациональный трепет улетучивается. Сказывается ли это мегаломания, но безмерные глубины не очень пугают, скорее, интригуют; они производят эффект, сходный с эффектом тикающей бомбы в шпионском фильме: опасность приближается, но вместе с тем дает и надежду (часы идут, мы дышим, живем, познаем, нам есть что познавать, даже если сегодня нечто кажется немыслимым, мы подходим к границе, а потом она, подобно линии горизонта, оказывается дальше). Да, мир определенно не создан для нас, но это и не так важно, пока у нас есть интенция познавать. Важно то, что я почувствовала потребность в ужасе, и не в каком-то абстрактном, а именно в том, что заявлено как «ужас философии»; получив его в качестве вариации боязни лавкрафтовских неописуемых чудищ, невозможно не разочароваться. Я хочу найти его, хоть на мгновение испытать; надо искать его, а вернее, место, где можно его испытать.

Чтобы знать места, где есть искомое, надо иметь опыт столкновения с тем, что ищешь: мы ведь не ищем сейчас нечто кардинально новое, напротив, то, что теоретически было всегда. Следовательно, ужас не нужно изобретать, подобно концепту, его нужно пробудить, то есть обставить обстоятельства так, чтобы возможно было его испытать, при этом действуя не прямо, а, скажем так, обходными путями, подбирая обстоятельства подобно декорациям, полагаясь на удачу и интуицию.

Прогулка — это философское занятие, а прогулки к значимым местам действительно помогают развеяться и, быть может, найти ответ или как минимум аффект, побуждающий устремиться к ответу. Я выхожу из метро «Кропоткинская», иду по Патриаршему мосту по направлению к своему значимому месту — к Новой Третьяковке. И не дохожу, не нахожу причины доходить, потому что на Болотной площади стоит ГЭС-2. Это здесь.

Заметка от 23.01.2022, день:

«отчетливо помню: вот я лежу на спине на кровати, наполовину прикрытая одеялом, выпадающим из пододеяльника, рядом со мной лежит “метафизика ландшафта” подороги и “поздний сталинизм” добренко, мне лень (я не могу) даже снять очки, физическое обездвижение совпадает с мыслительным, я мыслю о том, что в общем-то вот это и есть на данный момент все. не больше и не меньше».

Напоминание: мыслить, не отрываясь от действительности, спускаться по лестницам, опираясь на поручни.

Вот она, ГЭС, та самая, которая настолько долго не могла открыться, что это стало своеобразным мемом: когда же достроят ГЭС-2? Зависшее в воздухе «никогда» никто не произносит, хотя сейчас это кажется чуть ли не очевидным. ГЭС-2 не будет достроена никогда: модное решение бюро Ренцо Пьяно оставить якобы строительные конструкции и сохранить некоторые отреставрированные архитектурные элементы (несущие металлические колонны, лестницы, кровельные фермы) инженера Владимира Шухова создало парадоксальную ситуацию. Должная быть зримо витальной, индустриальной, производящей, электрическая станция замирает, кристально белая, чистая, тихая, прозрачная, топящая в своем цвете людей, движения, поглощающая тектоникой статики все живое. Невероятная белизна ГЭС-2 выделяется псевдо-Фаворским неоном на фоне Москвы: все, что приближается к зданию, пропадает в текстурах, как и оно само, замирает и выпадает из ландшафта — создается эффект, подобный тому, что производят картины Саши Язова, которые были экспонированы на выставке «Hesoyam» в галерее «Новая искренность». Игровой гиперреализм Язова, неестественные цвета, визуально приближенные к реальности элементы, западающие в текстурах даже внутри собственного универсума, не говоря уже об универсуме нашем, — все это в той или иной степени относится и к ГЭС. Работы Язова напоминают скриншоты из видео, специфика которых в том, что они являются фрагментами целого и способного к движению, но сами по себе недвижимы из-за того, что являются лишь копией, выхваченной на ходу. Видео, если бы таковое существовало, длилось бы дальше, выхваченный продублированный кусок в нем не изменился бы по отношению к целому видео, лишь обзавелся бы копией, обладающей потенцией к достраиванию в голове смотрящего нарратива движения. Но видео нет. Это скриншот из видео, которого нет. Кусок реальности, которой никогда не существовало; кусок, застрявший в ландшафте, с которым не может взаимодействовать.

Имеющая прототип и предшественника — советскую электростанцию, ГЭС-2 не примирилась и не срослась с ландшафтом при помощи предка: ведь главную черту собственно индустриального предприятия — производство — Дом культуры нивелирует. Даже какая-то художественная или околохудожественная деятельность просто не может быть соразмерна масштабу здания, его цвету и символически застывшему строительству. Стройка — это становление, целесообразность, имеющая цель. Но что будет, если окажется, что стройка — это и есть цель, иными словами, целеполагание совпадет с целью?

Оставленные строительные элементы намекают на то, что стройка должна идти, но она не идет, она завершена, когда ГЭС строили — это была стройка стройки; если во время действительной и целесообразной стройки истончается ландшафт действительности и мы можем почувствовать силу, его формирующую, то фиктивная стройка дает лишь иллюзию приближения к формообразующей силе настоящего. Эта иллюзия более фрустрирующая, нежели полное отсутствие, попущение, игнорирование возможности подойти вплотную к действительности. «Иллюзия» — это трактовка, дающая надежду на то, что есть нечто помимо иллюзии, то, что она скрывает и дискредитирует, но что, если иллюзия (то, что мы считаем иллюзией, будучи настроены позитивно) и есть единственно данная реальность?

Заметка от 23.01.2022, вечер:

«сижу в кафешке “стрит-фуд тель-авив”, читаю скидана о драгомощенко, думаю о самоуничтожающийся поэзии (опустошить слово словом) и о витгенштейне (уничтожить философию философией), а потом меня пришибает тем, что есть то, что я вижу, а остальное вдавлено в это, спрессовано».

ГЭС-2 — это Дом культуры, а не музей или что-нибудь, связанное именно с искусством. Чем отличается музей от ДК? Музей определяется фондами, более того, самая главная часть музея не выставлена, ведь фонды, как скрытые подземные силы, определяют жизненные силы музея; фонды, само собой, не находятся в подвалах зданий — ну или не всегда находятся, но по сути они выполняют функцию недр, обеспечивающих многомерность, объемность материи, ее слоистость, способность к выживанию всего, что находится над ними. Запасники — вот истинная сила музея, отличающая его от галереи, ДК или аукционного дома. Современная вариация Симфонии гудков могла бы звучать не снаружи, а изнутри, она могла бы быть сдвигом тектонических плит, копошением в фондах. У ГЭС нет фондов, нет запасников, нет недр. Что происходит с местом, которое не является в полной мере ДК (слишком уж невозможное для локальности место, Болотную площадь, выбрал фонд V-A-C), но неспособно также стать музеем? Оно обречено на одномерность материи: этим обусловлено и выпадение из московских текстур, и тот ужас, который можно испытать, находясь на территории ГЭС. Ужас философии — это не осознание того, что мы не способны познать нечто; отнюдь — это осознание того, что мы познали все — и познали давно, тратили время даром слишком долго — и нет ничего больше того, что мы можем увидеть здесь и сейчас. Действительность высвечена донельзя, и внутри нет ничего, это фальшстены, а настоящих не было никогда.

Но все же: что такое «культура»? Попробуем понять «культуру» как нечто, претендующее на глобальность: недаром ГЭС в своем первом выставочном сезоне делает ставку на интернациональность. Кети Чухров пишет в статье «О пользе и вреде искусства для жизни» о различиях между культурой и искусством так: «…не надо выдавать машину культурного оборота за память. Есть домен культуры, есть научные исследования, которые расширяют архив. Но некой всеобщей культурной памяти нет. Потому что память принадлежит человеку, а человек помнит главным образом что-то близкое себе <…> Вот почему культура не универсальна. Ее архив огромен, но она остается в тисках частностей» ^[1] — искусство же, напротив, обладает потенциальностью «охватывать все потенциальности». В этом состоит принципиальное отличие института культуры от искусства, их отношение друг к другу я бы представила в модели отношения скриншота к видео. Не приводя, безусловно, искусство к одному медиуму, я говорю об отношении целого (потенциально целого, ибо ни один человек на практике не может ощутить опыт искусства как опыт целого вообще, потенциальность создает должную долю напряжения) к частному.

Культура, таким образом, не может претендовать на универсальность; культурный человек, посетивший Дом культуры, не может также получить аффект от искусства. Тогда что именно чувствует человек, взаимодействующий (по крайней мере, пытающийся взаимодействовать) с ГЭС? Он точно не работает с универсальностью — пока что этот момент остается интуицией. Поставлю вопрос иначе: что вообще такое универсальность, доступная человеку?

Невозможна универсальность присутствия, универсальность позитивистская, но, быть может, стоит обратить внимание на «негатив присутствия», то есть утрату? Действительно, утрату, ту или иную, испытывает всякий человек: невозможно принизить один вид утраты, возвеличивая иной, всякая утрата воздействует на человека сильно, аффективно, то есть заставляя то хаотично метаться туда-обратно, то замереть в кататоническом ужасе.

Утрата не существует сама по себе, она направлена на объект, она всегда не одна, она по отношению к чему-то, она ворошит память и является доброй подругой истории, а история — частное дело, притворяющееся всеобщим (вы можете считать одно событие/место историческим, но для других оно не будет иметь никакого значения). Положение утраты чего-либо на шкале частное/универсальное неоднозначно: утрата суть напряжение между субъектом, объектом-в-становлении-исчезнувшим. Утрата динамична. Утрата также идет рука об руку со страхом: стоит вспомнить тот же страх утратить ориентиры, который настигает того, кто прощается с уходящей историей.

Аффект, доступный переживающему утрату, — это аффект, перебрасывающий «на ту сторону»: внимание человека сосредоточено на объекте, но настоящая «цель» проявляется с его действительным исчезновением, с пересечением «точки исчезновения», объект переходит эту точку и исчезает, а человек оказывается один на один с исчезновением и переживанием своей утраты. Важно, что через точку исчезновения проходит именно объект, а вот субъект оказывается сразу переброшен на другую сторону. Иными словами, утрата-к-объекту индивидуалистична, частна, а вот утрата-сама-по-себе, ситуация, в которой объект оказывается медиумом, скорее, универсальна, так как сама утрата может быть утратой любого предмета в целом, а каждый предмет содержит лишь «зерно утраты» (движение к энтропии).

Человек, гуляющий по ГЭС, кажется, лишен аффекта: форма базилики нивелируется ее секулярностью, трубы — невозможностью дыма; со всех сторон это выход в чистый ноль. Аффект от отсутствия аффекта. Ноль лишен динамики, ноль не является результатом отношений между двумя объектами/субъектами. Ноль — это не умирание, ведь умирание — не что иное, как процесс, как становление; известно, что не бывает мгновенной смерти. Ноль — это точка, формально определить которую можно как «смерть минус умирание». Точка нуля — вот это универсально, потому что поистине бессубъектно. Примерно это состояние отождествляет ГЭС-2. И здесь вновь появляется фигура стройки: стройка суть воплощение любого становления, его метафора, особенно актуальная для стран СНГ. Долгострой ГЭС-2 оказался навечно стройкой, иллюзией становления, как картины-обманки, «тромплёй», наиболее сюрреалистичный живописный жанр из всех возможных: абсолютный мимесис, дубль реальности, невозможен, а любое — даже малейшее — искажение при практически полном совпадении с действительностью порождает «взлом реальности», головокружение и тошноту, чувство саднящей неправильности. Иллюзия становления и вызывает фрустрацию от невозможности соприкоснуться с обнаженной действительностью, и дискредитирует саму действительность, предоставляя зрителю ложный, но столь правдоподобный компромат. Подлог становления — это приведение становления к нулю как минимум в глазах зрителя. После долгого нахождения на территории ГЭС я ловила себя на мысли о том, что, быть может, моя позитивистская вера в становление, в силу недр, формирующих ландшафт, ложна, что нет этого всего, что есть только то, что прямо здесь и сейчас видно. И это был ужас философии.

Культура порождает эмоции зачастую мимолетные: аффект узнавания, самодовольство при считывании индексального/иконического/символического уровней знака, азарт при игре в бисер — все это тешит человеческое частное (как собственность) буржуазное самолюбие, хвалит культурный багаж. Искусство же позволяет выйти «за пределы нуля», прочувствовать не сам объект, а то, медиумом чего он является, ту самую практически невыразимую универсальность. То, что представляет собой ГЭС-2, не является ни тем, ни другим. Она не позволяет человеку увлечься самодовольством посредством культуры, но и не помогает искусству заразить человека аффектом к действию.

То, что происходит внутри ГЭС, — это именно культура частностей: сменяющие друг друга проекты, библиотека и книжный, о которых гордо говорят, что это «личный выбор кураторов».

Из этого следует, что ГЭС-2 — здание невероятно парадоксальное: точнее было бы назвать его не Домом культуры, а Домом для культуры, в котором этой самой культуре не вполне комфортно (впрочем, как и тем, кто сопричастен культуре). Вся культура становится лишь малой частностью, поддающейся зданию-целому. Но само здание, поглощающее свои внутренности, дискредитирующее даже идущую рядом стройку, никак не может быть «объектом культуры», его прибавочная аффективная стоимость слишком высока, но оно также и не универсально: ведь оно не «отовсюду», ему — скорее, напротив — нет нигде места. Человек, зашедший туда, не чувствует себя на месте, он чувствует себя в не-месте, сам будто бы лишается почвы под ногами, становится выпадающей текстурой. Здание как скриншот из несуществующего видео. Здание как увеличенная модель здания, напечатанная на 3D-принтере. ГЭС-2 — не Дом культуры и не место генерации искусства (Симфония гудков там не прозвучит).

Разговор, записанный по памяти, от 20.01.2022:

— Я слышал, что детские игрушки сейчас уже не делают полыми, потому что, если ребенок разорвет ее, сломает там, оторвет часть и увидит пустоту, это испортит ему психику. Это вроде как рекомендация психологов.

— А если он разорвет ее и внутри будет так же, как и снаружи, то есть просто залито одним и тем же материалом, думаешь, лучше будет? А вообще я не слышала о таком. Моя мама — психолог, но к пустоте относится хорошо, во всяком случае, при мне.

ГЭС-2 стала настоящей у-топией на месте крушения утопии, буквально: не-местом, точкой нуля, настоящей заиндевевшей стройкой в стране замороженного строительства коммунизма. ГЭС-2 можно было бы считывать как буквализацию метафоры, как гимн новой, правильной, отреставрированной, отполированной, культурной Москве, как парящее над действительностью и ландшафтом не-место, как эрзац сегодняшнего дня, анатомический препарат — даром что здание настолько прозрачное (поперечный/продольный разрез).

ГЭС-2 могла бы быть всем, но стала точкой нуля, точкой наивысшей и наименьшей одновременно интенсивности в напряжении между универсальностью и частностью.

ГЭС-2 могла бы быть симптоматичным зданием столицы сегодняшнего дня, если бы была укоренена в ландшафте действительности. Но здесь мы все только у_топоса, в ложбинке между предлогом и словом, обозначающим место, но осознать это можно, лишь когда сама «цель», «место», исчезает, а за ней отбрасывается и предлог. И именно в Доме для культуры можно ощутить подобное, ГЭС-2 не предлагает ничего нового, помимо минуса, присутствующего в названии: он производит операцию вычитания, приведения к нулю.

Но что нам с этим делать, как ходить в ГЭС, относиться к ней, если она заставляет усомниться в многослойности мира? Говорят: «погрузиться в ужас», будто бы он — глубина, пучина, то, что поглощает и утаскивает человека. Я же предлагаю взлететь на «крыльях ужаса», использовать у-топию как парящий над топосом остров.

Подобное (но не идентичное) предлагали А. Новоженова и С. Гуськов в эссе «Против включения» ^[2]: необходимо находить места, характеризующиеся тем, что в них не может происходить полноценный культурный обмен, их посетители зачастую маргинализированы, а сами они на удивление нетронуты и неприкаянны. Только находясь в таких местах, мы можем занять метапозицию по отношению к реальности, стать исключенной группой. В эссе авторы упоминают два таких места: Библиотеку имени Ленина и Ботанический сад — оазисы болезненного сбоя ритмичного обмена культурной продукцией в условиях рынка искусства и рынка вообще. Нетрудно этот ряд продолжить, мимолетом авторы говорят о павильонах ВДНХ, но объединяет эти места то, что они функционируют по правилам иной культурной ситуации, а именно ситуации Советского Союза, перестроиться они не успели, нынешняя государственность их не апроприировала, а скорее «задвинула», забыла о них, оставила в своеобразном запустении. И подобный темпоральный сбой, своеобразная синкопа, пробивается в ритмизацию жизни арт-сообщества, которое с этими местами ничего делать не должно, кроме как «иметь в виду».

Фрагмент от 22.08.2021:

«…Источник тепла проникает в мои босые ступни,
охватывает меня,
так чай разлагает кубик сахара…
а внутри у меня сидит энтропия илистой заботы,
вон — на очках уже и зеленая ржавчина
проступила»

Вывод звучит обнадеживающе ровно до момента осознания того, что все эти места так или иначе завязаны на прошлом; неужели надежда и метапозиция способны реализоваться только в местах, связанных с СССР? Выходит, что мы обязаны цепляться за ушедшую эпоху как за единственно возможный оазис? Эссе Новоженовой и Гуськова наводит на вопрос: можно ли сейчас построить такого рода место, место, с которым ничего не сделаешь, но которое приходится иметь в виду, которое позволяет занять метапозицию и по отношению к культурной жизни, и по отношению к бесконечному обмену? И я думаю, что ответ положителен: только парадоксальная постройка, нивелирующая сама каждый свой аспект, приводящая себя к нулю, но не заходящая за его пределы, современная, но не вписанная в ландшафт и не взаимодействующая с ним, наследующая определенное место, но делающая это наследие дискредитированным, сливающая целеполагание и цель, не представляющая ни культуру, ни искусство в полной мере. Ответ положителен с оговоркой: это уже не сбой ритма, это его отсутствие, это нитевидный пульс, который никогда и не бился. Если, находясь в местах культурной жизни СССР, мы от восторга и сожаления забываем вдохнуть, то нам пора бы уже задохнуться.

Задохнуться от ужаса понимания ситуации, в которой оказались, от страха за несостоятельность изучения этого мира, не столько оттого, что изучено все, сколько оттого, что и изучать-то там нечего. Можно оказаться на метапозиции при помощи ностальгии, гуляя по местам, выведенным из игры, а можно — взлетев на крыльях ужаса, пройдясь по заиндевевшей платформе Болотной площади, парящей надо всем, в том числе над собственной историчностью. Тяжело дышаться может от высокой влажности в местах тепла ностальгии, а может — от холода в местах равнодушных и безразличных. Первый вариант сродни «естественной» жизни для постсоветской ситуации, но еще Гуссерль предлагал прервать «естественное» восприятие посредством сущностной редукции, то есть при помощи «минуса», операции вычитания, совершить акт отстранения от себя, от своих потребностей, необходимостей, сожалений, ностальгии, привязанностей и автоматических реакций. Отстраниться от себя — это, по существу, умереть на некоторое время, стать бесплотным духом, наблюдающим за своим телом, проживающим естественную жизнь. ГЭС-2 — это неожиданный и не жданный никем дух Москвы. У духа нет ничего, кроме него самого, он равен себе и прозрачен, ему ничего не нужно, он вне времени и вне необходимости.

Пусть ГЭС-2 и сугубо капиталистическое предприятие, задуманное как контейнер культурного обмена, — контекст, в котором оно существует, наделил его важнейшими свойствами (сработал резонатор), к которым важно отнестись со всей чуткостью: ведь ГЭС-2 — это возможность вычесть вдох из выдоха.

Дома на полке у меня стоит «Ужас философии. Том 1. В пыли этой планеты», и я думаю о том, что пыль, о которой говорится в названии, — это строительная пыль, которой, конечно же, нет на стерильно-неоновой псевдостройке. Мы так привыкли к пыли, что задохнемся без нее. Думаю, это даже полезно временами.

---

^[1] К. Чухров. О пользе и вреде искусства для жизни.

^[2] А. Новоженова, С. Гуськов. Против включения.

Понравился материал? Помоги сайту!