Андрей Бартенев: «Я смотрел на Монро как на творческий образец»

В галерее «ЗДЕСЬ на Таганке» до 5 сентября идет большая выставка-исследование памяти художника Владислава Мамышева-Монро «Цветик-семицветик. Наш неповторимый Владик Мамышев (Монро) Королевич». Выставка показывает: несмотря на два отдельных издания о художнике, недавно вышедших («АРХИВ М» ММСИ и Елены Селиной и «Владислав Мамышев-Монро в воспоминаниях современников» Елизаветы Березовской), Мамышев-Монро все еще остается крайне малоисследованным автором, во многом неуместным для российских музеев и искусствоведов. Исключением можно считать статью Екатерины Андреевой, написанную в 2018 году для несостоявшегося издания авторских текстов Монро и сейчас опубликованную в ее новом сборнике.

Куратором выставки выступил художник Андрей Бартенев. В этом интервью он рассказал COLTA.RU о том, каким было место эксцентрика на зарождающемся и никак не зародившемся российском арт-рынке девяностых; о том, почему на выставке не так много работ самого Мамышева-Монро, как хотелось бы, — и о своем собственном взгляде, в котором соединились исследователь, художник и арт-директор.

— Многое из того, что написано о Монро, производит на меня как на читателя тяжелое впечатление. Критики чаще всего или делают попытку рационализовать его ежедневную спонтанную игру, или описывают его обтекаемо-академично, как маргинала, сверхдалекого от окружающих людей. При его жизни эффект его присутствия был совсем другим. Казалось, он один из немногих ломал модный тогда формат «белого куба» и действительно использовал искусство как прямой путь к зрителю. Он не нуждался ни в безликих «кураторских текстах», ни в ссылках на Делёзов. Ваша выставка, может быть, впервые — проект другого порядка: ведь она сделана художником о художнике. От какого первого импульса вы отталкивались?

— Начнем с того, что Влад являлся мне во сне несколько раз. Мое отношение к снам довольно строгое и учтивое. Ко мне в сны приходят многие мои друзья, которые уже ушли, и к каждому такому появлению я отношусь настороженно. Я прислушиваюсь к тому, что мне там говорят. У меня был, например, один безумно яркий и трагический сон. Моя близкая подруга Лиза де Кунинг, дочь Виллема де Кунинга, пришла ко мне во сне, когда погибла. Мы с ней ходили вокруг огромного стола в комнате, заставленной книжными шкафами, и она все время говорила: «Завещание лежит в библиотеке». Я проснулся и вообще не мог понять, о какой библиотеке речь, потому что у нее два дома на Карибах и где-то пятнадцать домов раскидано по Америке. Я понял это только спустя семь лет, но было уже поздно.

Владик являлся мне во сне и тогда, когда он погиб, но постоянно стал приходить именно последние два года. В одном сне я шел по коридору Эрмитажа, где висят портреты героев войны 1812 года. В окнах такой сумеречный свет, белые ночи. Я иду по этой галерее и в конце вижу гигантский портрет короля Карла. Я думаю: «При чем здесь Бородинское сражение — и Карл? И почему он такой огромный?» Тут Карл как бы вышагивает из этого портрета, морщит нос и говорит: «Бартенев, сука, верни мне мою жизнь!» И я сразу понял, что это Владик Монро. Были еще сны, где он говорит: «Бартенев, где моя жизнь, бл∗∗∗!»

Или такой сон: я иду по огромному устью реки, все очень синее, свисают кусты сирени — они такого сине-фиолетового цвета и как будто захватили все склоны этого устья. И тут из кустов высовывается рука, хватает меня за ногу, и голос Владика спрашивает: «Ну что?! Что ты делаешь?»

— Я так понимаю, он требовал сделать выставку! Или не только?

— Когда я уже заканчивал развешивать выставку, Антон Каретников стал мне говорить, что надо делать книгу. Я в эти дни переживал всю эту жару в своей мастерской — под крышей дома, где находится галерея «ЗДЕСЬ на Таганке». Когда-то рядом с ней была мастерская Пахома и Леши Беляева-Гинтовта, к которому Влад приходил все время, иногда заходил и ко мне. И вот в один из дней я собираюсь проснуться и в такой утренней полуфазе слышу, как Владик говорит мне: «ТЫ ДЕЛАЕШЬ КНИГУ?!» После этого я понял, что выхода нет. Новую большую книгу придется делать, какую бы жизнь мы на это ни положили. Я уже нашел издательство, которое готово в этом участвовать.

— Получается, сны стали для вас главной действующей силой.

— Да, потому что я не знал, что с ними делать. Но была и другая мотивация. Когда на фоне коронавируса активизировался аукционный проект «Шар и крест», художник Андрей Помулев начал продавать там отпечатки фотографий с Владиком Монро девяностых годов по пять тысяч рублей. Я моментально написал ему: «Что ты делаешь? Ты понимаешь ценность того, что ты продаешь?» Он ответил, что у него этих фотографий сотни и он их может выкладывать каждый день. Я ему предложил сделать по-другому: «Давай ты напишешь самую условную историю про то, что в этом кадре, и я это покажу у себя в галерее, поставлю в план выставку?» В результате он сделал десять авторских плакатов-коллажей. А я, зараженный сновиденческими активностями Владика Монро и пониманием, как можно реализовать идею работы с его архивами, увидел, что дорога засияла.

Есть еще одна причина, почему я так хотел сделать этот проект про Монро. Я работаю очень много с молодыми художниками. Я хотел показать им зримый пример, как творческая энергия может быть расшатана, как она может быть без границ, без принципов — и как эта беспринципность может быть положительным качеством. Потому что тогда энергия превращается в некую абстрактную форму, которая может манипулировать своим носителем, а носитель может свободнее выпускать свою творческую энергию. Мне нужен был этот пример. Посмотрите, какой великой игрок! Каждый может стать таким игроком! Это в ваших силах. В силе вашего таланта! Потому что карьеризм, господствующий сейчас в арт-среде, невероятно иссушает таланты. И вот эти главные книги о Монро — они тоже несут на себе отпечаток академического высушивания, которое вы отметили.

— Как вам в результате удалось сделать иначе?

— Я сразу всем участникам выставки и всем тем, кто хочет принять в ней участие, говорил: расскажите что-нибудь веселое — что уникальное, задорное происходило между вами и Владом. Потому что в этой электрической искре была его суть. Вы встречали его, и вас бил разряд просто. Вы хохотали, вы восхищались, вы ужасались, это была живая борьба ненависти и любви. То есть он тебя сначала любил, в следующий раз он тебе давал оплеуху, говорил про тебя за спиной гадости, говорил про тебя восторги в лицо, и это был живой человек!

Чем больше думаешь о Монро, тем больше он начинает встраиваться во все твои приемы и методы, техники, твои способности сочинять и рисовать, как будто он поселился здесь на какое-то время. И я понимал, что всему этому поселившемуся знанию нужно дать выход. То есть на этой выставке может быть все что угодно... Например, зритель рассказал историю, как Монро в образе Любови Орловой спустился ночью в супермаркет «24 часа» и у всех там отвисли челюсти: привидение Любови Орловой!!! Я предложил: «Напиши, давай повесим!» Влад Васюхин рассказал потрясающую историю, как на одном из фестивалей «Мода и стиль в фотографии» в Манеже Ольга Свиблова впервые показала фотографии Монро на большую аудиторию после галереи Марата Гельмана, и их увидела театровед Нонна Юрьевна Голикова, внучатая племянница Любови Петровны Орловой. И говорит: «А у меня этих фотографий в семейном альбоме нет! Ведь я стояла у этого гроба девочкой!» Ей стараются объяснить, что это арт-проект про Любовь Орлову, вот автор Мамышев лежит в образе Орловой в гробу, а она все твердит: «Нет-нет-нет, вот здесь я и стояла, у этого гроба!»

На выставке много таких нюансов, магических сплетений. Например, красной нитью от человека к человеку открываются различные трактовки пожара в квартире Лизы Березовской, а все начинается с видео передачи «Большая стирка» на Первом канале 2002 года, где Монро говорит о нем Андрею Малахову. Алена Макеева рассказала, как была переводчицей у актера Роберта Инглунда, который сыграл Фредди Крюгера и приезжал на какие-то съемки на «Ленфильм». Инглунд совершенно влюбился в Монро и, уезжая, подарил ему специальный бюстгальтер для мужчин, которые играют женщин. Так вот, когда сгорела квартира Березовской, этот бюстгальтер первым исчез в пламени… Многие совершенно по-разному рассказывают историю о том, как на показе в клубе «Студио» в начале нулевых, который я организовывал, Владик украл украшения Эндрю Логана на многие тысячи фунтов. Это тоже смешно, потому что в этом искрящемся калейдоскопе должен формироваться окончательный образ Монро, а он разваливается — и ты видишь его все время неуловимо разным.

— А вы сами? Как бы вы описали ваше с ним взаимодействие — личное и художественное? Ведь выставка получилась шире, чем биография Монро, — она о том, как выживали в искусстве девяностых те, кто жил искусством, кто не мог им не заниматься.

— Потому что я понимал: если я обращаюсь к другим людям с просьбой рассказать, написать, нарисовать, найти фотографии в архиве, то прежде всего я должен это сам максимально исполнить. И я это исполнил. Оказалось, что моего материала много, и это даже нескромно, но я считаю, что мои примеры работают как расширители границ.

Я не хочу проводить сравнительные параллели. Я никогда не считал, что мы были конкурентами или что меня можно с ним сравнивать. Он был там, и он был на своем месте, и я был счастлив, что он делал то, чего я не хотел делать. Потому что он делал это гениально! Мне не нужно было затрачивать энергию моего таланта, чтобы окучивать еще и его зону. У меня была своя зона, и я там наводил свой Диснейленд, а он свой — в своей. Я смотрел на все его неудачи, успехи, восторги как на творческий образец. Он придавал мне смелости в моих личных поисках.

И, когда он ушел, я подумал: какой кошмар. Мне больше совсем неинтересно заниматься изобразительным искусством. Потому что у меня нет оппонента, не с кем вести дискуссию. Так Сократ теряет Сенеку. Мне просто не с кем разговаривать на этом поле, потому что все остальное, умозрительное, я могу предсказать, предвидеть, а с ним не работало ни одно предвидение, ни одно предсказание. И это восхищало. Когда мы с Антоном Каретниковым писали текст к выставке, я понял, что есть только две харизмы, с которыми я счастлив, что родился в одно время, — это Мамышев-Монро и Данила Поляков. Всё. Это абсолютно непредсказуемые люди, рядом с ними мой интеллект — как у источника святой воды знаний.

Я, конечно, счастливый человек, я встречал гениев. Но таких спонтанных гениев — их просто вообще не бывает. Это такие редкие аленькие цветочки. Поэтому наша выставка и называется «Цветик-семицветик», хотя на афише — трагическая фотография, где Монро выглядит как Жанна д'Арк перед сожжением, распятый на звезде.

— Вообще, как вам кажется, Монро как-то остался в широкой коллективной памяти, если выйти за пределы «архивных» изданий Елены Селиной и Елизаветы Березовской?

— Это вторая причина, по которой я сделал эту выставку. Меня удивило, что после открытия стали приходить только люди 40+ и иногда молодые люди, которые их сопровождают. Я спрашивал молодых — нет, они ничего не знают, ничего не слышали о Владике Монро. За шесть лет после его посмертной ретроспективы в ММСИ произошло полное стирание его опыта и из актуального искусства, и из сознания российских граждан.

— Как это получилось?

— Много причин. Наше государство стало очень пристально следить за гендерным аспектом той информации, которая транслируется зрителю. Но Владик никогда не занимался эксплуатацией квир-культуры. Он художник огромного, вселенского масштаба. Одновременно все понимают — и инстинктивно, и осознанно, — что тот дух времени, который Монро воплощал, сейчас угнетаем. Владик как пример однозначно сейчас не нужен. Его не только не вплетают в актуальную канву, но и, наоборот, стирают.

— И как бы вы определили место, которое он должен занять?

— Сейчас я занимаюсь формированием коллекции будущего Суздальского музея современного искусства, где собираются русские эксцентрики 1910-х — 1920-х годов: Зданевич, Бурлюки, Крученых, ОБЭРИУ, Гончарова и Ларионов, Лиля Брик... Собрание, конечно, не в масштабах Третьяковки или Русского музея, но в нем есть вещи первого и второго эшелонов, рукописные материалы, архивы, фотографии, книги. К этим художникам, которые экстравагантно высказывались и экстравагантно жили, мне бы хотелось постепенно подтянуть и Монро. Я считаю, что Монро — один из величайших художников-мимикринистов-хамелеонистов и эксцентриков, и он, конечно, Хлестаков и Остап Бендер нашего искусства однозначно. Всю свою творческую практику он посвятил одному страшному пороку: гордыне во всех ее проявлениях. Гордыне красоты, гордыне власти, гордыне денег, гордыне амбиций и всем остальным формам гордыни. Он обличал их, утрируя, — обличал и в себе в том числе…

Но есть еще одна причина, по которой Владик исчез из актуального среза. Это коммерческая стратегия всех наследников, обладающих большими объемами архивов Монро. Они не могли договориться между собой и, как лебедь, рак и щука, поползли в разные стороны.

— Вам пришлось с этим столкнуться?

— Когда я понял, что нужно делать большую, серьезную выставку и не хватает ресурса или авторитета получить работы из крупнейших музейных коллекций, я разослал 300 писем всем его известным друзьям и хранителям наследия. Откликнулись 80 человек. Вещи из крупнейших архивов и коллекций Монро мы не получили. Но может получиться так, что и выставка в районной галерее, и наше устремление сделать полную пиратского духа книгу про Влада Монро объединят все стороны! Что мы сможем со всеми договориться — пусть его жизнь замечательных Монро вернется к нам!

— Как вы думаете, в чем корни? Равнодушие к художнику? Отношение к искусству только как к инвестиции? Это можно изменить?

— Я всегда считал, что большая проблема современного российского индустриализма — это собственники, которые все время тянут это огромное одеяло на себя, никак не могут друг с другом договориться, ведут постоянные междоусобные войны. К чему это приводит? Приходит любой европейский или американский куратор и манипулирует всеми игроками, как в шашках, для того чтобы добиться своих собственных целей и захватить Россию как нечего делать, что и произошло в девяностые. Тогда крах национальной современной культуры был очевиден, а все кураторы продались за гранты и поощряли только тех художников, которые соответствовали пронемецким, профранцузским, проамериканским стратегиям.

И из-за этого такие уникальные художники, как Владик Монро, продвинуться не смогли. Но его изобразительный опыт — это мировая сокровищница. Он бы мог и Синди Шерман, и других западных авторов просто отпихнуть куда угодно. Все так хотели заработать на хлеб здесь и сейчас, что проиграли миллиарды. Теперь все воспринимают Монро только как материальную ценность, но не думают о нем как о культурной ценности, которую нужно развивать и актуализировать, канонизировать, вплетать в культурную ткань сегодня, а не спешить продавать на тысячу евро дороже. Это колхоз! При обращении с наследием Влада нужно думать прежде всего о нем, а все думают о своем эго.

— Но работ самого Монро на выставке все же немало, значит, доступные архивы есть.

— Я, конечно, не могу обеспечить первый эшелон его шедевров, например, показать его расцарапки уникальные, которых совсем немного. Сейчас была одна продана на Vladey за 30 тысяч евро. Расскажу тайну, почему у нее стала такая цена: это я за нее торговался и бился до последнего. У меня было разрешение на 25 тысяч евро, и последний бид в 30 тысяч я не смог перебить. Но вообще то, что цены на его работы не взлетели после его смерти и начинают подниматься только сейчас, еще раз говорит о том, что его наследием непланово занимаются.

Считается, что у художника должны быть две удачи в жизни — правильная жена и правильные наследники. Когда я работал с фондом Виллема де Кунинга, я видел, как они кропотливо восстанавливают и представляют его архив. Я знаком с наследниками Вагнера, я встречался с наследниками Сент-Экзюпери и видел, как все эти люди скрупулезно работают, потому что понимают, что они на этом зарабатывают огромные миллионы. Это семейная, клановая индустрия, обслуживающая наследие гениев. А внук Оскара Шлеммера! Он вообще всю свою жизнь положил на это. Я с ним первый раз встретился в 1999 году, когда мы вместе готовили выставку «100 лет искусства и моды» в Hayward Gallery в Лондоне. Он меня потряс реконструкциями из «Механического балета», мы с тех пор дружим, и я все время им восхищаюсь.

— Вы метко заметили, что западные кураторы возглавили художественный процесс, который шел в России в нулевых, стали раздавать условные ордена начинающим маршанам и уничтожать все, что не соответствовало их планам. Получается, момент, когда художники могли самоорганизовываться, был пропущен. Началась тяжелая равнина вот этого безвкусия.

— Посмотрите, во что это превратилось, — тавтология, тиражирование, копирование, которое до сих пор господствует; посмотрите, чем забиты галереи, все эти бесконечные школы дизайна: сплошной art of research!!!

— Главное в этом, на мой взгляд, — пренебрежительное отношение искусствоведов к тем именам, которые государством не утверждены. Как результат, отталкиваются и мало изучаются художники, изобретшие экспериментальную, уязвимую форму.

— Люди разлома.

— Да, Монро к ним, конечно, принадлежал. В этом смысле мне интересно, что он много думал над массовыми образами 1930-х — 1950-х: мне кажется, он находил в них не только китч, но и определенную смертельность, тяжесть, которую по-своему перерабатывал. Кстати, ведь с его архивом и архивом Орловой произошло что-то похожее.

— С архивом Орловой ужасная ситуация — ведь он недоступен до сих пор, большая часть распродана. Но я знаю, что Владик каким-то образом получил к нему доступ, когда готовился к своей легендарной съемке в 2000 году, он даже жил на даче Орловой и Александрова.

Иногда он перевоплощался спонтанно и мгновенно, а иногда серьезно долго готовился, изучал материалы, чтобы «войти» в человека. Он многим рассказывал, что, когда перевоплощался в людей, они вступали с ним в контакт — и Орлова явилась ему в момент, когда он сидел среди ее вещей в гардеробе.

Владик считал, что Орлова прекрасно знала, что творится в стране, и понимала свою роль. К нам на выставку приходили люди, которые видели ее последние выходы на сцену в «Странной мисс Сэвидж» в Театре имени Моссовета в начале 1970-х, и они говорят об удивительном попадании Монро в образ Орловой перед смертью.

— Иногда художественный доступ к истории дает больше понимания, чем наука. Искусство захватывает с головой, оно не может быть просто расклассифицировано. Но пока у нас подчеркивается, что голос куратора должен звучать куда громче, чем голос художника.

— Ситуация, типичная для России: вопрос одеяла, о котором я уже говорил. Всё тянут, тянут, а жизнь уходит, и теряется острота процесса. Все огораживали свои территории, и на это потрачена жизнь. Она уходит, сыплется сквозь пальцы. И все, и нет ничего. Уже ничего не вернуть. Но они комфортно сидят в своих уютных галереях и музеях. И все так скучно…

Знаете, что меня еще на эту выставку натолкнуло? Никифоров издал письма Давида Бурлюка — Бурлюк в 1950-е годы приезжал в Россию и прочитал книгу о Маяковском, которую написал московский распорядитель и муж Лили Брик Василий Катанян. Так вот, Бурлюк писал, что книга — это просто вранье, в ней нет ни одного слова правды.

А ведь имя Давида Бурлюка, отца русского футуризма, вообще вычеркнули из русского авангарда. Человека, который буквально сделал Маяковского, когда привел его на вечеринку и сказал: «Вот, познакомьтесь, молодой русский поэт Владимир Маяковский». С Владиком Монро может случиться то же самое! Зачем нам ждать Катанянов, которые преснятину напишут про Монро, когда мы, живые, можем сказать, что все было только фантастически так! И когда мне все время говорят, что там столько мата, скабрезностей, запрещенки, он все время хватал нас за мошонку, наши жопы помнят ущипы Владика Монро, поэтому мы все сливаемся... Ну и что! Моя задница тоже помнит, как Гилберт и Джордж приехали в Москву, а я молодым парнем пришел на их монтаж; и вот меня Гилберт щиплет за жопу и говорит: «О, какая упругая задница!» И что теперь? Что же, про это не рассказывать? Это же и является соком правды о гении, он такой. Зачем мы должны ждать, когда про нас начнут говорить эти идиоты-академисты. Не все же такие исключения, как Катя Андреева, которая гениально пишет о Владике... Зачем нам ждать, когда нас начнут трактовать, — давайте сами рассказывать, как мы себя трактуем, как мы бухали вместе, как мы все танцевали до упаду, мы хохотали, мы путешествовали вместе; давайте рассказывать об этом!

— У вас есть собственный архив, связанный с Монро?

— Увы, у меня ничего нет, даже переписки в Фейсбуке — разве что ее можно прочитать с аккаунта Монро. Все уничтожено в силу печальных обстоятельств в 2014 году, когда за мной была слежка 24 часа в сутки. Я поставил шредер и порезал все, что было в архивах. После шредера остается такая пудра — мы собрали ее в огромные мешки вместе с костюмами и со всей требухой из моей мастерской здесь, на крыше, вынесли и раскидали на C.L.U.M.B.A. у Агасфера как часть перформанса «Я была атакована летающим сахаром». Пусть теперь все, кто хочет, склеивают и изучают, что во мне есть хорошего, и что плохого, и что компроматного! Это было очень смешно! И трагично.

Понравился материал? Помоги сайту!