17 августа 2015Театр
194

«Что будет после нас — вот вопрос»

Олег Табаков: большое интервью

текст: Алла Шендерова
Detailed_picture© Сергей Бобылев / Коммерсантъ

Сегодня исполняется 80 лет Олегу Табакову. COLTA.RU поздравляет Олега Павловича с днем рождения и публикует большое интервью, которое выдающийся русский актер и театральный менеджер дал в преддверии юбилея Алле Шендеровой.

— Когда-то, после того как вы сыграли в «Семнадцати мгновениях весны» руководителя гитлеровской разведки Шелленберга, его племянница прислала вам открытку с текстом «Спасибо за человеческий подход к образу дяди». Совсем недавно Елизавета II написала вам похожее письмо — с благодарностью за роль британского ювелира Мориса в спектакле «Юбилей ювелира». Что вы почувствовали?

— Почувствовал, что сумел достать. Хотя вот Костя Богомолов специально придумал такое начало спектакля, чтобы я не выходил на сцену, а уже сидел, когда поднимается занавес, — добился-таки, чтобы меня впервые за много лет не встречали аплодисментами.

— Вы не обиделись?

— Нет. Я ему кольцо за это подарил. Красивое. Вот, смотрите: такое же, как у меня (на кольце три буквы: МХТ. — Ред.). Только у меня серебро и фианиты, а у него — золото и бриллианты. Потому что талант — это драгоценность.

— Константин Богомолов предлагает своим актерам особый способ существования на сцене...

— Да ну, бросьте, ничего он мне не предлагал! Это вы будете потом формулировать. Понимаете, когда я читаю пьесу, я примерно неделю спустя знаю уже, что буду в ней делать. И это вовсе не отменяет заслуг Георгия Александровича Товстоногова или, скажем, Олега Николаевича Ефремова. Но я твердо знаю, что я буду это делать, — и делаю. Хотя, конечно, если бы я выстраивал свою карьеру, то за те пятнадцать лет, что я тружусь на посту худрука МХТ, наверное, должен был сыграть не меньше восьми ролей — хотя бы одну в два года. Однако не сыграл, потому что делал другую работу: восстанавливал сердечно-сосудистую и кровеносную систему этого театра, в котором пятнадцать лет назад в зрительном зале собиралось максимум сорок два процента зрителей. Спустя два года эта цифра повысилась до девяноста с лишним процентов, а потом стала составлять девяносто девять процентов — и еще какая-то цифра после запятой.

— Есть роли, которые вы должны были сыграть и не сыграли?

— Не скажу. Лучше расскажу вам, что было на четвертом курсе Школы-студии: шел уже 1955 год, отец народов почил, и из ГУЛАГа стали выпускать порядочных людей. Неожиданно на прогоне экзамена второго семестра появились Елена Петровна Пестель (праправнучка Павла Ивановича) и ее подруга, не помню имени-отчества, по фамилии Негруль. Когда-то они были в студии М.А. Чехова. Потом вместе сидели. И вот они пришли к нам, на курс Василия Осиповича Топоркова. А курс у нас был редкий: Валя Гафт, Женя Урбанский… Так вот, Негруль и Пестель посмотрели три сцены из гоголевского «Ревизора»: я вышел с монологом Хлестакова, потом первая сцена с трактирным слугой, потом вторая сцена. И потом эти две женщины стали прямо категорически утверждать: «Чехов! Чехов! Михаил Александрович…»

— А вы?

— Да смешно мне стало очень. И я переключил стрелку на науку страсти нежной, чем и занялся. То есть я этим занимался и первые два курса: старшекурсницы были неравнодушны ко мне — они мне стирали и гладили сорочки, а я им: «Я помню чудное мгновенье…» Впрочем, стихи женщинам никогда не читал — я же слышал, как читал Борис Леонидович Пастернак, Анна Андреевна Ахматова и «Рыжий» — лауреат Нобелевской премии…

— Как по-вашему, почему мало кто из актеров умеет читать стихи?

— Потому что их собственная жизнь духовная значительно меньше колебаний духовной жизни Иосифа Бродского. Но к чему я это вспомнил? К тому, что за последние шестьдесят лет, считая с того момента, когда я впервые рубил шашкой мебель в спектакле «В поисках радости», я узнал много хорошего и много плохого о своем ремесле. Случались и сюрпризы: когда мой учитель Топорков на моем творческом вечере в Доме актера вдруг рассказал, как он видел своего ученика в Праге — в феврале 1968-го я сыграл там двадцать четыре «Ревизора» подряд. Когда я выходил на поклоны, люди начинали хлопать — точно как на спектаклях Большого театра. Вот я вам сейчас это рассказываю, и если бы я напрягся, слеза бы уже пошла…

— Советские танки тогда уже были в Праге?

— Нет. Я успел до них. Чешское правительство приходило на этот спектакль почти в полном составе — то правительство, которого потом не стало. Но на любовь чехов ко мне это не повлияло: они сделали меня доктором их Академии изящных искусств.

Я своей работой завоевал право вести себя так, как я себя веду.

— Вы часто говорите, что меру таланта артиста определяете по его энергоемкости. В чем она измеряется?

— Выходят дети — абитуриенты, и ты сразу чувствуешь, что один может покрыть своей энергией вот эту комнату, другой — четыре такие комнаты, а третий — десять. А десять — это и есть зал Московского художественного театра.

— А когда приходит молодой режиссер и просится на постановку, как вы определяете, звать или нет?

— Говорю с ним. Если один раз мало, два раза говорю и понимаю: либо он пошляк, либо талант. Когда несколько лет назад стали обновлять руководителей театров, знаете, кого назначили? Серебренникова, Писарева, Карбаускиса, а чуть раньше — Женю Миронова. Все они вышли из МХТ или из «Табакерки». А сейчас у меня (я даже не говорю про Богомолова — он уже состоялся) есть еще трое-четверо. Что будет после нас — вот вопрос.

— А действительно — что? Сейчас вы прикрываете им спину, но ситуация-то непредсказуема. Мне недавно рассказали одну историю. 2005 год. В Минкульте идет обсуждение будущей премьеры оперы «Дети Розенталя» Леонида Десятникова в Большом театре. Ну то есть не заседание, а погром. Лучшие музыкальные критики пытаются объяснить что-то одному разбушевавшемуся депутату. Вдруг распахивается дверь, входите вы, говорите: «Продолжайте-продолжайте». Садитесь на место, дослушиваете его до конца. А потом вдруг, громко: «Ты как смеешь орать на умных, интеллигентных людей?..» Тот, краснея, садится. Вопрос снят. Откуда вы берете силы, чтобы защищать современное искусство, молодых режиссеров?

— Я вам так скажу: я своей работой завоевал право вести себя так, как я себя веду. Когда Ефремов ушел спасать МХАТ, я подумал: «Я лучших четырнадцать лет своей жизни отдал, чтобы “Современник” встал на ноги». Пошел в отдел культуры горкома партии и предложил: «А давайте я буду директором». И со временем стал вести себя с ними именно так, как вы рассказываете. Если я вижу, что это талант, никого для него не пощажу и ничего не пожалею. Голову не отдам: у меня детей четверо. Вы, кстати, учитывайте: я не серьезный, в общем-то, артист, я — комический.

— И это, наверно, очень помогает?

— А как же! При моей жизни в какой-то момент можно было либо сойти с ума, либо стать нарциссом. А со мной ни того, ни другого. А в канун 80-летия премьерка еще случилась («Юбилей ювелира». — Ред.), которой ничто вроде бы не предвещало, а кашляют в итоге всего семь-восемь раз за спектакль. Ну и вот. Присмотритесь и поймете: я слишком честолюбив, чтобы иметь что-то незаслуженное. У американцев есть такой термин dream team — «команда мечты». Вот когда я знаю, что у меня есть Вовка (Владимир Машков. — Ред.), Женька (Евгений Миронов. — Ред.) и другие мои ученики и соратники, составляющие, возможно, лучшую половину российских артистов, я задумываюсь: а есть ли аналоги? Вам они известны?

— Мне — нет.

— В том-то и дело. И спектакли мои всегда были успешными. Как тут быть? Ведь крыша может поехать.

— А как ее удержать-то — крышу?

— Иронически относиться к себе и своим успехам.

— Скоро истекает срок вашего контракта художественного руководителя МХТ. Вы согласитесь, если вам предложат его продлить?

— Не знаю. Однажды, когда я уже собирался уходить, царь-батюшка спросил: «А кто преемник? Назовите фамилию».

— У нас в стране с этим плохо.

— Конечно, плохо! А я мальчиком знал антрепренера Ивана Артемьевича Слонова, крупного артиста саратовского. Я смотрел на него в детстве и думал: «Кто вместо него?» А раз так — тогда неси свой крест и веруй. Это ведь большая честь, что Господь дал мне эти способности. И никак по-другому нельзя — надо возвращать.

 Олег Табаков в сцене из спектакля Константина Богомолова «Юбилей ювелира» Олег Табаков в сцене из спектакля Константина Богомолова «Юбилей ювелира»© Вячеслав Прокофьев / ТАСС

— Как вам кажется, тип чиновников меняется за последние пару десятилетий?

— Очеловечиваются, но медленно. Понимаете, если руководители культуры что-то не любят, ничего у них не выйдет. Ну вот я любил и люблю «Мастера и Маргариту», «Затоваренную бочкотару», «Сестру мою жизнь» Пастернака, прозу Виктора Астафьева. Я записал на радио его «Царь-рыбу», записал «Плотницкие рассказы» Василия Белова. Да вы не морщитесь — я же не гражданскую исповедь его записывал, а «Привычное дело». Кстати, самые большие деньги свои, думаете, я в кино заработал? Нет, я заработал их на радио. Потому что мне платили двадцать один рубль и еще семьдесят пять процентов за мастерство. За одну минуту записи.

— Это в какие же годы?

— 60—70-е, самое начало. Меня привел на радио Николай Владимирович Литвинов — позвал, чтобы я комара сыграл (пищит как комар). Не помню, в какой передаче это было. Жизнь, она такая — хочешь соврать, но не стоит. Все ведь зафиксировано.

— В предисловии к вашей книге Анатолий Смелянский написал, что во все времена вы умели «расколоть» любого начальника.

— Да какой секрет! Я никогда ни рубля из того, что получал для общей пользы, не потратил на себя. А если человек не ворует, многие перед этим теряются.

— Почему в России принято воровать — от нищеты?

— Конечно! Вот дед мой, жалко, здесь его фотографии нет: у него огромная седая шевелюра, борода, усы. Я сплю обычно полтора часа перед спектаклем. А тут я не мог заснуть и вдруг понял, что если убрать все волосы, то будет лицо Павла… Дед столько зерна производил, что, когда Николай II стал воевать с Японией, значительная часть потребностей армии, которая там воевала, удовлетворялась за счет этого зерна.

— Последнее время в стране происходит раскол общества на тех, кто поддерживает политику правительства, и тех, кто против. А в стенах ваших театров вы не чувствуете этого раскола?

— В стенах театров, где я работаю, каждый актер получает десять тысяч рублей в месяц на каждого ребенка. Деньги, которые имеют за свой труд актеры этого театра, сопоставимы с теми деньгами, что получают актеры муниципальных театров Европы. И зачем им нужен, как вы говорите, «раскол»?

— Ну хорошо, а у вас есть версия, почему современное искусство, прежде всего живопись и театр, вызывает больше раздражения, чем литература?

— Читать-то трудно, особенно для тех, кто подкладывает под двери театра свиные головы.

— Тех, кто подкладывает головы, недавно поддержал заместитель министра культуры: он сказал про русофобский фестиваль «Золотая маска» и вообще — про русофобские спектакли.

— Знаете, как в таких случая отвечала моя бабушка? «Леленька, та то ж неграмотнi люди».

— Вы о чем-то жалеете в жизни?

— Жалею, что не успел родителям благодарность вернуть в полной мере.

— Можно я еще раз спрошу про роль, которую вы хотели бы сыграть?

— Не скажу, потому что уже не сыграю. А если сыграю, то зачем заранее говорить? Ну ладно — просто чтобы вам стало понятно. Мышкина не сыграл, Иудушку Головлева не сыграл — отдал Женьке Миронову, Акима, старика из «Власти тьмы», не сыграл, Ричарда III не сыграл, а сыграл бы, наверное, ого-го — с подробностями. А вообще обливаться слезами над вымыслом — это для меня самое сладкое.

— Что со страной будет, Олег Павлович, — у вас прогноз есть?

— Будет лучшеть. Может, не с этого сезона, но будет — и сейчас, и потом. Это же очень богатая страна, американцам и не снилось.

— Так ведь разворовали все.

— Да ну что вы! Надо просто перекрыть эти каналы воровства. Но если, не дай Бог, на нас нападут, опять уйдут посрамленные.

— Да никто не нападет, это ж только в телевизоре рассказывают!

— Ну, может быть. Но знаете, вот вы спросили, о чем я жалею. Судьба мне устроила одно испытание. В Америке меня полюбила молоденькая девушка, а я был уже назначен директором «Современника» и должен был улетать. И тут она говорит: «Лелик! Я знаю, ты хочешь делать театр. Это не деньги отца с матерью, это бабушка мне оставила — половина тебе».

— Жалко было улетать?

— Да я любил ее, вот в чем дело! А кроме всего прочего, она накупила разной механики: тогда только появились стробоскопы, и когда люди ходили по сцене, их движения раскладывались — ох, как это было здорово! С другой стороны, я теперь понимаю, что, не будь в моей жизни таких ситуаций, откуда взялось бы это желание платить людям за труд столько, сколько они вложили.

— Знаю, что вам во все времена много завидовали и завидуют. А вы сами — кому?

— Завидовал людям, знающим французский. Играющим на фортепиано. Мстиславу Ростроповичу завидовал. Конечно, я грешен. Но я никогда в зависти своей не желал, чтобы Господь отнял у Славы его дарование или как-нибудь повредил его. Я же плакал, когда он играл. И сам от этого играл лучше.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Дни локальной жизниМолодая Россия
Дни локальной жизни 

«Говорят, что трех девушек из бара, забравшихся по старой памяти на стойку, наказали принудительными курсами Школы материнства». Рассказ Артема Сошникова

31 января 20221284
На кораблеМолодая Россия
На корабле 

«Ходят слухи, что в Центре генетики и биоинженерии грибов выращивают грибы размером с трехэтажные дома». Текст Дианы Турмасовой

27 января 20221331