Мистер Транзистор

Недавно в издательстве «Новое литературное обозрение» в серии «Очерки визуальности» вышла книга Иосифа Бакштейна «Внутри картины. Статьи и диалоги о современном искусстве». Что мы найдем и чего не найдем в статьях и интервью бессменного комиссара Московской биеннале, рассказывает Александра Новоженова.

Иосиф Бакштейн — один из тех, кто администрировал переход (или, как говорят, транзит) пространства отечественного искусства от советского к постсоветскому типу организации. Он мистер Транзистор и мог бы рассказать немало о том, что происходило с 1970-х, когда он вошел в маленький круг московских концептуалистов, до 2000-х, когда он стал единолично заведовать «большим проектом для России» (так на уровне задумки называлась Московская биеннале, которой изначально Бакштейн занимался на пару с Виктором Мизиано). Он вообще-то носитель важного кураторского опыта: именно ему пришлось адаптировать материал и сообщества «неофициального» искусства к глобальной художественной системе, делать бренд из «постсоветского» и «московского концептуализма», растить его монополию и легенду, а также — и это могло бы стать предметом любопытных мемуаров — учиться договариваться с новыми предпринимателями и новыми чиновниками о совершенно новых формах культурных мероприятий: учиться объяснять бизнесу и власти, почему им так полезно и необходимо современное искусство. Но об этой своей роли переговорщика Бакштейн молчит. Ну или никто не задал ему правильных вопросов. А если и задал, то Иосиф Маркович отделался общей сентенцией.

Если Бакштейна исследовать как, безусловно, интересный объект, то прежде всего нужно не давать ему говорить от первого лица: лучше следить за ним из-за угла, собирать информацию, сопоставлять факты и отзывы.

В книжке, где собраны эссе, кураторские тексты и интервью (1980-х годов — взятые им у художников-концептуалистов, 2000-х годов — взятые у него в качестве комиссара биеннале) за разные годы, очень мало институциональных подробностей и выставочных историй. Первый текст, открывающий ее, — фрагмент из интервью с Марией Кравцовой «Как стать влиятельным». Можете не читать этот фрагмент, вот вам ответ: чтобы стать влиятельным, нужно никогда не говорить ничего конкретного, как это отлично умеет Иосиф Бакштейн (который, как никто, обладает «культурно-исторической вменяемостью» и умеет «понимать, что происходит, меняться со временем, всегда находиться в пространстве актуальности — помнить прошлое, но стараться быть в настоящем»).

Так что если Бакштейна исследовать как, безусловно, интересный объект, то прежде всего нужно не давать ему говорить от первого лица: лучше следить за ним из-за угла, собирать информацию, сопоставлять факты и отзывы. Но уж никак не слушать, что еще о взаимоотношениях политики и эстетики он вам хочет повесить на уши.

В результате вышла книга мудрых изречений, в которых «влиятельный человек» в самых общих выражениях осмысляет сущность живописи, полемизирует со Славоем Жижеком, сравнивая его с Гройсом, рассуждает о гуманизме и тоталитаризме, о метафизике, о коммунальном мире московского концептуализма, о невозможности коммунизма, о капитализме как единственном горизонте реальности, о конце истории и многих прочих темах, которые были в ходу с начала 1990-х по конец 2000-х и которые Иосиф Маркович лично не произвел, но на необходимом уровне очень хорошо освоил, вернее, инструментализировал. Он цитирует Лиотара, Хабермаса, Хэла Фостера, Жижека, Буррио — это колода, которую он тасует, чтобы доказать: мы зажили наконец хоть в противоречивой и странной, но современности, мы ее заслужили, и наше дело ее теперь освоить, пусть она и выглядит местами неприглядно. Даже Жижека Бакштейн умудряется повернуть так, что у него обнаруживается скрытое и критическое, но все же приятие постсоциалистической ситуации: «сам Жижек понимает, “что действительным экономическим базисом политической демократии является частная собственность на средства производства, то есть капитализм с его классовыми различиями”, если, конечно, мы предпочитаем именно демократическое общественное устройство, в котором свободное развитие каждого является условием свободного развития всех».

© Новое Литературное Обозрение

Кто хоть раз брал у Иосифа Марковича интервью или комментарий, знает, что он всегда говорит многозначительно и очень неопределенно, пытаясь выяснить прежде всего настроение собеседника и скрадывая на всякий случай окончания фраз, так что означать они могут и то, и это, и окончательный смысл своему высказыванию придает уже в процессе визирования. Его письменные тексты устроены примерно так же. Рассуждая о советском гуманизме, или об антигуманизме силовой приватизации, или, скажем, аде и рае, Бакштейн становится сначала на одну точку зрения, а затем на другую, но в итоге всегда заканчивает некоей смягчающей, примирительной и отпускающей грехи сентенцией либо крайне амбивалентным резюме. Это главная проблема, с которой столкнется читатель книги Бакштейна: на уровне его текстов-рассуждений почти невозможно понять, к чему он клонит. Но так и должен действовать истинный мастер перехода. Смягчать полемику, допуская необходимую долю здоровой критики, при этом настаивая на правильности происходящего и нужности своей роли в нем. Эта нужность — его и его круга художников — единственное, что Бакштейн утверждает безусловно и напрямик, например, так: «Только московский концептуализм смог предложить систему представлений, составивших альтернативу официальному советскому искусству и способных вернуть русское искусство в орбиту интернационального арт-мира». Как будто бы этот интернациональный арт-мир — утерянный рай, существовавший уже в золотой век первого русского авангарда, а «возвращение» в его орбиту — безусловное благо, которое даже не нуждается в комментариях.

Если отложить в сторону «художественные рассуждения» о сути живописи, то окажется, что чуть ли не центральной темой для Бакштейна становятся вопрос частной собственности и дилемма приватизации.

В подавляющем большинстве «теоретических» рассуждений Бакштейн говорит именно о переходе, о выборе в биполярных координатах, сделанном интеллигенцией и конкретнее кругом художников-нонконформистов, с которыми ассоциирует себя Бакштейн: социалистическое (несмотря на некоторые его плюсы) было отвергнуто, капиталистическое (несмотря на некоторые его минусы) было принято, и хотя западная модель оказалась не совсем тем, чем ее представляли, свою задачу по демонтажу тоталитарной системы художники, на чьей стороне в тот момент, по мнению Бакштейна, находилась истина, выполнили.

Если отложить в сторону «художественные рассуждения» о сути живописи, то окажется, что чуть ли не центральной темой для Бакштейна становятся вопрос частной собственности и дилемма приватизации, которую как «носитель советского гуманизма» Бакштейн не может не расценивать как антигуманную, насильственную, но тут же он хитрым образом переходит от экономики к общим рассуждениям, говоря о том, что была и иная приватизация — благотворная, связанная с приватизацией художественного взгляда; конечно, кроме художников-нонконформистов, осуществить ее было некому, поскольку художественное высказывание в Советском Союзе было полностью присвоено государством: «Одновременно с контркультурным развитием неофициального искусства и в рамках искусства официального в шестидесятые и семидесятые годы, начиная с хрущевской оттепели шла “ползучая” приватизация: возникала если не частная собственность, то, по крайней мере, частная жизнь». И кроме того, приватизация третья — приватизация истории, осуществляемая в корпоративной рекламе: ее уже Бакштейн не оценивает ни как благую, ни как насильственную, а просто приводит в порядке постмодерна — как «интересный факт». Такие спекулятивные переходы от экономической к выдуманной Бакштейном «идеологической» приватизации, переходы от порядка частного к корпоративному и государственному составляют важнейшее умение автора и помогают клеить этот особый, верткий нарратив.

Надо сказать, в грехе смысловой амбивалентности, которая прикрывает прагматическую позицию, уже сам Бакштейн обвиняет философа Жижека с его трикстерским антикапитализмом. Но ровно поэтому же симпатизирует куратору и теоретику Николя Буррио с его некритической завороженностью современностью. Это теоретические герои Бакштейна — круг его (и не только его, а общемосковский круг) интеллектуальных героев 1990-х — начала 2000-х годов, из чьих концепций складывался тот до сих пор вполне работающий обтекаемый дискурс, с помощью которого Бакштейн отделается от вас, если вам захочется узнать у него что-то конкретное. Например, почему, ради всего святого, на очередную Московскую биеннале был выбран именно этот, а не любой другой куратор и на какие хитрости и договоренности нужно было пойти, чтобы все происходило на этой, а не на другой площадке.

Понравился материал? Помоги сайту!