Несколько соображений о праздности

С 2010 года в крепости Суоменлинна на островах неподалеку от Хельсинки проходит ежегодная художественная резиденция TOKAMAK под кураторством Ольги Житлиной и Эмили Ньюман.

Получив свое название из области ядерной физики — от установки для удержания плазмы с целью достижения условий, необходимых для протекания управляемого термоядерного синтеза, резиденция также стремится создать особые условия для междисциплинарного синтеза. Собирая художников, теоретиков и социальных активистов из России, Прибалтики, а также других европейских стран и Соединенных Штатов, резиденция трансформируется от года к году, но сохраняет в качестве своей цели поддержание коллективной творческой и интеллектуальной «плазмы» в потенциальном состоянии благодаря постоянным дискуссиям, воркшопам, а также совместному досугу в продуктивной изоляции на островах в Финском заливе.

Заголовком резиденции прошлого года стала «Академия праздности», а ее задачей — рассмотрение всего многообразия феноменов непроизводительного досуга, уклонения от труда, новых форм (не)занятости в их соотнесении с новыми механиками просачивания логики производства (художественного ли продукта, знания etc.) в любую когнитивную деятельность. Оказавшись в Академии праздности, Павел Арсеньев, рискуя вызвать неудовольствие тьюторов, провел некоторую интеллектуальную работу, которая и получила следующий заголовок.

Поскольку комната, которая была отведена мне, носила малоприметную надпись Signe, я счел своим долгом вести довольно подробные записи происходивших в Академии праздности событий — по большей части риторических и лишь изредка касавшихся (как в самом этом случае с названием комнаты) чего-то более вещественно закрепленного, чем беседы собравшихся специалистов.

Чтобы сразу задать подобающий порядок праздности, в первый день своего пребывания я просыпаюсь за полдень и аккурат поспеваю к первой беседе — о непроизводительном сообществе и такой его литературной иллюстрации, как социальное тело Обломовки. После непременных терминологических препирательств, в ходе которых приходят к тому, что само это определение заключает в себе противоречие — между семантикой праздности, безделья и непроизводительности и грамматикой произведенности (communauté desoeuvrée), — мне случается заметить, что параллель, проведенная Джоном ^[1], изящна, но все же неточна: ведь сам Обломов не столько празден, сколько, прежде всего, целостен, чтобы быть типической реализацией расщепленной субъективности (а мир Обломовки еще и цикличен, то есть домодернен, а не послемодернен, как того требовало бы определение communauté desoeuvrée). Впрочем, от этих спекуляций мы довольно быстро выходим к насущной для всех повестке нашей собственной занятости-праздности.

Даже опубликовать фотографии из поездки для меня труд, и к нему себя готовишь, переутомление же ведет к неспособности что-либо именно опубликовать.

Звучит верная гипотеза о медиакапитализации наших практик, в том числе практик праздности, которой, возможно, сегодня противостоит не плата, а именно медиа(капита)лизация своей активности. Отмечаю, что даже опубликовать фотографии из поездки для меня труд и к нему себя готовишь, переутомление же ведет к неспособности что-либо именно опубликовать (а не к неспособности трудиться читательски или писательски). Труд же (творческий) сегодня не имеет чисто физических характеристик: как заостряет понимающая в этом Дарья ^[2], если мы приходим на работу (в музей или другое культурное учреждение), но не публикуем об этом / вследствие этого ничего, то мы не делаемся от этого работающими (наиболее наивные творческие работники протестуют против этого, но на вопрос, производят ли они что-то кроме сделанных публичными знаков, ответить затрудняются).

Примером воинствующей праздности в таком случае может служить скорее Studia Humanitatis Insterburgesis (о которой вы, скорее всего, не найдете никакой информации в интернете, при том что она, как известно посвященным, начала работу в тот же день, что и Академия праздности, на все том же Балтийском взморье) и вообще вся культуртрегерская активность Ивана Дмитриевича ^[3], о которой невозможно узнать ни из каких сетей и для которой не существует прозрачных интерфейсов аппликации. Возможно, неутешительным выводом из этого является то, что сегодня для полнокровной праздности должен быть исключен или максимально замедлен момент публичности и, следовательно, демократичности доступа. Тогда как демократические аффекты при наличном медиальном порядке приводят к самоэксплуатации на манер того, как вчера было прокомментировано одно видео, примечательное только тем, что авторы «не могли не сделать хотя бы его, оставаясь без дела в этой [то есть на самом деле безмолвными после этой] резиденции».

Ожидая свою спутницу у причала несколько паромов подряд, я погружаюсь в чтение фрагмента некоего романа из журнала, вследствие чего ловлю себя на том, что чтение повествовательного вымысла активизирует не только и, может быть, не столько воображение и прочую «жизнь воспоминаний», но скорее сбор последних, то есть чувствительность к окружающей чтение обстановке и ее мнемоническому потенциалу — этому холодному лету, крупным чайкам, бродящим через турникеты, чужеземной речи, которая и сама по себе действует абстрагирующе и отнюдь не отвлекает от чтения, словом, всему тому, что, выявляясь только благодаря чтению — не о них и даже в некоторой степени противопоставленному их явленности, — перенимает у самих литературных объектов некую дистанцирующую ауру одновременно с мнемонической ясностью.

Приходим к формуле: прекариат-в-себе должен стать тунеядцем-для-себя, вынужденная праздность — осознанной необходимостью.

Когда все готово к новой версии суда над поэтической формой занятости ^[4] в версии текстового перформанса — судебному «набирательству», все собираются в студии, и мы начинаем вбивать реплики по очереди, так, чтобы они появлялись на проекции, перелицовывая пресловутый миф об альбатросе, не вписывавшемся в советскую систему занятости, в критическое рассуждение о современных формах культурного производства. Это служит прелюдией к некоторой беседе об эволюции творческого труда и досуга «от Бродского до наших дней» и стигме тунеядства, сегодня распространившейся с узких артистических кругов на широкие прекарные массы. То, что обладало пограничной легитимностью маргинальной (не)трудовой судьбы, теперь стало доминирующей формой нестабильной творческой занятости. Тезис о том, что суд над Бродским — первосцена для творческих специальностей, Норинская — отшельническая резиденция (там теперь и правда есть резиденция. — Ред.) (к слову, на острове, где работает Академия праздности, есть и тюрьма — с деревянным забором по пояс и возможностью отлучаться на обед к родственникам), а эмиграция — зарубежная институциализация, большинством поддерживается наряду с идеей гипостазирования тунеядства на современные творческие практики. Приходим к формуле: прекариат-в-себе должен стать тунеядцем-для-себя, вынужденная праздность — осознанной необходимостью. Речь заходит и о новом соотношении с институтами — определяющем для прекарного положения (если раньше СП были и профсоюзными организациями, и институтами литературной легитимации, то сегодня они сохраняют только первую функцию, благодаря которой и многие приличные авторы пользуются льготами, а вторая давно передоверена другим институтам, тогда как оспаривание началось как раз с подъема неподцензурной литературы). Большинство выступает, разумеется, за «собственные институты», в ходе конструкции которых и обретаешь свою субъективность, и саботируются «папины» институты.

Семинар по актерской технике Демидова ^[5], который, к легкому неудовольствию ведущей, практически с неизбежностью становится наполовину теоретическим. После нескольких удавшихся (как правило, именно у демуазелей) этюдов один из участников озвучивает характерное возражение: выходит, что все, что не произойдет во время этюда, благотворно — и то, что удается сымпровизировать, и то, что точно следует скрипту; и то, что естественно изображает, и то, что обнаруживает факт изображения. Это приводит к тому, что удачным развертыванием события «жизни на сцене» (название книги Демидова, намекающее на весь масштаб двусмысленности) может быть практически все что угодно (в любом случае единственной критериальной инстанцией является произвольное суждение «работающего с актерами», язык которого не обладает никакой регулярностью, кроме понятий «отпускание себя» и «загрузка текста»). А раз все может быть признано равно естественным (и оно же неестественным), то тогда либо в самой жизни мы всегда тоже играем (ультраартифициалистская версия), либо мы и на сцене просто живем (ультраорганицистская версия, которая неожиданно кажется более оригинальной перспективой). Другими словами, разделение на изображаемое и изображающее (а то еще и акт изображения), аналогичное которому является структурообразующим для лингвистики и вполне легитимным для науки о литературе (и повествовании), здесь как будто бы неведомо. Впрочем, такой «парадокс естественного», которым может быть как наивное (спонтанное, искреннее), так и софистицированное вскрытие его изнанки и обна(ру)жение приема, напоминает парадокс формалистской программы, где фигура взгляда дикаря/ребенка сотрудничает с фоном искушенной оптики эстета-спеца в деле производства эффекта остранения, что и позволяет в целом свести технику «удивления на сцене» к разновидности театрального остранения.

В этот же день вечером обсуждается текст Хито Штейерль «Art as Occupation», где говорится о двух значениях «занятия» — социально-экономическом и милитантном (занимают население и территории), к диффузности которых смещается прежняя определенность индустриального труда (и прежде всего в искусстве, где, вероятно, высшей формой взаимопроникновения этих логик является встреча нестабильно занятых в искусстве с их готовностью к милитантной оккупации городских и публичных пространств, так называемое движение #Occupy).

Если раньше за «достойным досугом» ехали к другу на дачу, то сегодня вроде бы для этого существует сочетание клавиш alt+tab.

В другой раз дискуссия проходит на лужайке за стенами замка и посвящена сущностно пьяным животным, ее начало приходится продремать по причине уже выпитого бокала вина. Как известно, если человеку необходимо заработать на пресловутые стол и бутылку вина (а пролетарию просто совершить глоток после работы), чтобы позволить себе некоторую негацию, то животное всегда находится в том состоянии, которое доступно человеку только в суверенном опыте песни, игры и опьянения. Тезис Оксаны ^[6], таким образом, сводится к тому, что животные как бы всегда пьяны, но поэтому и незнакомы с освобождающим эффектом опьянения. Наконец, речь заходит и о различении без/работной негативности (каковые и разделяются концом истории от кутюрье Кожева), что и заставляет меня заговорить о новом типе негативности «с нестабильной занятостью» — или прекарной негативности. Иногда ведь нам случается вести себя игриво (непроизводительно), но впоследствии оказывается, что это было, к примеру, снято (и следовательно, сверхдетерминировано техническим диспозитивом видеосъемки), причем зачастую нами самими. И наоборот: такой характерный опыт отлынивания от работы, как прокрастинация, не является, в сущности, опытом праздности, так как он сверхдетерминирован обязательством выполнения чего-то откладываемого. С появлением предложенного понятия беседа сдвигается скорее к обсуждению современной системы занятости, чем к метафорическому развитию нового типа негативности, и Джон снова обрушивается на поколение, недостаточно негативно настроенное по отношению к новым условиям труда, а также предлагает противостоять терминологии прекарности и продолжать считать себя безработными. Однако если это и можно назвать критическим определением своего положения, то следовало бы признать и то, что мы как будто взыскуем некого трудоустройства или даже, точнее, того, чтобы кто-то нас трудоустроил и вменил нам некое рабочее задание. Но что, если больше нет (а то и никогда не было) того, кто мог бы нас нанять, и мы наконец можем (или все же «теперь вынуждены») сами определять свое назначение и вменять себе задание самостоятельно — как это было всегда в среде, характеризующейся наибольшей (безработной) негативностью, — то есть в радикальной артистической среде (или, напротив, в индустриальную эпоху богема противостояла стабильной занятости, а сегодня, когда все и так плавает, должна требовать привязки?)? Все это можно заключить разве что тем, что если кто-то и может тосковать по нанимающему отцу, то мы (наше поколение) ведь никогда, в сущности, и не были трудоустроены, что и заставляет считать понятие прекариата не пропагандистским, а, во всяком случае, перформативным.

Наконец, последняя из дискуссий проходит в Западном порту, на стихийно найденном и слабоогражденном пустыре не то в овраге, не только напоминающем своей спонтанностью местопребывание Уличных университетов ^[7], но также позволяющем рассесться на манер классического амфитеатра с оратором посредине. Звучит речь Алексея ^[8] об otium'e — что примечательно, впервые за время работы академии, после которой следует обсуждение.

Алексей Гринбаум. Лекция в Академии праздности

Я задаю вопрос о релевантности физических характеристик границы между otium'ом и negotium'ом: если раньше было необходимо преодолевать географию или социальные среды, чтобы перейти из пространства уединенного досуга в пространство полиса (греческая праздность — прежде всего, противоположность политической жизни), то сегодня это переключение, к счастью или несчастью, сводится к измерению интерфейса и, следовательно, оптико-ментальному усилию («не отказаться проверять Фейсбук каждые полчаса, а занять себя так, чтобы исключить саму возможность появления такого зуда»). Если раньше за «достойным досугом» ехали к другу на дачу, то сегодня вроде бы для этого существует сочетание клавиш alt+tab (Cum digitate otium). Наконец звучит уточнение, что otium, или «щедрая нега», не имеет ничего общего с исступлением аскезы (которая является уже практикой монашеской, то есть христианской), что закономерно вызывает требование уточнить уже не только медиологические, но и общесоциальные координаты и контракты возможного сегодня опыта otium'a и вызывает сомнение касательно того, возможен ли он в прекарной ситуации, когда ты практически всегда остаешься доступен запросу negotium'а (приглашение на митинг) и, напротив, даже в самые ответственные моменты не избавлен от уколов праздности в интерфейсе той же самой социальной оснастки. Не является ли тогда наиболее избавленным от сиюминутной заданности занятием в этой техносоциальной ситуации именно опыт прокрастинации — бесцельное и непроизводительное времяпрепровождение, отграниченное и от аскетического императива?

---

^[1] Джонатан Брукс Плат — профессор славистики из Университета Питтсбурга, специализируется на русской литературе второй половины XIX — начала XX века, переводчик современной русскоязычной поэзии, участник музыкального коллектива «Рано брить подмышки».

^[2] Дарья Суховей — петербургский поэт, филолог, литературтрегер (основатель «Петербургского ЛитГида», куратор Майского фестиваля новых поэтов, Авантфеста и ряда других инициатив).

^[3] Иван Дмитриевич Чечот — петербургский искусствовед, профессор Российского института истории искусств и Европейского университета, сооснователь галереи Navicula Artis на Пушкинской, 10, активный участник перестроечного художественного движения.

^[4] Речь идет о перформансе автора заметок, который носил название «Тунеядец как творческий работник, или Трансформации творческого труда и досуга от Бродского до наших дней» и заключался в текстовом реэнактменте суда над Бродским с заменой всех атрибутов поэтического творчества на атрибуты написания постов в интернете. Подробнее см. по ссылке.

^[5] Речь идет о специальной актерской технике В. Демидова, контаминирующей вживание в роль с «искусством жить на сцене», см. подробнее: Бреслер Д. Вокруг да около: контрапункты драматического пространства // № 18 [Транслит]: Драматургия письма.

^[6] Оксана Тимофеева — петербургский философ, член группы «Что делать», преподаватель Европейского университета.

^[7] Речь идет о практике независимой художественной самоорганизации и самообразования, учрежденной художниками и активистами в 2008 году на волне студенческих протестов, распространившейся на другие города России и Украины и просуществовавшей до массовой практики уличных лекций и дискуссий в ходе московских и петербургских «Оккупаев», однако так и не ставшей объектом отдельного исследования. См. подробнее тут.

^[8] Алексей Гринбаум — парижский философ, исследователь в области этики технологий, автор книги «Механика объятий» на французском языке и нескольких текстов на русском языке (см. один из них в № 17 [Транслит]: Литературный позитивизм).

Понравился материал? Помоги сайту!