Рай. Центр

Канск — это какое-то проклятье. Если бы я знал, что так все кончится, — опоздал бы на рейс, застрял в туалете на пересадке пять лет назад, когда впервые туда ехал. Но не опоздал и не застрял. Теперь обречен до конца дней: 1) ездить в Канск; 2) рассказывать о нем.

Раз обречен — рассказываю в сотый раз. Четырнадцать лет назад два бородача, Павел Лабазов и Андрей Сильвестров, решили пошутить и провести фестиваль видеоарта и всяких движущихся картинок в городе под названием Канск. Чтобы получился Канский фестиваль (ха-ха). Про тот, первый, фестиваль теперь рассказывают легенды, уровень правдоподобия которых уже приближается к мифу об основании Киева. Про гопников, которые пришли с кольями месить залетных. Про то, что эти гопники на следующий год чуть ли не прислали свои видеоработы. Про пиво «Абаканское», которое льется рекой; про невиданное сближение видеоартистов. Канск за четырнадцать лет превратился из населенного пункта в Сибири (население 96 тыс. чел.) в рай, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом не отцветает жасмин.

Если подходить к мифу с должным скепсисом — надо выжимать из него главное. Главное — неосторожная шутка бородачей превратила сибирский райцентр в город-арт-объект. Актуальное, которое они приволокли с собой, не легло красивой горсткой в историческом центре населенного пункта, а вступило в химическую реакцию с вечным-ветхим-советским. Эта реакция и есть смысл фестиваля.

В пыльном городском доме культуры, где в секциях учат плести из лыка и петь народные песни (вечное), показывают свои дикие короткометражки очень контемпорари артисты: немецкие дредастые, московские сермяжные и даже один лысый болгарин. На проспекте 40-летия Октября (вечное) стоят: колокольня, сложенная из поленьев (умри, Джефф Кунс), и аллея пальм.

В столовке тетеньки демонстрируют выучку — на вопросы англоязычных участников отвечают: чикен, чикен, чего? Курица, говорю.

Местное население не отстает — крепко датый гражданин в шляпе ведет светскую беседу с немецкими фильммейкерами: «Чо, ребят, вы откуда? Надолго к нам? Да, у нас хорошо, зимой вот только … (конец, финиш, очень плохо. — Ред.)». Те улыбаются, расшаркиваются — «чюс» — и удаляются.

— Откуда? — кивает датый в шляпе.
— Из Испании! — со знанием дела отвечают на раздаче.

Своими глазами видел, как в том же ДК белорусские панки сливались в экстазе с местным фольклорным коллективом. Пропустил, как назло, коллаборацию Псоя Короленко с казачеством и группы Secret Chiefs — с симфоническим оркестром. Эти примеры — самые характерные и явные. Именно так эта канская химическая реакция и работает: противоположное соединяется, получается что-то новое и странное. Сюрреализм — это чего там? Зонтик и пишущая машинка на операционном столе? Сочетание рождает смысл — снова все упирается в принцип кинематографа.

На четырнадцатом году фестиваля в его устройстве проявились заметные перемены. Страхи организаторов очевидны — ровно те, что появляются у каждого, кто читает новости; тут еще в прошлом году сожгли ту самую колокольню (уже восстановили). Главный страх — а вдруг «вечное» и посконное сожрет актуальное?

Так что в этом году вместо одного видеофестиваля устроили три больших форума. Архитектурный, литературный и кинематографический. Архитектурный фестиваль нужен как средство оформления и жизнеобеспечения города-объекта. Литературный — для диалога между двумя элементами, местным и привозным. Про оформление все и так ясно — на реке Кан открыли «Остров неподдельного счастья», название говорит само за себя. Что до диалога — делегаты были выбраны самые удачные: Андрей Родионов (кого еще поймет примерно каждый из пишущих и говорящих сейчас по-русски), Всеволод Емелин (хоть под балалайку читай). Плюс читки пьес в театре — там тоже верно подобрали медиума, Юрия Клавдиева.

В общем, пространство борьбы расширилось. И за счет большего шума в Канске смогли себе позволить куда более радикальный отбор в главном — конкурсе короткого метра. Пока с местностью общались с помощью островов, колоколен и брутальных стихов, в зале занялись поисками нового, экспериментального языка для усложнения этой коммуникации.

Швейцарская украинка Леся Кордонец выдала кинетическую кабаковщину «Балажер. Коррекция реальности»: сочетание документальных кадров автобусного путешествия по постсоветской Украине и рисованных вставок, на которых те же знакомые с детства объекты («львовец», остановка, панельный дом) выглядят произведениями искусства будущего. Немка Натали Пласкура скрещивает анимацию и вылизанную, мертвую, статичную цифровую картинку в зарисовках «Вторжение» и «Обморок».

Трейлер фильма «Балажер. Коррекция реальности» (режиссер Леся Кордонец)

Отечественная часть конкурса не отставала: «Однажды в СССР» Михаила Железникова — монтажный хоррор, слепленный из черно-белого японского ужастика и «Ошибки инженера Кочина» с Любовью Орловой. Радикалист Михаил Максимов выдал полурисованную-полуигровую оду русскому космизму — Тарковский, Мамлеев, Платонов и Маслаев вещают про воскрешение из мертвых и наращивание земной гравитации.

Своего рода манифест нынешнего конкурса — «Свояси» Дениса Колерова, двадцатиминутный визуальный психодел, изящное упражнение на тему зрительных рифм и ассоциаций. Гимн монтажу как искусству заставить двигаться самую статичную субстанцию — хоть гору, хоть камень, хоть школьную фотографию.

Даже классичная «Гренландия» израильтянина Орена Гернера — линейное повествование об отцах и детях — оказывается чистым еврейским Зайдлем; постдоком, в котором члены семейства играют самих себя и раскрываются до совсем не кошерного откровения. «Что с Юнилин» филиппинца Франциско Манаты — еще одна линейная игровая вещь — тоже кусается: ее героини пятнадцать минут усердно разучивают убойный вагинальный трюк тайских клубов.

Ретроспективы тоже сделали жестче — конкурс сопровождали блок фильмов берлинского «Арсенала» и программа «Оборотни в комнате смеха», собранная кинокритиком-подрывником Олафом Мёллером (тут самое время вспомнить, что кинофестиваля здесь прежде никогда не было, только видео-).

Но от диалога с городом К отгородиться не получилось: лаборатория синефилов обернулась-таки днем открытых дверей. Только один фильм из внеконкурсного блока полного метра отвечал мечтам анахоретов. «Дело для начинающего палача» одного из лидеров чешской «новой волны» Павела Юрачека. Это такой черно-белый экзерсис, формально на тему Свифта, но сравнения с Кафкой напрашиваются сами собой: персонаж попадает в фантастический мир, где все верят в существование небесного государя, а тот знай себе хлещет вино и скучает в своем недоступном простым смертным замке. Картину давно уже подняли на щит как классику авангарда, радикальнейшее из высказываний, черно-белую библию синефила.

Ответ на это эстетское высказывание получился несимметричным. Им стал фильм, который Сильвестров и Лабазов заполучили фантастическим образом, — «Хозяева» Сергея Дятлова. Если бы автор сам не стоял на сцене — никто бы не поверил, что полуторачасовой документальный хоррор про законы тайги снял не режиссер, а обычный охотник, прихвативший с собой в лес камеру. Дятлов оставляет позади и Бойла с его «127 часами», и все ухищрения создателей ужастиков «VHS» с их увлечением скайпом и всякими альтернативными носителями. Простой рюски мюжик полтора часа ходит по лесу, собирает ветки, пересказывает своими словами какого-то школьного Пришвина, а зритель за это время успевает поседеть от ужаса. Вот где реальный Мамлеев и зловещие мертвецы — в камере охотничьей мобилы, в знакомых с младенчества словечках и присказках, в обстоятельных рассуждениях о соболях и медведях. Новой визуальности тут — «Арсеналу» и не снилось.

Авангардисту в такой ситуации остается только ретироваться — если бы после «Хозяев» не было показа «Эликсира» Даниила Зинченко, эксперименты так бы и остались валяться в нокауте после встречи с сибирским синема верите. Дебютный полный метр московского видеоартиста стал точкой соприкосновения вечного и актуального, причем во всех смыслах. В своем «партизанфильме» Зинченко сталкивает лбами все возможные образы русской местности: офицеров в скрипучей форме, профессоров, Родину-мать, свирепых «Белых воротничков». Сравнения с «Мифогенной любовью каст» очевидны, только там опять же чистый монолог (на то она и книжка), но здесь и сейчас сержанты, академики и Родина-мать над Волгой звучат совсем иначе. Постмодернистская ирония слетает, образы становятся актуальными. То, что было страницами давно прочитанных наивных книг, воскресает (привет философу Федорову) и обретает плоть.

Трейлер фильма «Эликсир» (режиссер Даниил Зинченко)

«Эликсир» и особенно «Хозяева» внятно сформулировали итог нынешнего Канска: то, что кажется страшным и чужим, легко может стать своим, родным, понятным. Стоит только с ним заговорить. Деление на Мёллеров и, например, Лепсов — иллюзорно и глупо. Все из одного котла, все уживаются на одном экране и в одном зале. Охотник — отличный собеседник видеоартиста. Парень в спортивках держит в руках бутылку «Абаканского» не для того, чтобы разбить ее о голову синефила в очках, а чтобы дать глотнуть. Стоит завести диалог, как чужое и страшное станет своим, понятным. И специальный язык для общения искать не нужно — здесь, в Канске, каждый готов понять каждого.

В фойе ДК тетки из кружка плетения продают продукты своего творчества. Лубяных Путиных в том числе. Один в пиджаке, другой в косоворотке и картузе с цветком. Когда тянешься инстаграмить этот ар-брют, тетки лепечут: «Да, это Владимир Владимирович, мы (нрзб) поддерживаем...» Но тут же начинают демонстрировать, как ловко у игрушечного президента сгибаются руки-ноги, как сажать его в позу лотоса. Наконец, раздухарившись, сажают Путина в обнимку с матрешками и куклами, а потом вообще предлагают купить «как игрушечку детишкам».

В этом сила Канска как старательно созданного и создаваемого арт-объекта. Может, это звучит как-то слишком по-горбачевски, но диалог не остановить. Там, где он есть (тут — есть). Если смотреть на сибирский город из такси — видишь признаки ярости и грядущей катастрофы. Стоит заговорить, дать ему слово — выясняется, что все в порядке, никакой агрессии нет в помине. То, что ею казалось, — одна постмодернистская ирония на марше (не зря же тут актуальное искусство столько лет насаждали). Нужно только не переставать говорить, не прекращать диалог.

В конце концов, арт-объект (тем более город-объект Канск) тем и крут, что, не меняясь, сильно зависит от контекста. Каждый в нем видит то, что услышал в новостях, прочел в Фейсбуке, увидел на экране. Кто-то — сладкую провинциальную дремоту и жирные пирожки с «Абаканским». Кто-то — Мамлеев-сити. Кто-то — таежный Локарно, в котором каждый гопарь — синефил. Объект от этого не меняется, остается собой. Он здесь (на земле), в конце концов, сильно надольше, чем Новороссия, страхи, «ватники» и прочие судорожные порождения текущего момента.

Понравился материал? Помоги сайту!